Где бы я была сейчас? Была ли я бы вообще?
И теперь, лежа в гнезде из одеял в тетушкиной квартире, я потихоньку оттягиваю рукав пижамы и смотрю на один из маленьких круглых синяков, оставленных Ильей – и снова, как тогда, проваливаюсь в бесконечную нору от осознания, насколько мне повезло. Я могу жить дальше. Самого страшного – не случилось. Подумаешь, синяки…
После обеда меня посещает участковая. Дежурно проверяет горло, щупает пухлыми пальцами гланды, заглядывает под нижние веки и произносит то самое «ОРВИ». Они с тетей Полей еще заседают на кухне, попивая чай и беседуя о своем, далеком от моего здоровья, когда мне вдруг набирает Машка.
– Я принесла ада, – глухо говорит она в микрофон. Кажется, прикрывает его ладонью. – У нас лекция. Слышала новости?
– Не-а, – говорю. – У меня нет телевизора.
– Короче, Апрелев все.
– Что – всё?
– У них газ взорвался. Никто не выжил.
Митя, думаю я, думаю очень громко:
– МИТЯ!
Всовываю босые ноги в кроссовки, натягиваю куртку поверх пижамы – телефон. Забыла. Возвращаюсь в комнату, не разуваясь, хватаю его, но обратный путь уже преграждают тетя Поля и участковая – ни малейшего зазора.
– Ты куда? – причитает тетушка, растопырив руки. – Нельзя! Ложись! Горячка, Нин? Припадок? Что с ней делать-то?!
– Ваш внук, – говорю, одновременно пытаясь пробить заслон грудью. – Митя. Димин сын.
Она хватается за сердце и жмется к дверному косяку. Я протискиваюсь в образовавшуюся щель и обматываю шею шарфом.
– Что с ним, Май? Что случилось?
– Пожар у Апрелевых, мне однокурсница позвонила, сказала, никто не выжил.
– Гос-споди, – охает участковая и крестится, а тетушка скрывается в своей комнате и хлопает там ящиками. Кричит:
– Подожди, вместе поедем!
Пока она собирается, я шепотом выспрашиваю у врача, как вызвать такси. Вызываю. Закрываю за ней дверь. Оператор перезванивает мне, чтобы сказать, что машина у входа. А тети Поли еще нет.
Я захожу к ней впервые с тех пор, как сюда приехала. Она сидит на кровати, спрятав лицо в ладонях, и поднимает голову, только когда я касаюсь ее плеча.
– Дитенок-то чем провинился? Оставила алкашам, дура…
– Надо ехать. Такси внизу.
Я помогаю ей подняться, и мы идем к двери – просто удивительно, как быстро она берет себя в руки и по пути собирает все, что может пригодиться: ключи, кошелек, пачку одноразовых носовых платков, какие-то таблетки. Уже в подъезде оборачивается – и тут мне становится за нее страшно, настолько это растерянный взгляд. С таким взглядом спрашивают собственное имя и какой нынче год.
– Куда мы едем?
– Сначала к Апрелевым, – говорю я и глажу ее по спине. – Там посмотрим.
Половины деревянного барака, в котором жили Илья и Стефа, больше нет. Из оставшейся торчат обугленные ребра досок. Я оставляю тетю Полю за спинами зевак – прислоняю к стволу березы, прошу держаться, стоять и ждать, и бегу к дому. Попутно слышу: «газ», «вечеринка», «там дым везде, так я уже в окно» – несколько человек сидят на бетонном возвышении вокруг канализационного люка, завернувшись в одеяла. Бросаюсь к ним:
– Ребенок!
Заплаканная женщина не отвечает. Мужик рядом с ней кивает не то на дом, не то на пожарных, сворачивающих шланги:
– Алкашня! Праздник у них был. Праздник, понимаешь? – Я гоню от себя мысль, что Илья вернулся из гаража после того, что в нем произошло, и уселся за праздничный стол. – До утра гудели, а утром спать полегли.
– А мальчик? Там мальчик был, шесть месяцев. Митя. Младенец.
– В коляске который?..
Я всматриваюсь в лица пожарных. Отыскиваю того, что помоложе, и цепляюсь за него:
– Скажите… – Он даже не смотрит на меня, словно меня нет. – Скажите, пожалуйста, там был ребенок. Вы нашли ребенка?
Все они замыкают меня в кружок и говорят между собой, я не понимаю смысла фраз, но чувствую, что меня не видят, не слышат и не замечают, хотя я здесь, между ними, и хочется врезать кому-нибудь или заорать, я набираю в грудь воздух, много воздуха, и когда уже готова трясти их, чтобы добиться ответа, передо мной возникает добродушный усатый дядька в форменном бушлате, и гладит меня по голове, можно подумать, это я потеряла дом.
– А ты ему кто?
– Тётя. – Считай, никто я ему, видела два раза в жизни. – Мы с его бабушкой приехали, ей плохо.
Огромная перчатка увесисто хлопает меня по плечу. Я не понимаю, почему он смеется.
– Повезло твоему племяннику – в рубашке родился. Когда рвануло, в коляске лежал! У подъезда… Пацан – кремень! Вон-он там.
Я знаю. Знаю и бегу со всех ног к пожарной машине, за которой и правда стоит коляска, а в ней – упакованный человек Митя, я хватаю его, стискиваю так, что он кряхтит, ничего не понимая со сна, и утыкаюсь носом в горячую щеку. Несмотря ни на что, Стефа потащила его на прогулку. Возможно, ее выгнали туда, чтобы не мешала отдыхать после вчерашнего. Отправили за добавкой. Подбили глаз и послали в жопу. Но она сунула человека Митю в комбез и уложила в коляску, а потом вернулась в квартиру, чтобы… Да мало ли что, но он вот, со мной, а Стефы с ее гримасами и двух личностей Ильи – нет.
Только синяки от его пальцев на моих запястьях.
– Мам! – зову я. – Ма-ам! Он живой! Живой!
И только когда никто не откликается, а тетя Поля глядит на меня сквозь белесую пелену, хоть и протягивает руки навстречу, я понимаю, что ошиблась. Сказала не то. И повторяю:
– Живой.
Но нужно еще дождаться опеку, а у нас нет никаких документов, подтверждающих родство. Тетя Поля уже вцепилась в Митю так, что его пришлось бы отбирать силой. Она искренне верит в то, что ребенка отдадут просто так. Только взглянут на нее – и отдадут. Мне же представляется другой сценарий – Митя отправляется в дом малютки, а мы – по инстанциям, трясти бумагами и кочевать из кабинета в кабинет до его совершеннолетия…
Нам нужна помощь. И я знаю только одного человека, способного оказать ее прямо сейчас. Человека, имевшего дело с усыновлением целых пять раз. Это мама Саввы.
Засиживаемся над списком покупок до часу ночи. Квартира не приспособлена для жизни маленьких людей, наш бюджет – тоже. Покупать решаем только самое необходимое, но даже из этого хватит не на все. Кроватку и манеж тетушка обещает попытаться раздобыть на работе – вдруг у кого завалялись.
– Можно я куплю электрический чайник? – Я сижу, подперев кулаком щеку, и даже не пытаюсь открыть глаза.
– А с нашим что не так?
– Он ме-едленный.
Ручка скрипит. Значит, пишет.
– Ни за что не догадаетесь, – говорю, чтобы не задремать, – кто та женщина, которая приезжала говорить с опекой.
– Да хватит уже мне «выкать»… – Снова строчит. Или наоборот вычеркивает – по звуку не разобрать. Из ее спальни слышится короткий писк. Мы одновременно замираем, прислушиваясь, но нет. Тихо. – Ты про Елицу, что ли? Хорошая. Никогда ее раньше не видела.
– Ее фамилия – Терпигорева. Это мать моего друга и…
– Ой, все, знаю-знаю-знаю. Из этих!
– Ага. – Я растягиваю губы в улыбке. – У нее пятеро приемных и двое своих.
Тетя Поля звучно, хоть и тише обычного, прихлебывает чай.
– Майка, как мы теперь будем, а? Ребенок! Это ж…
– Обычно, – зеваю я. – Хорошо. Завтра я погуляю, послезавтра вы. То есть, ты.
– Хоть с работы увольняйся… А я знаешь что думаю? Нехорошо, конечно, но мысли такие… Вдруг он, мальчик этот… Ну… Не наш?
Ко мне он точно отношения не имеет. Седьмая вода на киселе. Я и брата-то на улице встречу – не узнаю… Но человек Митя, он – человек, хоть пока и личинка. Лежит сейчас на тетушкиной кровати, подоткнутый со всех сторон одеялами, чтобы не укатился: помыли, накормили – гуд! А ведь мог бы лежать не здесь. И меня пятилетнюю мог бы увести с собой «кашка» – и я тоже не сидела бы здесь. Или вот вчера…
– Наш, – говорю. – Вылитая я в детстве. Спокойной ночи.
– Скучаешь по ней?
Очень. Но плечи само собой поднимаются – да так, мол, не стоит внимания. Просто оговорилась. Привычка. На самом деле, нет. Не очень. Терпимо.
Наверняка она долго еще не ляжет – достанет семейные альбомы и будет листать, выискивая фамильное сходство между поколениями Зарецких и круглой мордахой внука, а я прокрадываюсь в комнату, по привычке проверяю телефон – там несколько непрочитанных сообщений от Маши и одно от Саввы: завтра его выписывают. Обещаю всем, что отвечу утром, и отключаюсь.
Просыпаюсь от шума за окном. Обычно в нашем дворе тишина – и утром, и днем тоже. Слышу, как шаркает по кухне, хлопает дверцей холодильника и напевает тетя Поля. Значит, проснулись, завтракают. Там, на улице, что-то происходит: окрики, собачий лай, голоса. Протяжно сигналит машина. Во всей этой суете ощущается тревога. Кажется, тетя Поля тоже так думает – с Митей на руках заглядывает в комнату.
– Разбудили тебя? В подъезде как начали дверями хлопать, теперь там галдят. – Она отводит в сторону тюлевую занавеску и выглядывает во двор. – А народу-то… Матерь Божья!
Человек Митя спешно перекочевывает ко мне на руки. Тетушка бросается в свою комнату и кричит оттуда:
– Убили кого-то! На лавочке прям у нашего подъезда. Сидите, я выйду гляну.
Я еще думаю про Стасю. Вдруг ни с чего думаю про Стасю: чушь, нечего ей делать ранним утром на лавке возле моего подъезда.
Но она сидит там, под моросящим дождем, посреди осенней хмари. Сидит, откинув голову и приоткрыв рот. Смотрит вверх. Не на меня. В небо.
– Майка, что вообще происходит, Майка-а! – должно быть, в сотый раз повторяет Маша, пока мы наворачиваем круги посолонь и противосолонь утыканной бычками клумбы. Из-за этого кажется, что время дало сбой, и теперь так будет всегда – коляска, клумба, Майка. – Так ее этот Купчик зарезал?
– Вроде бы. По следу крови было видно, откуда она шла. Пятый этаж, прямо над нами.
И перед тем, как уснуть, я слышала их голоса. Как всегда, выясняли отношения. Я настолько к ним привыкла, что начала волноваться, если засыпала в тишине – все ли живы? Стася к нему ходила. И не только она – разные. Но ее опознала соседка этого Купчика: г