– Добро пожаловать, – торжественно говорит Джон и достает из кармана связку ключей.
То, что нам нужно, скрывается за последней «ракушкой» – дальше начинается поросший бурьяном пустырь – и выглядит как товарный вагон. Раньше это и был товарный вагон, но теперь он лишился колес, зато обзавелся гаражными воротами. Именно эти ворота Джон и отпирает одним из своих ключей.
– Входи, не бойся, – командует он и первым исчезает за облезлой створкой. Пока я раздумываю, чего ожидать, внутри загорается лампа, что-то стеклянно звякает. Я наконец осмеливаюсь заглянуть.
– Ничего себе!
– Входи давай! – говорит он нетерпеливо. – И дверь закрой.
Как только я это делаю, Джон оказывается рядом. Я слышу лязг – он запирает изнутри.
– Не бойся, это просто защелка, – поясняет он в ответ на мой испуганный взгляд и проделывает все это снова: закрыто-открыто. – Ты в любой момент можешь открыть ее и выйти, но пока мы здесь, сюда никто не войдет. На всякий случай.
Свободного места внутри предостаточно, но большую его часть занимает диван с настолько засаленной обивкой, что изначальный цвет даже не угадывается. Над спинкой к стене прибит раскрашенный фанерный щит с гербом – это поезд, нарисованный почти по-детски, – и два деревянных меча. Другие стены украшают репродукции, но для того, чтобы разглядеть их получше, мне не хватает света. Под самой крышей в стене пропилено круглое отверстие, в котором вяло вращается механический вентилятор, правда, с количеством выкуриваемого здесь табака он не справляется. Мальчишечье убежище мечты, когда бы не этот душок расставания с детством.
Джон вкладывает мне в пальцы пластиковый стаканчик и с невероятно загадочным видом откидывается на спинку дивана.
– Садись, – говорит он и отодвигается. – В ногах правды нет.
Но нет ее и в том, чтобы цитировать житейскую мудрость, однако я все же устраиваюсь рядом и делаю маленький глоток – так и есть, вино не состояло с виноградом даже в дальнем родстве.
Я смотрю на Джона – он явно ждет вопросов.
– Что это за место?
Он закуривает, закидывает ногу на ногу, сквозь дым рассматривает потолок, подыскивая подходящую формулировку.
– Владения короля Джона.
Я хмыкаю в стакан. Лучше бы и правда в библиотеку записалась. А он отхлебывает вино прямо из горлышка и вдруг наклоняется ко мне так близко, что я вижу его влажные губы. Шепчет:
– Майя, ты веришь в магию?
Чем топит себя еще больше. Верить в магию после того, как избитый тобою Илья вылизывал мои ботинки на заброшенной стройке? Верить в нее, сидя на этом диване? Верить в Красном Коммунаре?..
– А ты?
Отстраняется, ерзает. Пытается выдернуть из обивки невидимую ниточку.
– Скажем так: кое-что умею.
Я молчу, чтобы сходу не выдать своих соображений насчет того, что его умения, очевидно, настолько же подлинны, как вон те мечи и щит на стене, и обширны, как владения короля Джона. Пусть попробует прочесть все это в моих мыслях.
– Поклянись, что никому не расскажешь, – не сдается он, еще не догадываясь, что нарвался на скептика.
– Клянусь, – запросто обещаю я.
– Мы… – начинает Джон. Делает очередной глоток и договаривает: – Мы умеем изменять будущее.
– Ага, – говорю. – Значит, страна в надежных руках.
Наконец, до него доходит.
– Ерничаешь… А зря. Как тебе кажется, почему Преля еще не вылетел из колледжа? Думаешь, он хоть раз лекции записывал?
То, что записывает в своей тетрадке Илья, я прекрасно помню – и пожимаю плечом.
– И родителей, которые купили бы ему зачет, у него тоже нет, – напирает Джон. – Оба алкашня. Но Преля очень сильный. Если чего-то захочет – всегда добивается.
– Не боишься, что он отомстит тебе за сегодня? – невольно включаюсь я, хотя вся эта болтовня нисколько меня не убеждает.
– Пф-ф.
Он гасит окурок в жестяной банке из-под горошка и сразу прикуривает вторую. Я пропитываюсь дымом навсегда.
– Преля – трус. До усрачки боится меня потерять. Ты, наверное, заметила, что он придурок. И ничего, ходит, живой и почти здоровый, хотя то и дело косячит, как с твоим ограблением. Пытается стать своим, но у него ничего не получится, потому что он придурок, и все это знают.
– Тогда зачем ты с ним дружишь?
– Дружу? – выдыхает он вместе с дымом. – Мы не друзья.
– Но… – Разумеется, не друзья. Друзей не заставляют целовать чью-то обувь. И все же я не совсем понимаю.
– Он меня забавляет. Вот только за него я не вступился бы так, как за тебя. – С этими словами Джон протягивает руку и словно поправляет за моим ухом несуществующую прядь. Я пытаюсь не глядеть на него, как поступают люди, тесно прижатые друг к другу в вагоне метро или лифте, но он кладет пальцы мне на подбородок и легонько разворачивает к себе. В глаза не смотрит – смотрит на губы.
– Давай не будем.
Он морщится дважды: сначала от моего отказа, затем – от стука в дверь. Колотят так, что даже стены грохочут.
– Джон! Я знаю, что ты там! Открой!
– Скоро передумаешь, – обещает он, прежде чем встать.
– Давай, измени мое будущее, – говорю я ему вслед, и владения короля Джона пополняются еще одной подданной – Викой. Распущенные волосы, за которыми она скрывала свой поцелуй с Джоном, сейчас красиво лежат на меховом воротнике куртки. При виде меня Вика истерично всхлипывает, и пока я перебираю в уме слова, способные сделать ситуацию не столь отчаянно сериальной, убегает – мелкие камушки, которыми усыпана дорога между гаражами, хрустят все тише.
– Дура, – резюмирует Джон и собирается снова закрыть дверь, но я протискиваюсь мимо него на улицу и уже оттуда – по пустырю одиноко бродит мужчина с собачьим поводком в руке – скороговоркой объясняю про домашнюю уборку и вообще, спасибо за откровенность, до понедельника.
Вика стоит на дырявом мостике, облокотившись о перила. Я обошла бы ее десятой дорогой, если б только знала, где та пролегает. Сама она меня не видит, и я избежала бы прямого контакта, если бы не ее вздрагивающие плечи. Но нет, они действительно вздрагивают.
– Мы просто разговаривали. – Я то ли к плечам обращаюсь, то ли к меховому воротнику. – Про магию. Смешно.
– Он тебе рассказал? – спрашивает она, не оборачиваясь. – Можешь не верить, но это правда. Мы делаем так, что наши желания исполняются. Почти любые, кроме…
– Да не нравится он мне, – убеждаю я теперь уже свои ботинки. – И никто в этом городе. Я вообще не собираюсь здесь задерживаться.
Она оттопыривает большие пальцы и вытирает потекшую тушь, только после этого я вижу ее лицо.
– Мечтаешь вернуться в Москву?
– Не мечтаю. – Глаза начинает щипать. Я всматриваюсь в ветви деревьев, нависшие над мостом. Никогда не видела столько птичьих гнезд. Пытаюсь их пересчитать, но сразу сбиваюсь. – Точно вернусь. Вопрос времени.
– Два года назад, – хрипло говорит Вика, – умирала моя мама. Тогда Джон научил меня, что надо делать. Было очень страшно, но я пошла и… – Она облизывает и без того обветренные губы. – Спасла ее. Моя мама жива. И мне насрать, веришь ты Джону или нет.
– Насрать так насрать, – соглашаюсь я.
Она снова проводит пальцем под глазами, внимательно изучает его, а потом прячет руки в карманы и отмеряет шагами несколько шатающихся досок, но тут я вспоминаю о важном.
– Вик!
Останавливается, смотрит через плечо.
– У тебя, случайно, нет ненужной одежды?
Я возвращаюсь в тот день всякий раз, когда из-за угла дома вдруг показывается еще один дом, и на какую-то долю секунды кажется, что между ними нет совсем никакого зазора, хотя на самом деле там помещаются парковка и небольшой магазин, а из чьей-то раскрытой форточки пахнет блинчиками. И под ногами жирная черная слякоть, а небо серое-серое, уже готовое к снегу, как и все мы здесь, внизу, но вместо белых хлопьев шапки и куртки осыпает мелкая морось.
Он был очень веселым, когда мы прощались – вкусно рассказывал о том, как приедет и сразу же растопит баньку, достанет бочонок пива, подаренный соседом дядей Мишей, и с тем же дядей Мишей разопьет его после парилки. Девчонки, а? Может, передумаете? Но мама второй день страдала от мигрени и лежала с мокрым полотенцем на лбу, а я вообще наведывалась в деревню только летом, да и то ненадолго – не понимаю, как можно получать удовольствие от огорода, комаров и купания в мелком пруду с непрозрачной от ряски водой. К тому же, мы с Мартом уже купили билеты в кино и подумывали о том, чтобы завтра утром встретиться на Чистых, захватить с собой ноутбуки и готовиться к ЕГЭ в «Розетке и кофе». Мы с мамой смотрели в кухонное окно, как папа выходит из подъезда с небольшой сумкой на плече. Была суббота, три часа дня. Прежде, чем сесть в машину, он помахал нам рукой, и мы помахали в ответ. После этого мама ушла в спальню, а я убрала со стола тарелки, из которых мы с папой ели борщ, вымыла их и стала собираться, чтобы ехать в центр на встречу с Мартом. Самый обычный, долгожданный для всех выходной.
Для всех, кроме, наверное, того человека, жившего в доме у дороги. Дом этот был когда-то пристройкой к еще одному дому, от которого остался один бревенчатый остов. Часть его кровли сползла и повисла до земли – сквозь нее пророс ствол березы. Вокруг еще виднелись столбики утлой изгороди, но на ее месте топорщился частокол иссохшего кустарника. В пять лет – еще жива была бабушка, и я приезжала к ней летом, и в деревне еще много оставалось тех, кто жил там, как она, безвыездно, а с ними и ребятня моего возраста, – я была уверена, что развалюха у дороги это детский дом, куда меня непременно отдадут за плохое поведение. Позже, в семь или восемь, стала расспрашивать бабушку о том, кто там живет. Человека я видела всего пару раз, когда брала велосипед и ехала мимо этого дома на пруд. Человек сидел на крыльце своей пристройки – полуголый, в одних только штанах, худющий, страшный. Звали его Константин. Прежде, чем попасть в тюрьму, он жил в Туле и работал на автозаправке, а в нашей деревне оказался после освобождения. Собственная мать его прогнала. «Почему, ба? Почему?» – приставала я, уже понимавшая, что за плохое поведение так не наказывают. «Он случайно убил свою сестру». Больше я от нее ничего не добилась, но всякий раз, проходя мимо этого дома, смотрела на него и думала: «Здесь живет человек, который случайно убил свою сестру».