Погрузившись в благоухающую пенную воду, Агата зажмурила глаза. Перед ее мысленным взором проплыла вереница образов: мать, не разрешавшая ей покидать дом; сестра, увлекшая ее в темноту; эпизоды их совместного путешествия через всю страну; дверь тюрьмы, захлопнувшаяся за ее спиной. Обложенное кафелем помещение, где ее раздели, унизили, отняли все вещи; бирка на оранжевом комбинезоне, отныне единственной ее одежде; длинный коридор, по которому ее провели, заковав в кандалы по рукам и ногам, вопли заключенных, кидавшихся на решетки при виде новенькой, – коридор, которому, казалось, не будет конца… Она содрогнулась, снова услышав тюремные звуки: лязг засовов, скрип кранов в душевых, глухой рокот разлитого всюду насилия – последней соломинки для тех, кому нечего больше терять. Она сбежала из ада – и вдруг очутилась в раю. Дыхание перехватило, горло сжалось; испугавшись, что сейчас задохнется, она выбралась из ванны и растянулась на полу.
Прошло немало времени, прежде чем она взяла себя в руки. Когда утихло сердцебиение и восстановилось дыхание, она встала, накинула купальный халат и пошла одеваться.
Потом, спускаясь в гостиную, она столкнулась с дворецким, поднимавшимся ей навстречу: он доложил, что хозяин дома ждет ее во дворе, и чинно отправился вниз вместе с ней.
Квинт сидел на ступеньках крыльца.
– Предлагаю начать сначала, – сказал он при виде ее.
– Что начать?
– Восстанавливать отношения. Наш разговор в салоне мне очень не понравился. Знаешь, внешность обманчива: на самом деле я мало изменился. Говорят, пятидесятилетний рубеж мужчина встречает спокойно, с уверенностью в себе; я же подошел к нему с пустыми руками. Я по-прежнему испытывал сомнения, тревогу, какое-то вечное моральное недомогание. Я очень часто вспоминаю все то, что мы пережили.
– Сигаретка найдется? – спросила Агата, садясь с ним рядом.
– Сейчас попрошу принести.
– Нет, Квинт, мне бы хотелось, чтобы ты сам сходил за куревом. Принеси заодно две бутылочки холодного пива, которое мы выпьем из горлышка. Тогда я, может быть, узнаю человека, которого знала раньше.
Квинт подчинился. Вернулся он, сменив брюки из вельвета и белую рубашку на потертые джинсы и черную футболку.
– Так лучше?
– Так ты больше похож на себя, вернее, на того, каким я тебя помню.
Квинт вставил себе в рот две сигареты, чиркнул спичкой, зажег обе и отдал одну Агате. Она сделала глубокую затяжку и сильно закашлялась.
– Признавайся, здесь только табак?
– Почти, – ответил сияющий Квинт.
– Объясни, как парень в лохмотьях, которого я знала, сумел так преуспеть в жизни?
– Я расскажу тебе об этом за столом. Правда, мне придется быть настороже, чтобы не ляпнуть при твоей подруге что-нибудь запретное? Меня все время подмывает назвать тебя настоящим именем.
– Умоляю, не забывай о бдительности!
– Ты принимаешь меня за идиота или это редкое совпадение? Эта твоя Милли – вылитая…
– Ты не идиот, – перебила его Агата. – Да, Милли – моя племянница. Но она этого не знает, и я хочу, чтобы так и оставалось.
– Понимаю… Именем своей сестры ты, наверное, назвалась для большей простоты?
– Милли родилась уже после того, как мы с сестрой поменялись именами. Для нее мать всегда была Ханной. Если бы я вернула мое настоящее имя, это ее сильно встревожило бы.
– Почему ты ничего не хочешь ей говорить? Только не заливай, будто вы встретились случайно!
– Случаю помог Макс. Я знала, где и когда ее перехватить, благо ее образ жизни отличается удручающим постоянством.
– Ты не ответила на мой вопрос.
– Она не знает о моем существовании, о прошлом своей матери, о том, что произошло между нами, сестрами.
– Вплоть до того, что не знает о существовании тетки?
– Знает, что была. Ей наплели, будто я умерла еще до ее рождения.
– Твоя сестра решилась на такую ложь?
– Если бы сестра! Меня отправила в могилу родная мать.
– Сочувствую… – пробормотал Квинт. – Представляю, как тебя потрясло это известие!
– У меня были основания для подозрений. Мать меня так и не простила. Как и другую свою дочь. А мне всегда хотелось познакомиться с Милли, я годами об этом мечтала. Но так, чтобы после этого жизнь ее перевернулась.
– Ты сбежала из-за нее?
– Из-за нее и из-за многого другого, касающегося нас с ней.
– Как мне тебе помочь?
– После всего, что ты мне рассказал, – никак.
К дому приближались галопом два всадника. Милли прекрасно держалась в седле, и Агату это привело в восторг.
– Твоя племянница – девчонка не промах, – похвалил ее Квинт. – Похоже, она действительно владеет нашей конной премудростью.
Как ни странно, эта похвала наполнила Агату гордостью.
– Еще раз тебя прошу, Квинт, будь осторожен, не сболтни при ней лишнего.
– Не волнуйся, я умею хранить тайны.
– Ты поддерживал связь с нашими?
– Нет, – ответил Квинт. – Я всегда был в группе белой вороной, меня терпели, но по-настоящему не уважали.
– Ты говоришь так из-за цвета своей кожи?
– Глупости, это просто образ.
– Я догадывалась и находила это странным.
– Выйдя из подполья, я встретился со старым товарищем из «Черных пантер» и некоторое время с ним общался. Потом, когда я уже начинал здесь, я приютил у себя девушку, которой требовались работа и крыша над головой. Ее звали Дженнифер, ты ее не знала. Она ловко обращалась с лошадьми. А потом она вдруг исчезла. Больше я ее не видел. О других я иногда что-то слышал, но это было давно. А ты?
– Меня навещал раз в год только Макс. Сначала приезжала Люси, но потом перестала. Раз-два в год мне писал Рауль. Остальные не подавали признаков жизни. Я ни на кого не в обиде. Думаю, каждый заботился о том, чтобы спасти свою шкуру.
– Мне стыдно, что я тебя не навещал. Это от страха. Приехать в тюрьму, сесть в комнате для посещений, дать себя обыскать – нет, это было выше моих сил.
– Не надо оправдываться, Квинт. Ты был близким к Агате человеком, ты должен знать, кому она доверяла.
– Твоя сестра не доверяла ни одной живой душе. Более-менее ладила с Верой, у меня даже было подозрение, что они любовницы, хотя это ничем не подтверждалось. Был еще Роберт, кузен Макса – не знаю, помнишь ли ты его, он просто пустое место. Да, еще Билл – этот тоже побывал в ее постели. А что ты хочешь выяснить?
– Повторяю, мне необходимо понять, кому она больше всего доверяла.
– Я бы с радостью помог тебе в этом, но, увы, мне остается только развести руками.
– Вера по-прежнему живет в Вудворде?
– Кто тебе это сказал?
– Макс оказался самым стойким, он – наша коллективная память. Он знает, что с кем стало. Если бы не он, я бы не сумела сбежать, тем более найти Милли.
– Вера – учительница, она вышла замуж за хорошего человека. Я встретил ее в последний раз много лет назад, на скачках в Оклахоме. Она осталась прежней: такая же гордячка и красавица. Ты собираешься с ней встретиться?
– Возможно.
– А потом куда?
– Потом – к океану, если доберусь. Я годами мечтала о бескрайнем горизонте, теперь хочу сделать себе подарок.
Милли и ее спутник перешли на шаг. Перед домом она натянула поводья и остановила коня. Когда она, запыхавшаяся и сияющая, спрыгнула на землю, Квинт похвалил ее за ловкость.
– Спасибо, это такой восторг!
– Вы умелая всадница, – ответил он, поглаживая гриву пегой.
Он жестом велел работнику отвести лошадей в конюшню.
– Скорее в душ, скоро садимся за стол.
Милли не пришлось просить дважды. Попрощавшись со своим спутником, она убежала.
За ужином Квинт рассказал по просьбе Агаты о своем прошлом.
– Я приехал сюда двадцать лет назад, и весь мой багаж составляли моя черная кожа и моя злость. Джон – так звали здешнего хозяина – подвез меня по пути. Он возвращался из Альбукерке, с похорон жены. Я мог ему соврать, но почему-то взял да и вывалил всю правду. Я вышел из тюрьмы, отсидев полгода за кражу в магазине. Судья-расист влепил мне этот срок, не подозревая, что за мной числятся гораздо более серьезные преступления. Я участвовал в запрещенных демонстрациях, дрался с полицией, взрывал общественные здания – а за решетку угодил за три банки консервов и две плитки шоколада, которые стащил в бакалее, потому что подыхал с голоду. Судья так и не понял, почему, выслушав приговор, я совершенно не расстроился. Тут мне снова повезло: меня посадили в окружную тюрьму, не самую плохую. Я был начеку, терпел унижения, насмешки и побои, как от надзирателей, так и от других заключенных, не поднимая головы. Я считал дни с единственной мыслью: только не дать им повода продлить мне срок!
Квинт перевел взгляд на Милли.
– Хочешь знать, что собой представляла повседневная жизнь чернокожего в тюрьме? Надзиратели разжигали расовые конфликты и провоцировали драки между членами разных сообществ. Чтобы убить время, они заключали пари и давали оружие тем, кому желали победы: белым, когда те ссорились с латиносами, латиносам, когда те ссорились с нами. Чтобы к тебе получше относилось начальство, надо было задирать других. Больше всего им нравилось сталкивать нас, чтобы мы поубивали друг друга. Кубинцу они приказывали вывалить ведро экскрементов в камеру негра со словами, что это подарок от Малкольма Икса; белым нашептывали, будто слышали, как кто-то из нас клялся, что, освободившись, будет насиловать их жен… А то заставляли нас подсыпать толченое стекло в еду какого-нибудь заключенного, не важно кого, лишь бы с кожей другого цвета. Ничто их так не забавляло, как разжигание ненависти между заключенными и поддержание обстановки страха, которая может сломить даже самого стойкого. Обращались они с нами так с единственной целью – уничтожить нас, но я не сдался. Эти нелюди в форме, колотившие нас весь день, обжирались у нас на глазах, мы же жили впроголодь, потому что губернатор штата решил вдвое сократить норму питания заключенных. Эти люди, отправлявшие тебя в карцер просто за то, что ты встретился с кем-то из них взглядом, а то и безнаказанно стрелявшие тебе в голову, имели семью и детей, а по воскресеньям ходили в церковь и молили Господа о милости… Примитивные люди находят убежище в набожности, она дарит им ощущение, будто они все делают правильно, потому что с ними Бог. Их жестокость не знала предела, но каждый раз, принимая удары, я думал о напалме, которым поливают вьетнамскую детвору, и твердил себе, что мне еще повезло… Я выстоял, и меня отпустили. Что я мог сделать, выйдя на свободу? Для того чтобы по одиннадцать часов в день вкалывать на заводе, у меня недоставало здоровья. Напялить ливрею, стать швейцаром, стелиться перед белыми, тратящими в ресторане за один раз больше, чем я могу заработать за целый месяц? Нет уж. Можно было бы наняться мойщиком посуды, но я предпочел дорогу и свободу. Я шел пять дней, прыгая в канаву всякий раз, когда приближалась машина – боялся, что меня посадят за бродяжничество. Я совсем выбился из сил и уже не смог спрятаться, когда меня догнал автомобиль Джона. Не знаю, что меня заставило поведать о своей жизни этому чужаку, согласившемуся меня подвезти. Мне не верилось, что он остановился ради меня. Джон слушал, не произнося ни слова. От меня разило потом, а он даже не опустил стекло. Моя вонь конечно же причиняла ему неудобство, и я вежливо сказал ему об этом. Тогда я в первый раз услышал его голос. Он сказал: «Молодой человек, я еду с похорон, все живое пахнет лучше смерти. Но если вас беспокоит запах моей туалетной воды, я могу опустить стекло». Он отвез меня к себе, не в этот дом, а в тот, что у конюшен. По сравнению с прежними условиями, в которых я жил, там была невероятная роскошь: отдельная комната, кровать с настоящим постельным бельем, стол, мягкое кресло, душевая с умывальником, зеркало, нормальный туалет. Джон распорядился п