ринести мне одежду и горячую еду. Он пообещал навестить меня назавтра и пожелал спокойной ночи. Утром он постучался в мою дверь и крикнул, что ждет меня снаружи. Меня мучили подозрения, что за такой щедростью обязательно должны последовать какие-то требования. Я думал, что он заставит меня совершить что-то дурное, что ему нужен подручный для мести, недаром он приехал с похорон. Пока я одевался, меня не оставляли мысли одна другой мрачнее. Я вышел, солнце светило прямо в глаза. Он сидел за рулем пикапа, я тоже сел, и мы поехали. Я знавал белых, которым доставляло удовольствие сдавать чернокожих в полицию, придумав преступление, которого они не совершали, просто чтобы доказать свое превосходство. Джон вел машину, а я не убирал руку с дверной ручки, готовый в любой момент выпрыгнуть и броситься наутек. Джон был не из болтливых, и его молчание не добавляло мне уверенности. Он подъехал к дайнеру и спросил, не откажусь ли я с ним позавтракать. Видели бы вы зал, когда мы вошли! Тишина, вытаращенные глаза, удивленно разинутые рты! Можно было подумать, что время остановилось. Джон был в округе уважаемым человеком, так что никто ничего не сказал. Мы устроились в кабинете, подошла официантка с вопросом, что ему принести. Потом поворачивается и спрашивает меня: «А что вы закажете, сэр?» Это ее «сэр» я слышу до сих пор. Оно стоило всех деликатесов на свете. Она словно поднесла мне на серебряном блюде мое достоинство. Я ей в ответ: «Яичницу с большим количеством бекона, пожалуйста». Джон произнес, ни к кому не обращаясь: «Что-то сегодня тихо, хоронят кого-то, что ли?» Всем стало неловко, он ведь сам только что жену похоронил. Посетители покашляли и возобновили еду и разговоры. Джон наблюдал за мной и молчал. После еды он повез меня в город купить мне одежду, туалетные принадлежности, подстричься. Сижу в кресле из чертовой кожи и боюсь, как бы парикмахер не взрезал мне сонную артерию, не выпустил из меня всю кровь. Трапеза приговоренного-то уже состоялась! В тюрьме нельзя не свихнуться! Меня обслужили по-королевски: побрили, приложили к физиономии горячие салфетки с запахом лаванды, постригли волосы ножницами – а могли бы обрить наголо! Потом Джон говорит: если ты, мол, не прочь поработать, могу тебя научить ремеслу. «Какому ремеслу?» – спрашиваю. «Чем, по-твоему, занимаются в конюшнях? Уходу за лошадьми». Он стал моим наставником, все мне показал: как ухаживать за лошадьми, как их кормить, как отбирать жеребят для пастухов, для долгих перегонов скота, для конных состязаний, для родео. Через три года он стал учить меня бухгалтерии, брал меня на конные аукционы. Он всегда обращался со мной как с равным. С каждым годом он возлагал на меня все больше и больше ответственности. В этих краях нелегко добиться уважения, не всем нравилось, что цветной начинает заправлять на крупном ранчо. Однажды мы с Джоном даже вступили в драку с оскорбившими нас фермерами. Сначала нам досталось, а потом… Ведь это деревенское мужичье не знало, где я учился постоять за себя! Один до сих пор ищет в кукурузном поле мочку своего уха, другие при виде меня опускают глаза. Иногда у нас похищали скот, валили наши изгороди, малевали на наших воротах три буквы «K»[11]. Джон знал, что за этим может последовать кое-что похуже, но стискивал зубы и делал вид, что ничего не замечает. Со временем местные жители, тем более работники ранчо, стали меня уважать. Перед смертью Джон завещал свое хозяйство мне. Семьи у него не было, согласно его последней воле я похоронил его на ранчо. Каждый день навещаю его могилу: она на том холме, на который ты сегодня наверняка поднималась, когда каталась верхом.
После этого Квинт надолго умолк. За десертом Милли предложила выпить в память о Джоне. Агата подняла свой бокал со странной улыбкой.
– Как вы познакомились? – спросила их Милли.
– Я уже не помню ни места, ни обстоятельств знакомства, – сознался Квинт.
– А я помню, – сказала Агата. – Дело было в Кент-Стейт, в Огайо, после большой демонстрации против вторжения в Камбоджу, которая кончилась очень плохо: Национальная гвардия открыла по нам стрельбу. Четырех студентов убили, девятерых тяжело ранили. После этого по всей стране вспыхнули демонстрации, забастовки, студенты стали захватывать кампусы. Мы познакомились на заседании комитета, обсуждавшего кампанию протеста.
– Точно, – сказал Квинт и почему-то опустил глаза.
– В чем дело? – спросила Милли.
– Ни в чем, – буркнул он.
– Через несколько дней мы взорвали штаб Национальной гвардии в Вашингтоне.
– Что вы сделали?!
– Ты слышала. Уверяю тебя, обошлось без жертв. Готовя подобные акции, мы принимали все необходимые меры предосторожности, выбирали только административные здания и нерабочие часы, а если там оставался хоть один служащий, звонили властям задолго до намеченного времени акции, чтобы из здания успели всех эвакуировать.
– Ушам своим не верю! – воскликнула Милли. – Вы так об этом рассказываете, как будто речь о невинных шалостях.
– В каком-то смысле так оно и было, – рассмеявшись, сказала Агата.
– Напрасно ты ей все это рассказываешь, – проворчал Квинт.
– А ты хочешь, чтобы она решила, что мы лезли под пули, как бессловесный скот? Назавтра после взрыва полиция Огасты убила на демонстрации против полицейского произвола шестерых чернокожих, через два дня – двух студентов в Университете Джексона в штате Миссисипи. Мы отвечали на государственное насилие, вот и все.
– Насилием на насилие! – возмутилась Милли.
– Понимаю, тебя это шокирует, я тоже чаще всего выступала против таких операций.
– Видимо, недостаточно, иначе вас бы не посадили!
Агата не стала обижаться на ее слова.
– Хватит! – прикрикнул на них Квинт. – Все это в прошлом. Не желаю, чтобы вы ссорились в моем доме. Поговорим о чем-нибудь другом.
– Конечно, почему бы и нет? – подхватила Милли насмешливым тоном. – Может, принести вашу гитару? Вы бы спели нам «Мир и любовь» или что-нибудь из репертуара Джоан Баэз[12].
Агата бросила на стол салфетку, отодвинулась от стола и встала.
– Вы куда? – спросила Милли.
– Хочу позвонить Раулю, надо его поблагодарить – ты мне напомнила. Заодно, может быть, забуду твой дерзкий выпад. Откуда можно спокойно позвонить? – обратилась она к Квинту.
– Из моего кабинета, дверь напротив.
Рауль сообщил Агате о визите федерального агента. Его рассказ о том, как он прикрутил агента к стулу, вызвал у Агаты смех, хотя во всей ситуации ничего смешного не было. Рауль пересказал ей то, что услышал от маршала. Пока что ее преследовал только он, но вскоре к погоне должно было присоединиться ФБР. Единственным способом избежать поимки было где-то спрятаться.
– Это еще не все, – не унимался Рауль. – Этот маршал – наш давний знакомый.
У Агаты сжалось сердце.
– Значит, это была правда?.. – прошептала она.
– Да, твоя сестра не соврала. Мне тоже не хотелось верить, но… Том, наш соратник, действительно был внедренным агентом.
– Он сам тебе в этом сознался?
– В двадцать лет не перебегают на другую сторону баррикад. Таких перерождений не бывает.
– Так предал он нас или нет?
– Он клянется, что нет, утверждает, что нас сдал кто-то другой.
– Ты ему веришь?
– Даже не знаю… Кое-что меня озадачило. Когда я задал ему этот вопрос, он уже уходил. Он был вооружен и, как ты понимаешь, мог мне не отвечать. Тем не менее он вернулся и стал спорить со мной, как будто сам очень нуждался в этом разговоре, как будто хотел оправдаться. Он не только отрицал, что донес на нас. Он утверждал, что предатель был в самой нашей группе.
– Кто?
– Он уверяет, что так и не сумел узнать.
– Тогда почему он так уверен, почему ничего не сказал тогда?
– Это я и пытался из него вытянуть. Он признает, что на него выходило ФБР, но клянется, что оставался верен нам. Говорит, что если и играл иногда в двойного агента, то только для того, чтобы нас защитить. Если бы он тогда признался, то ему пришлось бы плохо. Он утверждает, что это благодаря ему мы успели покинуть конспиративную квартиру в Гринвич-Виллидж до облавы федералов.
Агата хорошо помнила этот эпизод, который мог бы привести к ужасным последствиям. Группа должна была собраться для подготовки той акции, за которую расплачивалась потом она одна. Неизвестный информатор предупредил их о готовящемся налете федералов на дом, где намечалась встреча.
Выяснить, правда это или ложь, не представлялось возможным. Власти шли на все, чтобы дестабилизировать оппозиционные организации. ФБР часто фабриковало фальшивки о сотрудничестве с ним того или иного активиста или о подготовке насильственных акций с целью дискредитации оппозиционеров в глазах общественного мнения. Федералы ничем не гнушались, лишь бы создать в оппозиционных ячейках обстановку всеобщей подозрительности. Но в тот раз осторожность была не лишней, встречу отменили. Макс взял такси и несколько раз проехал мимо дома, где должно было пройти собрание. Он заметил на улице несколько машин без опознавательных знаков. Никто так и не узнал, кто сообщил группе о засаде, но она была обязана осведомителю тем, что все остались на свободе. На следующий день все члены группы покинули Нью-Йорк и спрятались – вернее, почти все…
– Что еще ты от него узнал?
– Лучше я не буду тебе говорить…
– Выкладывай!
– Он просил, чтобы я посоветовал тебе сдаться, если ты на меня выйдешь.
– Это все?
– Он знает про тетрадь.
– От тебя?
– Конечно нет!
Выражение лица Агаты изменилось: на нем появилась улыбка рыболова, видящего прыгающий поплавок. Она затаила дыхание.
– Когда он уехал?
– Я постарался его задержать, но не мог же я оставить связанным федерального маршала на целый день! Он укатил ближе к полудню, часов через пять после вас. Давно вы у Квинта?
– Чуть больше трех часов. Мы задержались в пути.