хода, и те, у кого здравый смысл, наблюдательность и способность к самостоятельному мышлению перевешивали навыки, привитые догматическим воспитанием… иногда находили этот выход».
Словом, спастись во время «карнавала» можно было только «по-карнавальному»: притвориться не тем, что ты есть! В первую очередь погибали те, кто слишком серьезно относился к своей роли в окружающем мире, ни за что не желая от нее отказаться.
Такому испытанию подвергся и наш герой. По словам его племянницы Любови Брежневой, в 1937 году Леониду Ильичу всерьез угрожал арест. И спасся он именно бегством: когда над ним нависла угроза ареста, он отправился в Свердловск. Здесь он переждал то время, когда его могли арестовать. «Самое интересное, я нигде в биографиях этого не читала, — добавляла Любовь Брежнева. — Спасаясь от гэпэушников, Леонид уехал в Свердловск, где поселился у вдовы царского генерала, у которой в свое время снимал комнату. Она подарила ему на память пистолет мужа. Когда о Брежневе «забыли», он вернулся в родной город. Как-то вечером, забавляясь подаренной игрушкой, Леонид случайно спустил курок и прострелил моему отцу руку. Пуля угодила между большим и указательным пальцами, оставив ровный круглый след».
Пистолет в 1937 году, да еще от «вдовы царского генерала», — мягко говоря, далеко не безопасный подарок! Зачем же Леониду Ильичу понадобилось так рисковать? Позднее, в октябре 1964 года, когда наш герой снова ожидал ареста, он не расставался с пистолетом, клал его себе под подушку. Нетрудно догадаться: и в 1937 году при появлении чекистов он собирался использовать это оружие. А уж в кого бы он стрелял — в себя или в них, — об этом судить труднее…
Если верить этому свидетельству, Леонида Ильича в 1937 году выручила именно его авантюрная жилка. Бегство, да еще с пистолетом в кармане, — необычный поступок, вполне отвечавший чертам его характера!
«Не люблю заниматься бесконечной болтовней». Уже будучи главой страны, Брежнев в разговоре вспомнил один эпизод из своей жизни 30-х годов. Когда он стал работать в Днепропетровске, его сделали секретарем по пропаганде.
«Я, — рассказывал Леонид Ильич, — еле-еле отбрыкался, ненавижу эту тряхомудию, не люблю заниматься бесконечной болтовней».
Одним из слушателей этой истории оказался Александр Яковлев. Он позднее писал: «Произнеся все это, Брежнев поднял голову и увидел улыбающиеся лица, смотрящие на меня, — я ведь работал в идеологии. Он тоже повернулся в мою сторону. «Вот так», — сказал он и усмехнулся». К 30-м годам относится и такой эпизод. «Леонид Ильич как-то со смехом рассказывал, — вспоминала Любовь Брежнева, — что один его старый приятель, вынужденный отсиживать на собраниях, придумал умную штуку: нарисовал глаза, приклеил их с внутренней стороны очков и, нацепив их на нос, мирно спал на всех заседаниях, прося Леонида толкать его в бок, если увлечется и начнет храпеть. Генеральный секретарь очень сожалел, что у него хорошее зрение…»
Все это вовсе не означало, что Брежнев считал «болтовней» любую умственную работу. Совсем наоборот. Он любил повторять: «Нет ничего практичнее хорошей теории…»
А тогда, в Днепропетровске в 1940 году, Брежнев стал секретарем по оборонной промышленности. В обстановке приближавшейся войны это казалось ему, как, наверное, и всему обществу, полезным и нужным делом.
Глава 4«ВСЮ ВОЙНУ ПРОШЕЛ, ЖИВ ОСТАЛСЯ»
«Разъяснять, пока камня на камне не останется». Как известно, началу Второй мировой войны предшествовало заключение пакта о ненападении между Москвой и Берлином. Сталин на приеме в Кремле поднимал бокал за здоровье немецкого вождя. Красноармейцы и солдаты вермахта проводили совместный парад в Бресте и угощали друг друга папиросами, красное знамя со свастикой и красное знамя с серпом и молотом развевались рядом…
Такой резкий поворот казался невероятным, хотя с точки зрения карнавальной в нем не было ничего особенного. Появилось даже насмешливое выражение: «Наши заклятые друзья». Но все-таки многих эти перемены приводили в замешательство. И Брежневу, как и другим партработникам, порой приходилось отвечать на недоуменные вопросы. Один из таких случаев описан в его мемуарах. На совещании лекторов в 1940 году Леониду Ильичу задали вопрос: «Товарищ Брежнев, мы должны разъяснять о ненападении, что это всерьез, а кто не верит, тот ведет провокационные разговоры. Но народ-то мало верит. Как же нам быть? Разъяснять или не разъяснять?»
«Время было достаточно сложное, в зале сидели четыре сотни человек, все ждали моего ответа, а раздумывать долго возможности не было», — читаем в воспоминаниях Брежнева. Что он мог сказать? Призвать к вечной дружбе с Гитлером? Но такой ответ сочли бы неискренним или неумным. А откровенность могла дорого обойтись самому докладчику. И все же Леонид Ильич сумел с честью выпутаться из трудной ситуации, а ответ его блистал настоящим карнавальным остроумием: «Обязательно разъяснять, — веско заявил он. — До тех пор, товарищи, будем разъяснять, пока от фашистской Германии не останется камня на камне!»
«И повесить Гитлера». С нападением Германии — 22 июня 1941 года — окружающий мир для большинства советских людей снова внезапно и катастрофически изменился. Много лет спустя Брежнев вспоминал случай, который видел собственными глазами: к западной границе, в Германию шел товарный поезд, нагруженный советской пшеницей. Но в это время самолеты «люфтваффе» начали его бомбить… Мирная тишина неожиданно сменилась взрывами, Красная армия отступала, Гитлер побеждал и брал советские города. Как объяснить столь невероятный поворот событий? Обществу требовалось как-то понять, осмыслить этот новый мир, где все менялось слишком быстро.
Место дьявола в сознании общества занял Адольф Гитлер. Для миллионов советских граждан он стал воплощением мирового зла. На карикатурах Гитлера изображали то в облике ядовитой змеи, то ободранного петуха, то волка, которому штыком делают «прививку против бешенства»… Часто — с топором и виселицей в руках, а иногда — с пером, воткнутым между ягодиц.
В годы войны родилось много баек о том, как следовало бы наказать Гитлера. Ходила байка о том, чтобы на том свете фюрер стал электрической лампочкой — днем висел, а ночью еще и горел. Артист Юрий Никулин вспоминал, как в их части устроили шуточный конкурс на тему: что делать с пойманным Гитлером после победы? Никулин получил один из призов, предложив такой ответ: заставить его учить историю коммунистической партии на еврейском языке.
В воспоминаниях Брежнева тоже приводится довольно занятная беседа Леонида Ильича с его отцом о Гитлере. Однако разговор этот имел место еще до войны, не позднее 1936 года, когда Илья Яковлевич скончался (он погиб от несчастного случая на заводе, по другим сведениям — от рака).
«В тот день я пришел со смены и начал, как повелось, рассказывать отцу о заводских делах. Но отец думал о чем-то своем. Он перебил меня:
— Скажи, Леня, какая самая высокая гора в мире?
— Эверест.
— А какая у нее высота?
Я опешил: что это он меня экзаменует?
— Точно не помню, — говорю ему. — Что-то около девяти тысяч метров… Зачем тебе?
— А Эйфелева башня?
— По-моему, триста метров.
Отец долго молчал, что-то прикидывая про себя, потом сказал:
— Знаешь, Леня, если б поручили, мы бы сделали повыше. Дали бы прокат. Метров на шестьсот подняли бы башню.
— Зачем, отец?
— Атам бы наверху — перекладину. И повесить Гитлера. Чтобы, понимаешь, издалека все видели, что будет с теми, кто затевает войну. Ну, может, не од ин такой на свете Гитлер, может, еще есть кто-нибудь. Так хватило бы места и для других. А? Как ты думаешь?»
Брежнев, если верить его воспоминаниям, восхищался этими словами своего отца и часто вспоминал их потом. Может показаться странным — что в них из ряда вон выходящего, почему они так запали Леониду Ильичу в память? Но заметим, что разговор шел задолго до 22 июня, когда массовая ненависть к Гитлеру среди советских людей еще не разгорелась. Получилось, что Брежнев-старший предвосхитил всеобщие настроения военных лет. Да и сами рассуждения на тему о том, «как покончить с мировым злом», для простого рабочего, конечно, были не совсем типичными.
«У вас хуже, чем на фронте!» Надо сказать, что Брежнев в этом новом мире, возникшем после 22 июня, сориентировался мгновенно. Его положение позволяло ему остаться в тылу, однако уже в июне он обратился с просьбой отправить его на фронт. «В десятых числах июля, — писал К. Грушевой, — согласие ЦК на отъезд Леонида Ильича было дано».
В день, когда Леонид Ильич прощался с семьей, на город налетели немецкие самолеты. Виктория Брежнева вспоминала: «Такая бомбежка была! От нашего дома недалеко мост через Днепр — его и бомбили! А все, что мимо, — по нам! Леня пришел прощаться, а тут такая бомбежка! Ужас! Он говорит: «Да у вас хуже, чем на фронте!» Детей поцеловал, со мной попрощался и уехал! На четыре года уехал! У него не было военного образования, потому присвоили ему звание полковник, а так бы сразу генералом стал». «Домой я попал, — читаем в мемуарах Брежнева, — увидел своих близких много позже, уже после войны…»
С 14 июля 1941 года и до конца войны Брежнев — на фронте, политработник в действующей армии. Он участвовал в битве за Кавказ, освобождении от германских войск Украины, Польши, Чехословакии, Румынии, Венгрии. Войну он начал полковым комиссаром, закончил — в звании генерал-майора.
Брежнев и Василий Теркин. Одним из любимых литературных произведений Леонида Ильича была поэма Твардовского «Василий Теркин». Целые главы из нее он знал наизусть, иногда читал их по памяти. Известно, что поэму любили на фронте. В годы войны красноармейцы сохраняли газетные страницы с текстом поэмы, хотя все остальное пускали на самокрутки.
Поэма многое раскрывает в восприятии войны ее участниками, поэтому остановимся на ней более подробно. Мы не сделаем никакого открытия, если скажем, что восприятие Теркиным войны насквозь карнавально. Это и есть его самая яркая отличительная черта. «Шутник великий» — называет его автор. Теркин обладает чудесным свойством преображать будни войны в карнавал, преодоление опасности — в праздник. Вот, например, его знаменитое рассуждение про «сабантуй»: