– Мам, а какие картины они рисовали?
– Ну, портреты, сельские пейзажи, такие картины.
В комнате было темно. В окне виднелась яркая луна, и я различала во тьме силуэт сидящего Такера. А Дьюи натянул одеяло под подбородок.
– Так вот, принцесса влюбилась в очаровательного принца, и скоро они поженились.
– Мам, это уже конец, так быстро? – Дьюи был разочарован.
– Нет, дорогой, дальше было еще кое-что. Эта история имеет продолжение после конца. – И тут я поняла, что делаю. Но остановиться уже не могла.
– Это как? – не понял Дьюи.
Такер шевельнулся, и лунный свет выхватил из тьмы стекла его очков.
– Дьюи, да ты послушай рассказ, и она тебе скажет, как.
– Но как же история может продолжаться после конца?
– Это история твоей мамы. Она может рассказывать, как ей хочется.
– А, – протянул Дьюи.
И я продолжала:
– Очень скоро они поженились, и принц отвез ее в самый прекрасный замок, какой только есть на свете. Замок стоял на высокой горе. Они жили там счастливо, пока однажды принц не поехал на войну и вернулся с нее с тяжелой раной.
Дьюи шумно задышал, и я поняла, что он засыпает. Но Такер слушал мой рассказ с интересом. И даже если бы и он заснул, думаю, я бы все равно продолжала рассказывать, потому что мне хотелось выговорить все это вслух, пускай даже и таким способом:
– Принц вернулся очень печальный, потому что он проиграл битву, и от этого принцесса тоже загрустила. Но она поняла, что ничем не может помочь принцу. Через некоторое время он вовсе перестал с ней разговаривать, хотя раньше они разговаривали постоянно. И принцессе в замке стало очень одиноко. Потому что ей не с кем было разговаривать. – Теперь, когда я об этом вспоминаю, мне становится очень стыдно за себя. Ну как же я, взрослая женщина, выдаю историю своей жизни за сказку и рассказываю ее маленькому ребенку, доверяясь ему, как бы исповедуясь. Но это не самое плохое…
– Ей не с кем было разговаривать, не с кем было почувствовать себя счастливой, и ей стало очень одиноко. И она так часто подумывала о том, чтобы сбежать оттуда и вернуться в замок своего отца, но на самом деле ей не хотелось так поступить. Потому что она очень любила очаровательного принца и не хотела его покидать. Но она стала все чаще задумываться о бегстве. Однажды она даже сообщила принцу, о чем она думает, но ему вроде было все равно. Он сказал ей:
– Ками… – Я чуть не назвала свое имя. Я покраснела, но в темноте это не было заметно. И я прекратила рассказ, потому что поняла, что поступаю неправильно. Я-то думала, что разговариваю сама с собой, но, подняв голову, заметила блеск очков Такера. Он все еще сидел в кровати, выпрямившись, как суслик. И я почувствовала, что еще немного – и я расплачусь.
– Ну, Такер, милый, пора спать.
– А вы до конца не расскажете, миссус Уилсон?
– Это не слишком веселая сказка. Ни радости, ни фейерверка в ней нет. Тебе лучше не слушать ее конец.
– Но я хочу, мэм. Мне нравится эта сказка.
– Нравится? Почему?
– Она о реальных живых людях, которых я знаю.
– А может, сказка про драконов или войну была бы лучше?
– Нет, мэм. В них я не верю.
– Ну, милый, у этой сказки нет конца. Ты сам ее закончи. Как бы ты ее закончил?
– Я?
– Да, давай рассказывай! Что, по-твоему, должна сделать принцесса? – Я думала, что мы играем. Я же не по-настоящему его спрашивала. Ему тогда было всего девять!
Я взглянула на него: вижу, задумался. Он сидел, завернувшись в одеяло, и в лунном сиянии казалось, что он стоит по живот в белой воде. Он посмотрел на окно, потом на меня:
– Я думаю, принцессе стоит подождать. Ей не надо никуда бежать.
– Почему? – Теперь я уже не играла.
Он пристально посмотрел на меня, как старинный приятель, который все знал и про Дэвида, и про меня и собирался дать мне совет, как поступить.
– Потому что принц проснется как-нибудь и все сделает, как надо.
От его слов я занервничала, почувствовав себя дурой и немного безумной. Откуда ему знать: ему же только девять лет! Но я все равно занервничала.
И я стала ждать, проживая день за днем, давая себе обещание, что, если и на следующий день ничего такого не случится, я обращусь к брату, он – адвокат, и попрошу начать бракоразводный процесс. И каждый вечер я уговаривала себя еще немного подождать – до следующего дня.
Так я прождала несколько лет, пока в прошлом году не приняла решение: все, хватит, больше я не могу ждать, потому что я заслуживаю чуть большего, чем имею, и что двадцать лет такого брака – более чем достаточно.
Как-то вечером я сказала Такеру, что мне нужно будет съездить в Нью-Марсель, и попросила его приготовить завтра машину к десяти утра. Я встала, оделась в темное, точно собралась на кладбище – потому что такое у меня в то утро было настроение, – выпила чашку кофе, взяла сумочку, вышла из дома и села в машину. Тут я расплакалась и плакала всю дорогу до Саттона и потом, когда мы миновали Истерн-Ридж и ущелье Хармона. С вершины горного хребта я увидела вдалеке Нью-Марсель, он маячил пятном сквозь марево. Мы проехали через весь город, и Такер затормозил у конторы моего брата. И я сказала ему, что, если срочно понадоблюсь, он найдет меня в адвокатском бюро Р.У. ДеВиллета.
И тогда он это сказал. Он вышел из машины и распахнул мне заднюю дверцу, а когда я скользнула по кожаному сиденью, он взглянул прямо на меня сквозь толстые стекла очков и сказал тихо и вкрадчиво, что я поначалу не расслышала его слов сквозь рев проезжающих машин и болтовню пешеходов, и попросила его повторить. А может быть, я прекрасно его слышала, но не хотела поверить своим ушам, потому как это было невероятно, что он это вспомнил или что он это понял так давно, понял, когда я рассказывала детям ту сказку. Вздрогнув, я взглянула на него:
– Прости, что ты сказал, Такер?
И он повторил:
– Думаю, принцессе стоит подождать, миссус Уилсон. По крайней мере, теперь, когда ждать осталось недолго.
Я попросила его отвезти меня в ближайший кинотеатр. Там я и провела остаток дня.
И каждый день в эти несколько последних месяцев я просыпалась и уговаривала себя, что сегодня мое долгое ожидание завершится, что к вечеру все закончится. Но ничего не происходило вплоть до вчерашнего дня. Хотя теперь я даже не уверена, произошло ли что-нибудь вообще. Вчера вечером Дэвид пришел ко мне в спальню, встал у кровати, долго разглядывал меня, причем взгляд его был такой странный, и наконец произнес:
– Камилла, я совершил в жизни миллион ошибок. И как ты терпела меня так долго?
Я не могла выговорить ни слова.
– Камилла? – Он осекся. И больше ничего не сказал. Ни что он меня любит, ни что надеется, что я все еще его люблю. Больше он ничего не сказал. Но как же много высказал.
Дэвид Уилсон
Пятница, 31 мая 1957 г.
Сегодняшний день для меня начался, как многие такие же, но завершился триумфально. У меня такое чувство, словно моя жизнь началась заново. Словно судьба вернула мне все годы, прожитые насмарку (я только сейчас начинаю понимать, что они были потрачены впустую), чтобы я их снова прожил. Я всегда знал, что мне необходимо и чего мне не хватало двадцать лет назад – а именно: мужества и веры, которых у меня не было. Ни в малейшей степени. Разумеется, всегда находились оправдания, я всегда мог сказать, что занят ответственным делом, но эта отговорка никогда, ни на мгновение меня не убеждала.
Временами я самонадеянно (или так я считал) хотел, чтобы мне кто-то помог, внушил мне веру в себя и мужество заниматься тем, чем мне хотелось заниматься. Но в то же время я был убежден, что никто никому не может внушить мужества, что вожди революций на самом деле помогают своим последователям обретать мужество, которым те уже сполна наделены. И если такие последователи не обладают врожденным мужеством, все усилия вождей будут напрасны. Мужество нельзя вручить как рождественский подарок. Но, похоже, я ошибаюсь, – и я благодарен за эту ошибку! – потому что сегодня мне даровали мужество, которым я раньше, уверен, никогда не обладал. Или скорее я обладал мужеством, но в каких же потаенных глубинах моей души оно таилось все эти долгие годы! Я уж отчаялся найти его в себе когда-либо. Но теперь оно нашлось, или было даровано, или уж не знаю что.
Сегодня, как обычно, я вышел из дома, прогулялся до торговой лавки Томасона и купил там экземпляр «А – Т» (сам не знаю, что заставляет меня читать именно эту газету каждый день, разве что она вызывает во мне воспоминания о лучших днях моей жизни. Мне нравится ее читать, я выискиваю там опечатки и промахи верстальщика, мне нравится то и дело натыкаться там на имена людей, которые начинали в газете примерно в то же время, что и я, – словом, она мне нравится, полагаю, потому, что это лучшее, что может предложить в журналистике Нью-Марсель, и в ней всегда можно найти репортажи о незначительных вещах, которые медленно, но верно прокладывают себе путь на первую полосу, становясь важными новостями).
Я спустился с холма, пересек площадь и зашагал к магазину. (Этим утром там было двое или трое мужчин и мальчик, что необычно для столь раннего часа: 7.30. Я с ними, разумеется, не заговорил, ведь я их не знаю. Никто из них не работает на моей земле.)
Вернувшись домой с газетой, как обычно, я вошел в кабинет и начал читать, а потом внезапно увидел то, чего, как теперь мне ясно, я давно ожидал (спешу добавить, я никогда не думал, что увижу это, и не знал, какую это обретет форму, но, увидев заметку, я сразу все понял), этот репортажик был втиснут на двадцатой полосе сверху над рекламой женских летних костюмов и поясов, потому что для выпускающего редактора он был всего лишь заметкой, которой можно заполнить пробел в верстке, но для меня, если бы я выпускал сегодня эту газету, эта заметка представлялась достаточно важной и достойной быть помещенной на первой странице в восьмой колонке, с заголовком, набранным, пожалуй, таким же крупным кеглем, что использовался для заголовка статьи о налете на Перл-Харбор. Я вырезал заметку и вклеил сюда: