Такер, наконец, выволок часы из дома, и теперь они стояли во дворе, а рядом с ними встала Бетра, на последней стадии беременности, почти такая же высокая, как часы, и глядела на своего коротышку-мужа, который пересек двор и вернулся с топором. Размахнувшись, он шарахнул топором по стеклу, защищавшему хрупкие стрелки часов, разбил вдребезги, и осколки осыпались к его ногам. И он махал топором до тех пор, пока стальные детали тонкой работы и импортное дерево не превратились в груду покореженного металлолома и щепок.
Бетра вернулась в дом и вышла с ребенком на руках. Она несла только спящего ребенка и большой матерчатый саквояж.
– Такер, мы готовы.
Он кивнул, не спуская глаз с разбросанных по двору щепок. Потом посмотрел на загон для скота и на поле, посеревшее в вечерних сумерках. Ребенок проснулся и захныкал, и Бетра принялась его убаюкивать, покачивая взад и вперед, будто в такт тихой колыбельной, пока ребенок вновь не уснул.
Такер глянул на дом. Впервые за все время он, казалось, засомневался и даже немного испугался.
– Я понимаю, – сказала Бетра. – Давай!
И Такер вошел в дом, оставив дверь нараспашку. Он вышел уже в черной шоферской куртке и черном галстуке и осторожно затворил за собой дверь.
Оранжевое пламя взметнулось по белым шторам в центральной части дома и медленно перекинулось на другие окна, точно кто-то внимательно осматривал дом с намерением его купить, и потом огонь с сухим шуршанием рвущейся бумаги выпорхнул сквозь крышу, осветив бока повозок и лица столпившихся вдоль забора белых и негров.
Гарри смотрел на языки пламени и на оранжевые блики, пляшущие на дальних деревьях. Вверх летели снопы искр и быстро таяли в темно-синем небе. Он снял сына с повозки и подвел к забору, где они смотрели на полыхающий исполинский костер. Через час огонь стих, то и дело вспыхивая с новой силой на еще не прогоревших участках дерева, ткани и дранки. И наконец, от дома остались лишь тлеющие головешки, и черный остов стал похож на загадочный город, виднеющийся в ночи с далекого расстояния.
Такер и Бетра подошли к забору, и Гарри подумал, но лишь на мгновение, что они хотят что-то сказать напоследок, объясниться наконец. Вместо этого они обошли повозку и зашагали по шоссе в направлении Уилсон-Сити.
А люди отвернулись от забора, только сейчас заметив, как им стало нестерпимо жарко и как они вспотели от огня, тихо бормоча стоящим рядом что-то вроде: «Ну и жуть!», или «Все спалил дотла, а?», или «Никогда в жизни я не видал такого…». Все стали рассаживаться по повозкам, отвязывать лошадей, заводить моторы.
Гарри задержался у забора, но когда ему стало ясно, что он уже увидел все, что можно было увидеть, и смотреть тут больше не на что, опустил, не глядя, руку, чтобы схватить ею ладошку мальчишки. Но мальчика не было. Он огляделся по сторонам, посмотрел на дорогу и увидел в густых сумерках Гарольда: тот о чем-то тихо переговаривался с Такером. Бетра стояла рядом и ждала мужа. Потом Такер подошел к Бетре, и они растворились в темноте, словно утонули в ночной пучине. Гарольд возвращался к отцу, идя задом наперед, как будто надеялся, что пока он не спускает глаз с двух фигур на дороге, ночная тьма их не поглотит. Когда сын подошел, Гарри ничего не сказал, а просто положил руку ему на плечо.
К этому моменту все уже расселись в повозке Стюарта, торопясь вернуться в город. Гарри поднял мальчика на сиденье, залез сам, и покалеченная лошадь повезла их в Саттон, как и раньше, двигаясь во главе двух групп – белых и чернокожих. Гарольд прижался к отцу. Стало холодно, и мальчика бил озноб. Гарри поглядел на него и, выпростав сначала одну руку, потом другую, снял куртку.
– Вот! Надень-ка! – и с этими словами вдел руки мальчика в рукава.
Мистер Лиланд
Такер Калибан редко и мало говорил с ним, но мистер Лиланд все равно считал его своим другом. Что касается самого Такера, то однажды утром прошлым летом он раз и навсегда доказал свою дружбу, ее глубину и прочность.
В то раннее утро, когда еще даже мистер Харпер не появился на веранде, они с отцом приехали в город, и отец отправился поговорить с врачом о своем кашле, от которого никак не мог избавиться, а мистер Лиланд сидел один на краю тротуара перед магазином мистера Томасона и ковырял прутиком трещины в мостовой. После того как он выкопал в плотной грязи ямку глубиной в дюйм и больше ковырять было нечего, он встал и, подойдя к витрине, стал разглядывать полки – там его интересовали не консервные банки, не ружья и не рыболовные снасти и даже не игрушки, а только большая стеклянная ваза с коричневыми волосатыми орехами, и он мечтал, что вот бы подошел кто-нибудь вроде сказочных крестных, о которых все говорят, что они знают о моих сокровенных мыслях, и купил бы мне таких орехов.
И тут он услыхал за спиной шаги – точнее, он увидел, как кто-то подошел к нему сзади, и когда он отлепился от витрины, в стекле тенью отразилась большая черная голова на коротком тощем теле, и стоящий перед ним человек был не такой высокий, как его отец, а чуть повыше него самого.
Такер Калибан вошел в магазин, купил там мешок корма и уже собрался уходить, как остановился и, указав на витрину, принялся что-то говорить мистеру Томасону, а тот взвесил целый фунт арахиса и высыпал их в коричневый бумажный мешочек. Потом низенький человек вышел на веранду и остановился перед мистером Лиландом.
– Ты сын Гарри Лиланда? – Он смотрел на него сверху вниз, словно собрался его ударить, но не поднял руку, а просто свирепо поглядел на него.
Мистер Лиланд втянул голову в плечи.
– Да, сэр!
Он же ниггер, негр, но папа предупреждал, что говорить «сэр» надо любому мужчине, кто старше меня, даже ниг… негру.
– Хочешь арахиса, мистер Лиланд? – Такер вложил пакет с орехами мальчику в руку. – Вот арахис. И скажи папе, я знаю, кого он из тебя старается сделать.
Он отвернулся и залез в свою повозку. Он больше не посмотрел на мистера Лиланда, и не улыбнулся, и не попрощался, а просто стегнул лошадь узловатой веревкой на короткой темной палке и поехал по шоссе, оставив паренька гадать, что же такое с ним делает папа. «Такер произнес это таким тоном, словно папа делал что-то неправильное, безумное, но если это что-то плохое и оно ему не нравится, тогда зачем он купил мне арахис? Наверное, это просто его манера такая, вот и папа с мистером Томасоном вечно спорят с перекошенными лицами, но папа говорит, что мистер Томасон его лучший друг в жизни, ну, кроме мамы, но мама с папой тоже вечно ссорятся, так что, наверное, не важно, как люди смотрят друг на друга и что они говорят друг другу, а главное, как они поступают». Но он тем не менее решил спросить у папы, что же он такое с ним пытается сделать, и когда спросил, папа посмотрел на него очень серьезно, очень задумчиво и ответил: «Мы с мамой стараемся сделать из тебя приличного человека».
Но это мало что объяснило, хотя он был уверен: раз уж папа хочет, чтобы он был таким, даже если он сам не вполне понимает, каким таким и почему, то и хорошо. А если за это он еще и получил пакетик арахиса, значит, это тем более хорошо. И он больше не ломал себе голову.
Вот каким происшествием исчерпывались его отношения с Такером Калибаном, этим и подкреплялась его вера в их дружбу, не считая их случайных встреч в городе, когда Такер кивал ему и даже интересовался: «Как жизнь, мистер Лиланд?»
Правда, и того было довольно, поэтому, когда на его глазах дом Такера сгорел дотла и когда он услышал, как папины знакомые вокруг отпускали ехидные шуточки по адресу Такера, называя его «скверным» и «спятившим», он снова заплакал и, протолкнувшись сквозь частокол чужих ног, помчался по дороге за негритянской парой, чувствуя себя преданным, потому что Такер наделал дел и заслуживал, чтобы его обзывали «скверным» и «спятившим», и мальчику просто хотелось получить какое-то объяснение его поступка, чтобы он смог защитить своего друга перед другими взрослыми, чтобы он мог им возразить, когда они начнут обзывать его снова: «Никакой он не спятивший и вовсе он не скверный. Он это сделал, потому что…»
Нагнав обоих негров на шоссе, он позвал их, но они не обернулись, не остановились и никак не дали понять, что услышали его крик. Тогда он схватил Такера за фалду куртки и потянул, точно поводья, чтобы его остановить.
– Возвращайся, мистер Лиланд. Давай, послушай меня.
– Почему вы уходите? – Мальчик высморкался и склонил голову набок. – Ты же не скверный, да, Такер?
Такер остановился и положил руку мальчику на голову. Мальчик напрягся.
– Они так говорят, а, мистер Лиланд?
– Да, сэр.
– А сам ты как думаешь: я скверный?
Мистер Лиланд заглянул Такеру в глаза. Они были большие и блестели.
– Я… А почему ты поступил так скверно и безумно?
– Ты же еще маленький, да, мистер Лиланд?
– Да, сэр.
– И ты еще ничего в жизни не терял?
Мальчик не понял вопроса и промолчал.
– Возвращайся!
Он попятился, сам того не желая, но и не решаясь уйти, а получилось так, как будто непреклонный тихий голос Такера оттолкнул его, подобно сильному порыву осеннего ветра. А потом он ощутил отцовскую руку на плече – она не давила, не направляла его, а словно сама была ведомой им, словно его отец был слепец, а он его поводырь. Потом сильные руки подняли его в повозку, он поежился от холода, и папа дал ему свою куртку, и он согрелся, не столько от плотной промасленной ткани, сколько от знакомого запаха отцовского тела: табака, пота и земли. По дороге к мистеру Томасону он уснул, положив голову на мускулистое папино плечо. Когда все вылезли из повозки, папа передал поводья мистеру Стюарту, а тот предложил отвезти их до дому.
– Нет, спасибо, Стюарт, мы приехали сюда на своей кобылке.
В холодном сумраке ночи они обошли кругом магазин мистера Томасона, нашли свою лошадь там, где папа ее привязал к кривому кусту, и папа сначала усадил сына на лошадь, а потом и сам сел в седло, и через пару минут они уже сворачивали с шоссе на свою дорогу, и им надо было проехать расстояние чуть короче, чем до поля Такера, и тут мальчик проснулся.