– Ты помнишь, что я раньше говорил?
– Вроде да. – Дьюи не помнил, и Такер это понял.
– Ладно, слушай. – И Такер повторил свою лекцию писклявым монотонным голосом. – Когда едешь медленно, равновесие сохранять трудно. Поэтому лучше ехать быстро. Но когда едешь быстро, работай рулем, не забывай. Это просто, если ты не волнуешься. Ну что, сможешь?
– Думаю, да.
– Хорошо. Садись, я подержу седло. И буду бежать рядом, слегка подталкивая. И скажу заранее, когда отпущу. Все ясно?
– Думаю, да.
Такер помог ему взобраться на скрипучее седло. Дьюи поставил ноги на педали. Такер взглянул на них.
– Я же тебе говорил, сколько раз говорил – никогда не ездить на велосипеде в спортивных тапках. Подошвы соскользнут – и ты поранишься!
– Виноват.
– Ну и что теперь с этим делать? – Такер вздохнул. – Ладно, давай попробуем.
Дьюи поерзал в седле, и Такер начал толкать его вперед.
– Теперь держи равновесие! Почувствуй, как крутятся оба колеса! Не бойся. И не поворачивай руль!
Ручки руля трепыхались в ладонях, точно рога непокорного быка. Дьюи обернулся к Такеру.
– Я отпускаю! – предупредил тот, отпустил, и Дьюи тут же сбился с прямого курса, и Такеру пришлось схватиться за седло, чтобы он не врезался в бетонную сваю. Но они не оставляли попыток. Такер бежал рядом, тяжело дыша, откашливаясь, а Дьюи сидел, не зная, что делать, но отчаянно пытаясь сделать хоть что-то. Ему хотелось плакать, но он не хотел, чтобы это увидел Такер, от этого он бы устыдился еще больше – а ему и так было за себя стыдно.
Над вершинами холмов повисли вечерние сумерки. Они уже предприняли столько попыток, что сбились со счета.
– Нам лучше поехать домой, Дьюи-малыш!
– Пожалуйста, Такер, еще разок, ну, пожалуйста, только разок!
– Но ты же понимаешь, Дьюи, твой папа нас по головке не погладит, если мы не поспеем к ужину.
– Такер, я должен научиться! – Он чувствовал, как горячие слезы собрались в глазах, а может, уже и капали, обжигая щеки, потому что Такер с сожалением посмотрел на него, кивнул и крепко вцепился в седло сзади, чтобы велосипед не перевернулся, и начал толкать. Дьюи попытался ощутить движение и, когда решил, что это ему удалось, он обернулся сказать Такеру, чтобы тот отпустил его.
А Такера не было. Без всякого предупреждения он перестал бежать за велосипедом, и Дьюи остался совсем один: он ехал, он мчался, он парил, крутя педали и с силой держа руль, – сам, сам! – и чувствовал, как велосипед балансирует на тонких белых колесах, и его переполняла гордость. А потом откуда ни возьмись выполз темный страх и набросил пелену на его глаза и уши, так что он почти не слышал крик Такера:
– Держи руль прямо! Руль держи! Прямо!
Но чувство уверенности по капельке уже вытекло из него, он проигрывал битву с непокорным рулем. Черный асфальт вздыбился снизу и расцарапал ему колени, но, упав с велосипеда и оказавшись на твердой земле, он уже не чувствовал жалящей боли и был горд собой, как еще никогда в жизни.
– Получилось! Ты смог! Ты смог! – Такер подбежал к нему, обхватил и рывком поднял на ноги и стал хлопать его по плечу, и они пустились в пляс вокруг валяющегося велосипеда. Такер пожал ему руку, обнял и чуть ли не расцеловал, и они вопили от радости, пока не осипли и не утомились.
Они собрались возвращаться домой по черной прямой дороге, их лица сияли, освещаемые фарами проносящихся мимо автомобилей.
– Такер, а научишь меня трогаться с места?
– Как только ты перестанешь падать, а будешь просто останавливаться.
– Такер, а ты… – Мимо проехала машина, и свет ее фар отразился в очках Такера, отчего его лицо стало почти белым. Дьюи заметил отрешенное выражение и понял, что мысленно Такер уже давно дома и что ему лучше прикусить язык.
Вспомнив потом тот день, Дьюи понял, что Такер прекрасно знал, что произойдет дома, хотя и сказал, что они могут остаться еще и покататься. Он был старше, и у него было больше ответственности, он должен был следить за временем, но не следил – или так показалось отцу Дьюи, который поговорил об этом с Джоном, и старик дал указание своей невестке наказать парня, чтобы тот запомнил навсегда. И когда Дьюи тем вечером сидел и ужинал, он слышал свист хлыста, опускающегося на голые ягодицы Такера.
Потом Дьюи рассказал отцу, что он научился кататься на велосипеде. Он думал, что отец обрадуется, ведь велосипед был подарком от него, но тот только кивнул и даже не оторвался от своей газеты. И долго еще, пока он не поступил в колледж, Дьюи чувствовал себя виноватым за то, что упросил Такера остаться, и все хотел поговорить об этом с ним, да так и не поговорил. А Такер об этом случае никогда не вспоминал.
Семья Уилсонов
Воскресный день. Телефонные столбы, установленные на забетонированной набережной реки, мелькали за окном так быстро, что очень скоро Дьюи, которому уже было восемнадцать – он возвращался домой после первого курса колледжа на Севере, бросил попытки сосчитать их и вместо этого стал просто смотреть в окно, сравнивая скорость движения поезда и течения реки. Но очень скоро его мысли вернулись, как то уже бывало не раз за последний месяц после получения письма Такера, к этому самому письму. Он до сих пор не был вполне уверен, что понял все там написанное. Не то чтобы письмо содержало какие-то очень глубокие или чересчур сложные мысли – это было обычное письмо, но в нем Такер напомнил о событиях далекого прошлого, которые Дьюи уже почти что забыл, и ему было ясно: чтобы понять, что имел в виду Такер, нужно вспомнить все, что происходило в тот период, в тот самый день, и не только это, но еще и свои чувства, которые он в тот день испытал. Как же ему хотелось, чтоб эти чувства были подробно описаны где-нибудь, откуда он бы мог взять запись, прочесть ее и безошибочно узнать эти чувства. И он снова и снова пытался воссоздать события того дня, о котором писал Такер, и все равно ничего не смог понять. Такер написал письмо словно шифром, которого Дьюи не просто не мог вспомнить, но которого просто не знал, и смысл письма ускользал от его разумения. Он решил снова перечитать письмо, вытащил его из надорванного конверта, развернул желтый лист бумаги и прочитал напечатанные на машинке строки – слова, надиктованные Бетре (он не сомневался в этом) и подписанные рукой не двадцатидвухлетнего молодого человека, а четырнадцатилетнего подростка – в этом возрасте Такер бросил школу.
Привет, Дьюи!
Надеюсь, ты в порядке. У меня тоже все отлично. И у Бетры. И у малыша.
Я пишу тебе, потому что хотел спросить: помнишь ли ты тот день, когда я учил тебя кататься на велосипеде? Для тебя это был очень важный день. Я помню, как сильно тебе хотелось научиться. И я рад, что сумел тебя научить. Но ты бы и так научился, потому что ты этого сам очень хотел.
Когда ты приезжал домой на Рождество, ты попросил меня написать тебе. Ну, вот, я просто хотел спросить тебя про велосипед.
Но Дьюи и теперь не смог ничего понять, как и в те прошлые разы, когда перечитывал письмо, – и все так же был озадачен и разочарован. Но скоро он окажется дома и попросит Такера объяснить ему смысл письма, хотя это бы значило, что его интеллекту не хватает той божьей искры, которой он так гордился.
Поезд въехал в туннель перед муниципальным вокзалом Нью-Марселя. Тьма освещалась круглыми пятнами тусклых ламп в стальных сетках. В туннеле работали люди с кирками и лопатами, а один из них, бригадир, держал в руке лампу кроваво-красного цвета и махал ею, глядя на проезжающий поезд. Дьюи встал с лавки, потянулся, нащупал мятые рукава пиджака и стал искать сигареты, которые, он был уверен, остались в левом нагрудном кармане. И тут поезд вынырнул снова на свет, и гулкий шум туннеля сменило уютное бормотание вагона.
Потом, вспоминая, как выглядел в тот день вокзал, он не смог припомнить, заметил ли он огромную толпу негров на платформе и в зале ожидания для цветных, как не мог вспомнить ни многочисленные темные лица мужчин, ни того, что все они были одеты в отглаженные костюмы и накрахмаленные рубашки и что многие несли потертые кожаные чемоданы, или старенькие матерчатые саквояжи, или пакеты из супермаркета, набитые одеждой, постельным бельем, одеялами и фотографиями в рамках; он не мог вспомнить женщин в летних платьях, которые несли на сгибе руки свернутые свитера и пальто, и детишек, и корзины для пикника, как не заметил ботинок, начищенных так, что на них не было видно ни единой царапины, как не помнил гомонящих детей, бежавших впереди родителей, или малышей, уцепившихся за мамино платье, или младенцев, спящих на руках у взрослых и на скамейках зала ожидания, как не мог вспомнить стариков, бредущих с горделивым видом, опираясь на палки или безмолвно восседающих в ожидании объявления о прибытии поезда; как не мог вспомнить, что все негры беседовали шепотом, избегая взглядов белых, словно стараясь, чтобы о них поскорее забыли.
Он лишь помнил, что на вокзале были какие-то негры, да ведь на вокзале всегда есть негры – носильщики в серых куртках и красных фуражках, но он просто не заметил в тот день ни толп других негров, ни что все они садились на поезда дальнего следования. Все, что ему запомнилось, так это то, что, глядя сквозь замызганное окно вагона, он заметил в толпе свою семью, когда резко затормозивший поезд заставил его пошатнуться, и как ему было радостно увидеть, впервые с Рождества, сестру Димфну, кого он только теперь, достигнув сознательного возраста, смог по достоинству оценить и полюбить, и какое его постигло разочарование, когда он не увидел на платформе ни Такера, ни Бетру, и, наконец, свое удивление… нет, это было куда более мучительное ощущение, чем удивление, это был шок, когда он увидел мать и отца, улыбающихся друг другу и держащихся за руки, как счастливые подростки! А ведь когда он уехал из дома после томительного Рождества, мама постоянно бубнила, что хочет развода…