Впрочем, в 1964 году Брежнев почти отказался от ведения личных записей, которые делал с 1944 года. Это был шаг опытного заговорщика. Он возобновил записи только после октября.
«Почему я? Пусть кто-нибудь другой». Всем известно: если сказочный герой слишком откровенно стремится к богатству и власти, то непременно останется в конце концов у разбитого корыта. А вот Иван-дурак совсем не старается взойти на престол, и потому судьба сама надевает на него царский венец. Все это знают, но не все понимают, что та же логика действует и в реальной жизни.
Соперники Брежнева позднее язвительно вспоминали, как нерешительно он вел себя при подготовке заговора. «Брежнев отчаянно трусил, иногда чуть не до истерики», — передавал такие рассказы его сотрудник Г. Арбатов. Очевидцы в один голос рисуют такую картину: «Брежнев очень нервничал. Он страшно был перепуган» (Егорычев). «Брежнев трусил. Боялся. Не брал трубку» (Шелепин). «Страшно это было. Брежнев дрожал, заикался, у него посинели губы» (Шелест). «Господи, как же он не хотел брать трубку!» (Семичастный).
Речь идет о следующей истории: Леонид Ильич долго не решался позвонить Хрущеву в Пицунду, чтобы вызвать его в Москву. Брежнев (если верить воспоминаниям его будущих врагов) поднимал трубку, но потом обессиленно клал ее обратно на аппарат. Говорил: «А почему я должен разговаривать? Пусть кто-нибудь другой».
Окружающие уговаривали его набраться мужества и твердости духа. Он снова брал трубку… и снова тяжело опускал ее. Так повторялось несколько раз, пока наконец в него не сумели вдохнуть необходимую решимость. «Мы его чуть не силой подтащили к телефону», — говорил позднее В. Семичастный.
Рассмотрим эту сценку более внимательно. Около восьми часов вечера 12 октября. Заговорщики собрались в квартире Брежнева на Кутузовском проспекте. Все их напряжение как бы сошлось в одном фокусе, в одной точке, и эта точка — телефонный аппарат. Поговорить по нему означает бросить жребий, перейти Рубикон. Заговор станет явным, и возврата назад после этого уже не будет. Телефонная трубка кремлевской «вертушки» превратилась в нечто вроде царского скипетра или державы — поднять ее значит принять на себя власть.
Как же понимать поведение Брежнева? Самое простое объяснение: он боялся и не мог с собой справиться. Допустим, так оно и было. Но нет ли в его действиях какой-то чрезмерности, какого-то преувеличения? Почему он не боялся предстать перед своими сообщниками безвольным и мягкотелым, чересчур слабым? Рискнем предположить: именно таким он и хотел выглядеть перед ними! Они уже достаточно натерпелись от излишне властного и волевого Никиты Сергеевича. Из-за этих качеств они и захотели теперь от него освободиться.
Слабость, неуверенность, нерешительность были для них самыми желанными качествами будущего вождя. И чем больше Брежнев показывал свои сомнения и страхи, тем больше очков набирал он в глазах соратников. Пожалуй, если бы он твердо и крепко схватился тогда за трубку, ставшую на минуту зримым воплощением высшей власти, в окружающих могло зашевелиться беспокойство: «Что-то он слишком охотно берется за вожжи, уж не ошиблись ли мы в своем выборе?».
Несколько раз соискатель царского звания обессиленно опускал трубку на аппарат, как бы говоря своим жестом: нет, не могу, не справлюсь, увольте. И несколько раз его соратники ободряли и подталкивали его, сами при этом все сильнее укрепляясь в своем намерении именно этого человека, такого мягкого и слабого, такого послушного их воле, поставить во главе страны. Можно сказать, что, когда Леонид Ильич все же неохотно, через силу поднял трубку и начал разговор, возведение на престол состоялось. Хотя борьба еще не закончилась, на голове у него уже сверкала невидимая корона.
Во время разговора Хрущев, как обычно, ругался. «У вас что, в ж…е чешется?» Его ведь нет в столице всего пару дней. «И вы уже там обоср… вопросов решить не можете». Брежнев очень мягко, вежливо настаивал: «Все собрались… Без вас нельзя… Мы просим». «Я подумаю», — в конце концов уступил Хрущев. Он уже догадывался, в чем дело. Повесив трубку, премьер обратился к Микояну, который отдыхал вместе с ним: «Это они хотят обо мне поставить вопрос. Ну, если они все против меня, я бороться не буду».
«Я сказал: «Правильно», — вспоминал Микоян. — Потому что как бороться, если большинство против него? Силу применять? Арестовывать? Не то время, не та атмосфера, да и вообще такие методы уже не годились. Выхода не было».
Вечером Брежнев перезвонил. «Хорошо, прилечу я», — сказал премьер.
«Нас всех расстреляют». Примерно таким же было поведение Леонида Ильича и все время заговора. Перед отъездом в Пицунду Хрущев сказал своим соратникам:
— Что-то вы, друзья, против меня затеваете. Смотрите, в случае чего разбросаю, как щенят.
И обратился к А. Микояну:
— Постарайся выяснить, что это за мышиная возня… Я поеду отдыхать, а ты разберись.
Н. Егорычев вспоминал, что эта угроза повергла Брежнева в шоковое состояние. «Он стоял бледный, дрожал, взял меня за руку и увел куда-то в дальнюю комнату.
— Коля, Хрущеву все известно. Нас всех расстреляют. Совсем расквасился… слезы текут… Я говорю:
— Вы что? Что мы против партии делаем? Все в пределах Устава. Да и времена сейчас другие, не сталинские.
— Ты плохо знаешь Хрущева. Ты плохо его знаешь.
Еще чего-то говорил. Я его повел к раковине и говорю: — Умывайтесь.
Он умылся, немножко успокоился».
То же было и в июле. П. Шелест говорил: «Брежнев не только уговаривал меня поддержать его. Он лил слезы. Много было в его поведении артистичного».
К этим рассказам надо добавить, что слезы, как и смех, — оружие, обладающее немалой магической силой. Слезами человек признает свое бессилие, слабость, беспомощность перед лицом стихий, отдает себя им в руки. И неожиданно, вопреки всему, эти стихии приносят ему победу. Так часто бывает не только в сказках, но и в жизни. Возможно, именно слезы в 1957 году выручили Хрущева из почти безнадежного положения. Участник Пленума ЦК Г. Денисов с волнением рассказывал: «Товарищ Хрущев зарыдал и сказал, что над ним четвертый день идет судилище. Выпил три стакана воды. Он рыдал буквально». В октябре 1964 года Хрущев снова расплакался. Действие его слез было по-прежнему сильным. П. Шелест вспоминал: «У Никиты Сергеевича полились слезы… Просто градом… слезы… Тяжело было смотреть… Я до сих пор вижу лицо Хрущева в слезах. До сих пор. Умирать буду, а это лицо вспомню». Премьер и сам хорошо понимал, что слезы — сильное оружие. «Он попросил, — писал В. Семичастный, — чтобы его не заставляли выступать на Пленуме: “Могу расплакаться, все запутаю”». И на этот раз слезы не помогли ему сохранить «корону»…
Зато слезы Леонида Ильича, пролитые чуть раньше, оказали желаемое действие: заговорщики всполошились и стали действовать с лихорадочной быстротой. Все необходимое было сделано за считанные дни. Брежнев тем временем отправился с визитом в Берлин. Здесь он вовсе не проявлял подавленности, наоборот, смеялся, шутил, пел, ездил на охоту. Именно к этим дням относится и рассказ Галины Виїпневской об артистическом поведении Леонида Ильича во время застолья: «Весь вечер я сидела рядом с ним, и он, как любезный кавалер, всячески старался развлечь меня, да и вообще был, что называется, в ударе… Щеголял знанием стихов». Правда, в тот же вечер он обронил и такую фразу: «Что такое политики, сегодня мы есть, а завтра нас нет. Искусство же — вечно».
«Брежнев проявил трусость, — считал Шелепин, — уехал в ГДР». Соратникам по заговору пришлось подталкивать его к окончательному шагу: тянуть на Родину, как им казалось, силком. «Брежнев… никак не хотел возвращаться из ГДР, — вспоминал Егорычев. — Кончился официальный визит, а он все не возвращается. Не едет — и все тут. Отправился на охоту. Семичастному было поручено позвонить туда и сказать: «Если вы не приедете, то Пленум состоится без вас. Отсюда делайте вывод». И он срочно тогда прилетел».
А сам Семичастный вспоминал о том, как подталкивал Брежнева, еще более красочно. «Если будете тянуть, — говорю ему, — дойдет до Хрущева. И он прикажет мне всех нас арестовать. И ведь арестую, Леонид Ильич, не сомневайтесь. Поэтому надо форсировать». Разговоры об арестах не были пустыми словами. Одному из старых друзей, Андрею Рытову, Брежнев говорил о своих ощущениях 13 октября: «Еду, Андрей, мимо тебя вчера из Кремля, после Политбюро. И думаю: может, к тебе заехать ночевать? Ведь возьмут ночью…» Своему брату Якову, тоже посвященному в заговор, Леонид Ильич говорил:
— Учти, Яша, если Мыкыта узнает, оторвет голову всем, никого не пощадит.
«По рассказам самого Брежнева, — писал генерал КГБ Вячеслав Кеворков, — все дни переворота он… спал не раздеваясь, да и то с пистолем под подушкой. Кому предназначались пули в обойме пистолета, Брежнев не уточнял».
Ночью с 12 на 13 октября глава КГБ сообщил Брежневу, что около полудня самолет с премьером прилетит в столицу. Кто поедет его встречать?
«Никто не поедет, — ответил Брежнев. — Ты сам встречай. В данной обстановке зачем же всем ехать?»
Можно представить, в каком напряжении в Кремле ожидали прибытия премьера и главы государства (Микояна). И вот самолет прилетел, они приехали в Кремль… Но не все сразу пошло гладко. Кремлевский метрдотель Ахмет Саттаров стал свидетелем такого эпизода: премьер захотел вначале зайти в свой кабинет. «А новый охранник:
— Не велено пускать.
Хрущев кричит:
— Провокация! Кто без меня позволил Пленум созывать?
Барабанит кулаками по дверям своего кабинета, кричит: «Провокация! Всех под трибунал к едрене матери!» Я стоял неподалеку, наблюдал…»
«Наконец, — описывал дальнейшее П. Шелест, — наступила долгожданная минута, когда в зал заседания вошли Н.С. Хрущев и А.И. Микоян. Все притихли. Хрущев поздоровался и спросил: «Ну, что здесь случилось? Кто будет вести Президиум?» Так как место председательствующего занято не было, Хрущев занял его и открыл заседание… Заняв председательское место, Н.С. Хрущев… спросил: «Кто же будет говорить, в чем суть вопроса?» Наступило, как говорится, гробовое молчание… После некоторого молчания и замешательства слово «для информации» взял Л.И. Брежнев»…