– А я все думала, признаешься или нет. Хорошо, что забрала вчера дубликаты.
Она уходит и возвращается со связкой. Вот я и обрастаю приметами новой жизни.
– Спасибо! Можно одолжить у вас мелочь на проезд?
– А проездной?
– Тоже потеряла, – говорю я, всовывая ногу в штанину.
– Да как же так-то?!
Но мне слишком плохо, чтобы жаловаться. К тому же, жалости тут явно не дождешься. Поэтому я достаю из сумки пакет и заталкиваю в него бо́льшую часть одежды, а оставшееся прячу в сумку. Где рынок, я отлично помню – мы проходили мимо него вчера утром, по дороге с вокзала. Что-нибудь подходящее там точно найдется. И не забыть про куртку. Хотя бы ботинки можно оставить – их я купила себе сама.
Уже в прихожей тетя Поля протягивает мне ровно тридцать шесть рублей.
– Тебе за квартиру-то платят?
– Платят.
– Вовремя платят?
– Вроде, вовремя.
Понятно, к чему она клонит, но эти несчастные тридцать шесть рублей не способны пробудить во мне чувство вины. Я просто кладу их в карман.
– Хорошо. Иди. В дверь не звони – я лягу спать.
– У вас кран течет, – говорю я, прежде чем захлопнуть дверь. – Вызовите сантехника, деньги отдам.
Давно мне не бывало так отвратно физически и так легко на душе. Я шагаю, едва ли не приплясывая, не замечаю даже отсутствия музыки – мне больше нечего ею глушить. Внутри и так тишина: я точно знаю, что нужно делать.
Я собираю новую себя, мимикрирую под город, расширяю и углубляю свою тишину, чтобы в нее заглянуть: она сродни той, что бывает ранним утром в спальне – такая же теплая, неподвижная, с запахом сна, вот-вот готовая взорваться трелью будильника и наполниться голосами и ароматом кофе, но пока еще нет, пока нет, наслаждайся отсрочкой. В этой тишине я брожу по рынку с удовольствием, какого не испытывала ни в одном из торговых центров. Сама себе хозяйка, Майя Зарецкая примеряет черные джинсы – предыдущие тут же отправляются в пакет, и длинный джемпер цвета насыщенного вина, мягкий, как объятия. Пересчитывает сдачу и радостно приобретает еще и короткий пуховик. Оставшиеся деньги уходят на яркую шаль для тети Поли, достаточно теплую, чтобы растопить ее ледяное сердце.
Навьюченная мешками с одеждой, я доезжаю на автобусе до остановки «Универсам» и сразу подхожу к кавказскому ресторану. Как я и надеялась, «Яна» с картонкой наперевес дежурит на боевом посту.
– Это вам.
Она округляет глаза, но не спешит забирать у меня сумки, и я ставлю их прямо на асфальт.
– Там вещи. Платья, свитера, куртка. Дорогие и почти новые. Если вам они не нужны, продайте, а деньги потратьте на Яну.
И поскольку она продолжает молчать, явно не уверенная в том, следует ли радоваться столь странному подношению, я разворачиваюсь, чтобы вернуться на остановку, но запахи шашлыка и чего-то, похожего на суп харчо, из ресторана, заставляют мой измученный пустой желудок подать голос. К тому же, здесь принимают безнал.
– Спасибо, – робко звучит за спиной, и я улыбаюсь отражению женщины в стеклянной двери с наклейками «Visa» и «Mastercard».
– Разрешите угостить вас кофе?
Когда перед нами оказываются две тарелки с хачапури – прекрасными хачапури по-аджарски в форме лодочки с разбитым сверху яйцом – я с трудом подавляю стон. Они пахнут обещанием рая. Они и есть рай. Не дожидаясь, пока остынет, я отламываю обжигающий кусочек теста, макаю его в желток и отправляю в рот. Глотаю, почти не жуя, запиваю кофе и проделываю все это снова. Женщина сидит передо мной, слегка склонив голову, и не притрагивается к еде.
– Это очень вкусно, – уверяю я. – Попробуйте!
– Мне с собой.
– Мы можем попросить еще один…
– Нет! – вскидывается она. – Ничего не надо.
Картонка с фотографией и молитвочкой лежит на краю стола. Девочке Яне лет восемь. Она сидит в детской коляске, прижав к плечами ручки-прутики. Ее глаза смотрят в разные стороны. У девочки Яны детский церебральный паралич.
Нужно что-то сказать, но я боюсь показаться бестактной или обидеть сидящую напротив мать своей жалостью.
– Вам кто-нибудь помогает? – спрашиваю я тихо, готовая в случае чего мгновенно рассыпаться в извинениях, но она не разражается проклятиями в адрес страны и правительства. Она вздыхает и кладет руку на фотографию.
– Фонды… У Яны двойная гемиплегическая форма ДЦП третьей степени тяжести, микроцефалия и задержка развития. Если бы не фонды, она бы не выжила. Но фонды не обязаны платить за жилье и покупать нам хлеб. Никто не обязан.
Я представляю, как Март с ободряющей улыбкой достает из кармана нож и гладит девочку в коляске по заплетенным волосам: «Ты никогда не прочтешь ни одной книги. Не сходишь в магазин. Не вымоешь посуду. Не скажешь "мама". Ты просто сидишь, гадишь и потребляешь кислород. Из-за тебя всем плохо. Зачем тебе жить?»
Меня мутит.
– Где она сейчас?
– Дома, со старшим сыном. Простите, я, наверное, пойду.
Она заворачивает хачапури в целлофановый пакет, кладет его поверх отданных мною вещей и уходит, не задержавшись больше ни у ресторана, ни у «Праздничного».
Возле колледжа я жду минут десять. Стою, разглядывая неподвижно висящий без ветра флаг и торец козырька, выкрашенный в тот же триколор, с оптимистичным призывом «Работай, а успех и признание придут». Пытаюсь мысленно с этим дискутировать, но получается довольно вяло. Слишком страшно, просто коленки подкашиваются, в груди – вакуум, поглощающий всё, чем я пытаюсь отвлечь себя от ужаса перед встречей с Джоном.
Он появляется в компании уже знакомых мне девушек и сворачивает за угол, в курилку. Апрелева, к счастью, не видно: перед ними обоими я выглядела бы еще более жалко.
Я понятия не имею, о чем говорить. Мгновенно вскипающая внутри ярость решает за меня: я подхожу в несколько стремительных – чтобы не дать себе шанса передумать – шагов, поначалу он меня не узнает, ведь теперь я не «другая», я такая же, как все в этом городе, во мне нет никаких отличий, но по мере сближения его слишком смазливая даже для столицы физиономия приобретает все более радостное выражение.
Я бью раскрытой ладонью и почти без замаха. Это и не должно было быть больно. Однако Джон постарался: боль и удивление на его лице сильно смахивают на настоящие.
– Теперь тебе тоже весело? – Я сдерживаю слезы, поэтому мой голос напоминает шипение кобры перед броском.
– Майя, – говорит он, но я уже бегу к воротам. Его подруги пропали из виду почти сразу. Я перестала их замечать, как только ударила Джона по лицу.
– Да Майя же!
Не думала, что он решится меня догонять, однако он догоняет и преграждает путь. Я не хочу его видеть. Попрошу перевести меня в другую группу, потому что не смогу сидеть с ним в одной комнате и дышать одним воздухом. Но говорить по-прежнему не получается, поэтому я надеюсь, что все это он поймет и так.
– Что я тебе сделал?..
Такой беспомощный вопрос, и сам он какой-то беспомощный, с покрасневшей скулой и дрожащими губами, с этим своим запахом можжевельника, как от моей подвески-гитары и маминых подставок под горячее, вот что ты наделал, зачем все испортил, взял и испортил, хотя могло было быть по-другому.
– Дай пройти.
– Объясни, пожалуйста. Я правда не понимаю.
Над нашими головами шелестят уже пожелтевшие листья березы. Скоро бабье лето. Переведут ли меня в другую группу? Скоро бабье лето. Есть ли вообще она, эта другая группа?
– Ты в курсе. Вчера меня ограбили. А привел меня туда твой дружок Илья.
С лица Джона стремительно сходит краска, даже губы белеют. Я видела нечто подобное всего однажды – так побледнела мама Марта, прежде чем схватиться за сердце и сползти по стене. Но Джон просто смотрит на меня, не моргая, и во взгляде у него битое стекло.
– Как ты?
– Меня не тронули. Рюкзак забрали.
Он кусает губы и о чем-то напряженно размышляет. Поле моего зрения наконец расширяется – поодаль стоят девчонки, не знаю, слышат ли они наш разговор, но мне бы этого не хотелось; двери колледжа то и дело открываются и закрываются; мимо проходят люди. Мы всем мешаем.
– Как выглядели, помнишь? – спрашивает Джон после минутного молчания.
– Да никак. Трое в черном. С Ильей была девушка, невысокая, и лицо… Я подумала, что ее избили.
– Сестрица его, ясно. Преля сегодня, кстати, не пришел и на сообщения не отвечает. А ты приходи. – Голос тускнеет, битое стекло похрустывает на зубах. – Завтра приходи. Он все вернет.
Доверять ему боязно, но никогда больше не появляться на занятиях тоже не вариант, так почему бы не завтра?
– Преля – придурок конченый. Прости, но мне придется…
Прости, мне придется убить тебя, ведь только так я буду знать точно3.
– Мурашки от нее. Жутенькая.
– Обычная песня, чего ты. Пойдем, холодно стоять…
И мы пошли. Нас соединял проводок наушников – от шапки к шапке. Снег шел с нами – кажется, уже неделю не прекращался, и ветер сразу со всех сторон – влажный, хлесткий, совсем не зимний. На пешеходных переходах мы обнимали друг друга, наскоро грелись и бежали дальше. Нужно было успеть купить подарок общему другу, любителю комиксов – вечером мы были приглашены к нему на день рождения. И хотя время уже поджимало, это не мешало нам замирать у витрин магазинчиков на Мясницкой и рассматривать новогодний декор – всех этих оленей, заснеженных сов и обернутые мишурой подсвечники; запрокидывать головы и любоваться опутанным гирляндами небом; находить губами губы, спрятанные под шарфом – непреодолимое желание делать это снова и снова, я помню, мне казалось, что скоро все закончится. Я, конечно, не могла этого знать, но беспричинная тяжесть под сердцем заставляла меня – тебя, возможно, тоже, – пытаться остановить время. И мы останавливали время, останавливая друг друга через каждые десять шагов.
В «Республику» мы так и не попали: я почувствовала, что ты долго смотришь куда-то поверх моего плеча, и оглянулась – напротив крыльца «Райффайзенбанка» стояли девочка лет десяти и женщина, может, ее мама, а может и нет. Женщина опустила голову девочке на плечо, и та гладила ее варежкой по волосам; я не видела их лиц, но по вздрагивающим плечам поняла, что обе плачут. Для меня это было не больше, чем подсмотренным чужим горем, а для тебя, Март, чем это было для тебя?