Брежнев нередко попадал в рискованные переделки. «Однажды рядом с ним был убит стрелок», — отмечал историк Р. Медведев. Некоторые из таких опасных «приключений» находим в мемуарах Брежнева.
Как-то раз он проводил собрание. «В середине доклада где-то позади меня, не так уж далеко, разорвался немецкий снаряд. Мы слышали, как он летел… Дело привычное, я продолжал говорить, но минуты через две разорвался второй снаряд, уже впереди. Никто не тронулся с места, хотя народ был обстрелянный, понимавший, что нас взяли в артиллерийскую «вилку». Третий снаряд, как говорили на фронте, был наш». Больше всего Брежнева поразила выдержка собравшихся: никто из них даже не шелохнулся. «Вот тут я и отдал приказ: «Встать! Влево к лощине триста метров бегом — марш!»
…Третий снаряд действительно разорвался на площадке, где мы до этого были».
Другой раз Брежнев и несколько его товарищей зашли в опустевший румынский блиндаж. «Но в блиндаже слышно было какое-то шуршание, непрерывный стрекот, совсем негромкий. Я сказал:
— Это, видимо, часовой механизм. Наверное, подложили бомбу. Давайте выйдем отсюда. И мы выбрались на воздух…» Но и здесь их подстерегала смерть: в воздухе свистели немецкие бомбы, грохотали взрывы. «Берег был весь в песчаных барханчиках». Один из спутников Брежнева погиб. «Я позвал товарища… Молчит. Подошли — он мертвый. Ни одной царапины, ничего. Убило воздушной волной».
Был и такой случай, когда Леонид Ильич едва не погиб под огнем собственной авиации. Услышав о том, что впереди советские самолеты атакуют врага, Брежнев немедленно крикнул: «Ребята, сейчас будут бомбить, ложись!»
«Видимо, выработалось уже чутье, которое возникает у людей под огнем», — объясняется это «чудесное» предвидение в мемуарах Брежнева. «Мы выскочили, легли у дороги и все-таки чуть не пострадали от своей же авиации».
Судя по всему, самого Леонида Ильича удивляло его собственное везение, позднее он говорил: «Я вот ведь воевал, а живой». «Всю войну прошел, жив остался…» В одной из речей заметил: «Даже не верится порой, что все это было, что это можно было выдержать…»
«Не видел он в воде погон…». Жизнь Красной армии в военные годы не обошлась без переодевания — причем не в переносном, а в самом буквальном смысле слова. В дни переломных сражений, в начале 1943 года военная форма вдруг расцветилась золотыми погонами, алыми лампасами и прочими приметами давно ушедшего времени. Адмирал Иван Исаков рассказывал: «Помню, как всерьез обсуждался вопрос о введении адъютантских аксельбантов и эполет; помню, как в закрытых машинах везли в Кремль шесть человек, обмундированных в армейские мундиры с эполетами, и шесть человек, одетых во флотские кители с эполетами… И это было не в конце войны, а в разгар ее». «Правда» тех лет пестрит подробными описаниями разных погон, орденов, медалей, орденских лент, колодок и планок…
Жители освобожденных советских городов удивлялись: «Какая армия сдавала города? Красная. А какая освобождает? Тоже Красная? Не похоже…». Ведь сами слова «золотопогонник», «офицер» означали прежде не что иное, как «белогвардеец». Выражение «товарищ офицер» первое время резало слух (как если бы сказали «товарищ царь»). Это всеобщее удивление отразилось, кстати, и в «Василии Теркине», где старик спрашивает у главного героя:
— …Как получше,
На какой теперь манер:
Господин, сказать, поручик
Иль товарищ офицер?
«Товарищи» пока остались «товарищами», как это было заведено революцией, — еще на полвека. Но на их плечи теперь легли погоны, а на грудь — непривычные награды с именами князей, графов и иных царских военачальников: ордена Суворова, Кутузова, Нахимова, Ушакова, великого князя Александра Невского…
Разумеется, переодеться в «старорежимный» мундир пришлось и нашему герою. Его прежнее воинское звание — бригадный комиссар — отправилось в «корзину истории» вместе с металлическим ромбом, который Брежнев носил на петлицах. Отныне он стал полковником. Правда, как видим из воспоминаний Брежнева, в решающий момент вовсе не звезды на погонах спасли ему жизнь. Вытащивший его из воды матрос и не заметил их: «Не видел он в воде погон, да и не важно это было в такой момент…».
Брежнев получил и один из исторических орденов — орден Богдана Хмельницкого. Эту награду давали участникам освобождения Украины (надпись на ордене была сделана на украинском языке). Всего орденом наградили около семи тысяч человек.
«Для работы много, для девок мало». Многие сослуживцы полковника Брежнева вспоминали, что к подчиненным он относился довольно мягко, доброжелательно. И наставлял их в том же духе. Так, служивший вместе с ним Михаил Лукьянов вспоминал одно совещание 1942 года: «Леонид Ильич сказал, что нужно быть по-военному требовательным, но не допускать грубости в обращении с солдатами. У нас в войсках замечательные люди, закончил он, и мы обязательно победим».
Артист Е. Матвеев пересказывал рассказ своего коллеги по фамилии Агеев:
— Я служил в Восемнадцатой армии под началом Леонида Ильича. И вот однажды мы пришли с приятелем к начальнику политотдела Брежневу с предложением съездить в Сочи. Он спросил: «Зачем?» Мы, конечно, то да се, мол, надо проверить работу наших госпиталей… «Сколько надо?» — спросил он. Мы говорим: «Ну, два дня». А он: «Для работы двух дней много, а для девок мало. Просите три!»
Агеев сохранил пожелтевшую бумажку с подписью будущего главы государства. «Агеев, по-мальчишески покраснев, ткнул пальцем в справку:
— Гляди — три! Поверь, мужик вот такой. — Он поднял большой палец кверху».
Любопытно, что сдержанность Брежнев сохранял не только в спокойной, но и в крайней, отчаянной обстановке. Так было во время описанного выше ночного боя возле деревни Ставище. Его сослуживец Алексей Копенкин вспоминал эту ночь: «Слышались стоны раненых. Вдруг кто-то из бойцов пронзительно закричал: «Надо уходить! Всем тут будет конец». На этот крик вскинулся молоденький лейтенант: «Молчать! Пристрелю! Кто струсил?! Ни шагу назад!» Неожиданно прозвучал спокойный голос Брежнева: “Спрячьте пистолет, лейтенант!”»
В мемуарах генсека этот эпизод сильно смягчен, об угрозе расстрела ничего не упомянуто:
«Раздался испуганный голос из темноты:
— Надо отходить!
— Замолчи, трус! — крикнул лейтенант».
Брежнев «успокоил лейтенанта»…
По рассказам, мягко и уважительно Леонид Ильич относился и к мирным жителям европейских стран, в которые вступила Красная армия. В декабре 1944 года в Словакии он некоторое время прожил в доме семьи Штилиха. Однажды предоставил свой генеральский джип, чтобы хозяин дома смог съездить проведать родственников. «Когда дед вернулся, — писал позднее Петер Штилиха, — Брежнев вышел его встретить:
— Ну как, хорошо съездили?
— Все хорошо, товарищ генерал. Спасибо вам, — ответил растроганный дед, выбираясь из машины.
Ох, и любил же он потом вспоминать, как ехал в генеральской машине!»
П. Штилиха приводил и такие бытовые подробности жизни генерала Брежнева: «Он был так поглощен работой, что забывал о еде. Мама всегда держала для него наготове что-нибудь горячее, но часто все так и оставалось нетронутым». Но выпадали генералу и свободные минуты: «Мы знали много русских и советских песен, не говоря уже об украинских, часто пели под гитару, и Леонид Ильич с удовольствием присоединялся к нам». На прощание он подарил хозяевам вазу с дарственной надписью: «На долгую память за горячее гостеприимство дарит Стефану Андреевичу генерал Л.И. Брежнев. 17 декабря 1944».
«Мечта — посетить Париж». В годы войны 37-летний генерал Брежнев впервые попал за границу. Много лет спустя, оказавшись в столице Франции, он заявил: «В весенние дни сорок пятого года… у меня и одного из моих боевых друзей была мечта — посетить Париж».
Какой смысл тогда вкладывал Леонид Ильич в эту мечту? Это проясняется из воспоминаний советского посла в Париже Юрия Дубинина. Дипломат пересказывал свои беседы с Брежневым в 1971 году: «Он говорил о масштабности и драматизме европейской истории, о Европе как о континенте, где рождались всемирно значимые цивилизации, где возникали и рушились империи, перемещались гигантские людские массы, проносились смерчи насилия и войн. Все это сочеталось у него с воспоминаниями о войне, через которую прошел он сам, и выливалось в повторяемую на разные лады мысль о том, что этой Европе надо наконец дать мир и спокойствие, которые она и выстрадала и заслужила».
«Вот мы на фронте мечтали, — говорил Брежнев, — о том дне, когда смолкнет канонада, можно будет поехать в Париж, подняться на Эйфелеву башню, возвестить оттуда так, чтобы было слышно везде и повсюду — все это кончилось, кончилось навсегда!.. Надо вот так, как-то ярко написать про это. И не просто написать и сказать, а сделать…»
А В. Печенев запомнил похожие слова Брежнева так:
«В конце войны шел разговор о том, что нашу дивизию могут перебросить в составе союзных войск в Париж. По правде говоря, я тогда расстроился: очень домой хотелось, устал, надоело все… Помню, как писал я своей маме: очень соскучился по Родине, мама. Вот доберусь до Парижа, залезу на Эйфелеву башню и плюну с нее на всю Европу! Очень скучал по дому!»
Рассказы на первый взгляд совершенно противоположны — и по тону, и по содержанию. Остается неясным, куда же стремился Леонид Ильич в 1945 году: то ли в Париж, то ли побыстрее домой. Но, как ни странно, скорее всего, было и то, и другое. Взойти на высочайшее архитектурное сооружение Европы для Брежнева тогда означало — пере-листнуть страницу истории. Оставить в прошлом и бедствия войны, и мировые катастрофы, и личную разлуку с Родиной… Достичь своеобразного «конца истории», чтобы отныне все могли зажить спокойно и счастливо. Так, видимо, преобразилась в сознании Брежнева мысль его отца о том, чтобы «повесить Гитлера» тоже на башне вроде Эйфелевой. Позднее эта идея — закончить историю всеобщим миром — стала главной во всем правлении Брежнева.