Покопавшись в недрах сумки, я извлек ещё два пузыря, на пол-литра и четверть. Второй – плоская выгнутая бутыль, первый – загадочной формы сосуд, помесь лампы Аладдина и водочного графина. Бомж вцепился в сосуд, также полный маслянисто переливающейся оранжевой жидкости:
– О, це вещь!
Кругом царили покой и умиротворение. Было тихо до звона в ушах, только редко-редко раздавался откуда-то из-за домов звук шагов или голос. За бачком притулился диван – продавленный, грязный, с потёртой полосатой обивкой, из дыр которой тут и там торчали опилки, поролон и пружины.
– Бутылочка… – нежно просипел бомж, опускаясь на сиденье. Диван застонал, загремели пружины, скрипнула ссохшаяся древесина. Старик прижал хрустальный бок к щеке, погладил сосуд. – Ридная моя…
Я осторожно присел рядом, опёрся о спинку, поперёк которой тянулся разрез – и так и лезли оттуда кудряшки стружек. Головокружение почти прошло, взгляд прояснялся. Пожалуй, самый подходящий момент выяснить, куда же меня занесло.
– Разопьём? – Бомж зажал бутылку между коленеми, начал срывать пробку обломанными ногтями с чёрной полосой грязи под ними. Пробка была залита сургучом, запечатана.
Что-то блеснуло на солнце, резануло глаза. Сверху крикнули басом:
– Чё вы делаете, суки позорные! А ну быстро всё на место и руки вверх!
С крыши дома выглядывала круглая бритая голова, рядом виднелось дуло винтовки, солнечные лучи играли на окуляре оптического прицела. Бандит грозил нам кулаком.
– Ща спущусь, убью гадов! – гудел он, как из бочки, низким густым басом.
– Занатто! – просипел бомж и с надрывом закашлялся.
Бандит на крыше поднялся в полный рост, загораживая солнце.
– Тикаем! – хрипанул старик, подскакивая. Пихнув бутылку в карман, он приподнялся на цыпочках в своих огромных кедах, хлопнул пятками; посыпались искры, пошёл едкий синий дым, показались огоньки пламени. – Эх-мы! – Бомж ухватил меня за воротник – и нас потащило.
Носки моих кроссовок вычерчивали две кривые по песку. Гориллообразный бандит в сером костюме-тройке спускался по пожарной лестнице, прыгая через полпролета и на ходу изрыгая проклятия. Приподнявшись выше, старик присел на своей обуви, будто на лыжах, пару раз оттолкнулся подошвой от воздуха. Из задников с рёвом исторглась оранжевая струя, едва не обжёгшая мне руку, искры фонтаном брызнули во все стороны. Дым повалил чёрный, ядовитый, он вонял жжёной резиной – и мы рванули с бешеной скоростью. Промелькнул внизу голый стадион, пустырь, заросший бурьяном и заваленный мусором, пронеслись маленькие, словно врытые в землю домишки, окружённые чахлыми садами, – и всё это осталось далеко позади, кругом теперь мелькали поля, овраги и кое-где, проглядывая меж кустов, затянутые ряской пруды.
Затем впереди возникли холмы и поляны, составленные из старых ненужных вещей: перед нами расстилалась городская свалка. У границы её стояло несколько серебристых мусорных баков, двое ребят в синей униформе лопатами выгребали из них мусор.
Распахнулась дверь, хлопнула форточка, по ногам пробежал сквозняк, брызнул свет, заливая комнату, выскочили из темноты трюмо, кресло, старая тумбочка с телевизором – и в комнату ввалилась подвыпившая компания.
– Давай, Марин, садись! – командовал раскрасневшийся Санёк, толкая раскрашенную девицу на диван. – Петрович, куда, потом завалишься, дуй на кухню, притащи стул!
Они вывалили на стол нарезку салями, помидоры и огурцы, пучок редиски, два клюквенных рулета, выставили бутылки – водка, вино для девушки, опять водка и снова водка, лимонад для запива. Тут же Санёк достал нож с тарелкой, Марина подсела к столу, закинув ногу на ногу – короткая юбка уехала вверх, обнажая бёдра в полный рост, – стала кромсать овощи; Петрович внёс, ударив об косяк, табурет; Сергуня тоже пристроился возле стола, переставляя бутылки и стаканы, протирая последние о футболку на животе.
Санёк врубил музыкальный центр, отворил окно, подперев раму книгой.
– На чём мы там остановились? – Он подрулил к компании и начал тыкать штопором в бутылку. – Сначала дамам!
Марина кокетливо хихикала, отводила взгляд, дрожа густыми, твёрдыми, будто пластмассовыми, ресницами.
– Но и про мужчин не забудем. – Петрович погладил обширную плешь, обрамлённую почти прозрачной нежизнеспособной уже порослью.
Сергуня взялся за водку и огромной лапой сковырнул пробку. Марина подставила рюмку, куда заструилось бурое в отсветах люстры вино; мужчины сдвинули стопки.
– Вздрогнем, – деловито бросил Петрович и тут же хряпнул.
– А тост, тост! – запротестовал Сергуня и, опрокидывая стопку, едва не проглотил её.
Марина захлопала в ладоши.
– Сила! – крикнула она и захохотала в голос.
Санёк поднялся:
– Тост, господа! Предлагаю выпить…
Зазвонил мобильник. Он мелко вибрировал, исходя переливами расхожей мелодии.
– Брось, Шурик! Отключи! – Марина положила ладонь ему на колено.
Санёк смотрел, как трубка ползёт, дрожа, к краю стола.
– Да ну, а вдруг… – Он схватил телефон. – Алё!
– Я ей и говорю… – громким шёпотом, наклонившись над тарелкой с редисом, заговорил Петрович. – А она мне…
Марина смеялась, запрокидывая голову. Санёк отошёл к окну.
– Саша, ты чего, ты когда на работе появишься? Ты чего делаешь? Пьян, что ли? Саша, да ты спятил! Третий день тебя нету, Сан Палыч уже о тебе только матом! Ты понимаешь, чего делаешь, Саш? Ты ваще думаешь головой? Придёшь завтра?
– Хватит орать, – невольно повышая голос, ответил Санёк. – Чё привязался? Я занят. Мне некогда на работу ходить.
– Саш, ты чего?! – явственно офигел собеседник. – Ты ваще работаешь или где? Если ты завтра не появишься, я всё Сан Палычу расскажу, и он тебя уволит на хрен. Ты не понимаешь, что ль? Это работа, тебе тут бабки платят, а не курорт! Саш, я серьёзно, меня достало тебя прикрывать каждый запой! Ты больной, тебе лечиться надо!
– Я не пью! Я трезвый! – завопил Санёк. – Вы меня заколебали со своей работой!
– Саш, ты чего, ты чего, да успокойся… – забормотал собеседник.
Марина, обернувшись через плечо, улыбалась, показывая жёлтые зубы. В прямых пальцах она держала сигаретку.
– Красавица! – Петрович подъехал к девушке вместе со стулом, припал к её груди. – Богиня!
– Саш, но ты приходи завтра! С твоей трудовой, сам знаешь, устроиться сложно. Помнишь ведь, как Сан Палыч тебя брать не хотел? По полгода работаешь, ну кто ещё возьмёт? А я больше не могу прикрывать, Сан Палыч и мне не верит. Завтра сам с ним поговори, он придёт. Ты понял? Саш, он завтра придёт, ты должен быть на месте, иначе уволит, точно говорю!
– Да пошёл ты! – проорал Санёк, размахнулся и швырнул телефон об пол. – Задолбал!
– Шурик, ты чего? Иди к нам!
В дверь стучали.
– Саша, сделай музыку тише! – крикнул из коридора брат. – И не шумите там! Уже одиннадцать, и ребёнок спит! Если не прекратите, я вызову милицию!
– Пугает, – авторитетно заявил Сергуня, опрокинул две стопки подряд и, повернувшись к девушке, стал поигрывать выпирающими мускулами. Рукава его футболки были давно вырваны с мясом, чтобы видны были бицепсы.
Марина смеялась.
– Милиция? – Санёк беспокойно завертел головой. Перед глазами плыло.
– Ну шо, вродь оторвались. – Зависнув над насыпью из ржавых железяк, бомж меня отпустил.
Я ударился плечом и скатился на кучу полиэтиленовых пакетов, из которых тут же посыпался всякий хлам. Старик хлопнулся рядом, отчего пара пакетов лопнула, обдав нас канцелярской мелочью: пластиковыми скрепками, обрывками скоросшивателей да использованными шариковыми ручками.
– Чё нас всё время преследуют? – Я потёр ушибленное место.
Бомж хмыкнул.
– Шо-шо… не любять свободных людев, ясно шо.
– Почему?
– Тот, кто твёрдо стоит на ногах, тяжёл на подъём, – философски изрёк старик.
Покряхтывая, он начал спускаться на утоптанную поверхность мусорного слоя. То тут, то там торчали из-под ног рваные стаканчики, размочаленные книги, смятые коробки из-под сока. Бомж покрутил носком своей безразмерной кедины.
– А мы зато вон как могём, – с гордостью произнёс он почти без сипа, но тут же согнулся в приступе жуткого кашля. Он хрипел и перхал, выдавливая из себя мокроту, корчился и давился.
– Не понял, – сказал я, когда он, устав, замолчал, повалившись лицом в какую-то кофту без рукава.
Он махнул рукой, не поднимая головы, и затих. Я сполз к нему, сел рядом. Кругом стояла первозданная тишина, нарушаемая лишь приглушёнными шорохами – то падал в кучи, сползая по склонам к подножию, мусор, который перекидывали из бачков работяги в синей униформе. И эти шорохи столь органично вписывались в окружающий ландшафт, что казались свойством самой тишины.
– Я ничё не понял, – сказал я. – За что менты хотели меня схватить? Чё я не так сделал? Почему здесь все летают? Что за чушь?
Старик повернул голову, глянул на меня одним глазом, просипел, и мятая бумажка возле его рта колыхнулась:
– Видать, здорово ты приложился башкой к столбу, малой. Али всё ж таки с Луны свалился? Тяготеют. А мы нет. Ни к какому делу не тянемся. Вот и болтаемся тута, на свалке, по будмайданчикам шаримся да помойкам. Этих чув, мусорщиков? Пашут тута больше пяти лет. Вот шо значить заниматься делом! Хоть кол на голове теши – а они всё о мусоре. Кругом шо хошь может робытыся, они и не услышать.
Он тяжело перевернулся на спину и, заложив грязные руки за голову, уставился в небо.
– У меня батя алкоголик был, пьяница запойный, – хрипло произнёс он. – Так я сыздетства ни к какому делу не интересен. Из школы выгнали, дворником работал… мусорщиком вот иногда… нигде себя не нашёл.
Замолк и долго ничего не говорил. Устав ждать, я сказал:
– А я актёром был. Ещё в институте, когда в Таллине учился, сломался на одной роли. Всё мог играть, а любовь к больному брату не далась. Так и не раскрылся. Потом по театрам в Питере мыкался – везде давали роли второго плана, нигде не получилось развернуться. А я молодой. Красивый. Девушек люблю. Денег нет. Славы нет. Какого хрена? Пошёл на завод сначала. Хорошо зарабатывал. Потом туда, сюда… деньги есть, а радости никакой. Работы, работы… всё уже не помню. Сейчас вот устроился – мебель делаю. Зарабатываю прилично, музыкальный центр купил, диван новый, телевизор большой…