рганизаций и перестановок. Народ был неуверен в завтрашнем дне». И заключил: «Поэтому советский народ должен получить в дальнейшем спокойную жизнь для плодотворной работы».
Похожие мысли Леонид Ильич высказывал не только соратникам, но и в беседах с родными. Например, своему брату он говорил:
— Не знаю, Яша, сколько проживу, думаю только о том, как можно больше сделать для народа. Страдалец он великий, потому заслуживает лучшей участи. Нищета наша страшная меня всегда убивала. Разве человек рожден для лишений? Разве русский народ хуже тех же чехов или немцев? Он тоже должен сытно есть, удобно спать, чтобы хорошо работать.
«Не народ для нас, — любил повторять он, — а мы для народа». Замечал: «И только одно хвастовство, и только один у каждого вопрос: «Какую роль при этом я буду играть?» А если при этом он не будет играть никакой роли, — сразу расслаблен, разжиживается и растекается как кисель…» Одного собеседника он с иронией спрашивал:
— Что ты все думаешь о себе. Ты бы подумал о людях. Не хочется?..
Брежнев сознавал, что спокойствие его эпохи только кажется прочным и нерушимым, а на самом деле — очень хрупко. В середине 60-х годов в обществе много говорили и писали об экономической реформе. Но сам генсек в разговоре как-то признался:
— Да что вы, какие реформы! Я чихнуть даже боюсь громко. Не дай бог камушек покатится, а за ним лавина. Наши люди не знают, ни что такое истинная свобода, ни что такое капиталистические отношения. Экономические свободы повлекут за собой хаос. Такое начнется… Перережут друг друга.
Он говорил:
— Распугать невозможно, а разрубить — что-то умрет; вот и быстрее Мао умру…
— И пусть они говорят на своем Западе, что мы живем в стране дураков. Сами они дураки, если не понимают, какой хороший у нас дурак…
«Скоро вас реабилитировать придется, а вы — Троцкого». Одно из важных проявлений карнавала — бесконечные развенчания, разоблачения и обратные действия. Высшие слои общества к 1964 году устали и от того, и от другого. Общее желание заключалось в том, чтобы все оставалось на своих местах: и в настоящем, и в прошлом. Это ярко проявилось в следующей истории.
В ноябре 1967 года торжественно отмечалось 50-летие Октябрьской революции. Еще летом Брежневу подготовили черновик доклада к этой годовщине. «Мы попробовали, — вспоминал А. Бовин, — осторожненько начать реабилитацию ближайших сподвижников Ленина: Троцкого, Бухарина, Зиновьева, Каменева. И вставили в доклад аккуратную фразу, что, мол, большая роль в октябрьском перевороте принадлежит следующим товарищам…
Вызывает. Сидит хмурый, явно расстроенный. Теребит в руках бумагу: «Читайте».
Читаем. Текст приблизительно такой: как только посмели эти негодяи даже подумать о реабилитации заклятых врагов партии и советского государства. Таких ревизионистов не только нужно немедленно гнать из ЦК, но и вообще из партии. И подписи важных официальных академиков».
— Доигрались, — невесело пошутил Леонид Ильич, — скоро вас реабилитировать придется, а вы туда же… Троцкого…
И пояснил свое отношение: «Ребята, я вам ничего не говорю, но вы поймите, партия еще не готова. Не поймут нас. Не пришло еще время».
«Нужно же народу за какую-то идею зацепиться». Как видим, сам Брежнев ничуть не разделял суеверного ужаса, которым в те годы еще окружали имя Троцкого. Примерно так же — трезво, спокойно — он в глубине души относился и к идее коммунизма. Яков Ильич Брежнев однажды спросил у брата, уже руководившего страной:
— Леня, как ты думаешь, будет когда-нибудь коммунизм?
— Ты это о чем, Яша? — засмеялся в ответ Леонид Ильич. — Какой коммунизм? Царя убили, церкви уничтожили, нужно же народу за какую-то идею зацепиться…
— Лучше суеверие, — убежденно замечал генсек, — лучше глупое, лучше черное, но с верой в завтрашний день. Это борьба и греет, посох и палица, пика и могила.
— Да, может быть, и неверен «план здания», но уже оно бережет нас от дождя, от грязи… Главное — крыша над головой…
Вообще Брежнев часто проявлял неожиданный «либерализм» в идейных вопросах. Например, в 1966 году в кабинет генсека зашел советский посол в США Анатолий Добрынин. Леонид Ильич обратил внимание на необычный позолоченный значок на груди дипломата и спросил, что это такое. Оказалось, это предвыборный сувенир Уинтропа Рокфеллера с призывом голосовать за него на губернаторских выборах. Посол получил этот значок в подарок от самого Рокфеллера. Генсек не только не отчитал посла за столь странную «предвыборную агитацию», но даже одобрил. «Брежнев тут же «уполномочил» меня, — вспоминал Добрынин, — передать У. Рокфеллеру, что он тоже «мысленно» голосует за него».
«Сталину вще воздадут должное». В своих первых речах Брежнев несколько раз, очень скупыми словами, упомянул о Сталине. Но это были совсем не простые упоминания! Вокруг них в обществе разгорелась ожесточенная борьба.
Как уже говорилось выше, после 1961 года образ Сталина исчез отовсюду. Его тело вынесли из Мавзолея, памятники разрушили, изображения на зданиях и в метро — стерли. Государственный гимн превратился в «песню без слов», потому что в нем тоже упоминалось запретное имя. Оно исчезло с карты страны, из названий улиц, только в некоторых городах Грузии сохранились «улицы Джугашвили». Появился анекдот, что на надгробной плите Сталина выбили надпись: «Иосиф Джугашвили, участник Тифлисской демонстрации». После 1964 года многие ожидали «воскрешения» Сталина. В народе ходили разговоры о том, что Сталин лежит в могиле в целости и сохранности, потому что гроб был загерметизирован. Теперь его тело достанут и снова положат в Мавзолей.
Впервые Брежнев упомянул Сталина в торжественном докладе по случаю 20-летия Победы. Историк С. Семанов вспоминал: «Что началось в зале! Неистовый шквал аплодисментов, казалось, сотрясет стены Кремлевского дворца, так много повидавшего. Кто-то стал уже вставать, прозвучали первые приветственные клики…» Кажется, рядом с оратором, совсем как тень датского короля, появился призрак самого Сталина. Брежнев стал быстро читать следующие фразы, и взбудораженный зал невольно затих. «Привидение» неохотно удалилось.
Следующее упоминание Брежнев сделал в ноябре 1966 года, на родине Сталина — в Грузии. Он перечислил семь грузинских революционеров, Иосиф Сталин был назван в общем ряду, по алфавиту. Но только его имя слушатели встретили аплодисментами. Это была новая демонстрация любви к умершему вождю…
Что сам Брежнев думал о Сталине? По словам А. Бовина, «он относился к Сталину с уважением… Он симпатизировал Сталину и внутренне не мог принять его развенчание». Леонид Ильич объяснял свою позицию: «Сталин очень много сделал и, в конце концов, под его руководством страна выиграла войну — ему еще воздадут должное». «Как ни удивительно, — вспоминала Любовь Брежнева, — дядя предугадал, что после смерти его будут так позорить. Он, я помню, сказал: «У народа нет памяти». И привел пример Сталина». «Он (народ) быстро меня забудет, — заметил Леонид Ильич, — и даст себя обмануть, как будто в первый раз. За Сталина шли на смерть, а потом топтали его могилу ногами». Как-то раз генсек сказал: «Чтобы поговорить с большим человеком на равных, маленькие пытаются поставить его на колени…» Но Брежнев и шутил над развенчанием культа: «Отец народов выплачивает Родине-матери алименты…».
В те годы Леонид Ильич, видимо, довольно часто размышлял над оценкой Сталина. Кремлевский врач-стоматолог Алексей Дойников рассказывал: «Леонид Ильич часто заходил ко мне просто побеседовать. Причем иногда наш разговор был довольно острым. Однажды он спросил: «Как вы считаете, надо реабилитировать Сталина или нет?» Я ответил, что реабилитировать, конечно, надо, но не так, как все думают. Надо сказать, что было положительного и что отрицательного. И не говорить плохо о покойнике».
Однако Брежнев понимал, что полное «восстановление доброго имени» Сталина невозможно (так же, как и его главного противника — Троцкого!). Поэтому просто были, в духе новой эпохи, смягчены крайности прежнего развенчания. Сталин вернулся в исторические фильмы, романы, книги. Когда он появлялся на экране, в кинозале среди зрителей нередко вспыхивали аплодисменты. Некоторые водители стали прикреплять портреты Сталина к ветровому стеклу своих автомобилей. Вокруг его имени не утихали литературные споры, перешедшие в самиздат…
И самому генсеку пришлось однажды поаплодировать Сталину. Правда, он постарался сделать это спокойно, без особого пыла. Сотрудник генсека А. Черняев описывал эту сценку так: «5 декабря 1981 года в Кремлевском Дворце съездов в присутствии всего Политбюро отмечалось 40-летие битвы под Москвой. Разные выступления сопровождались кадрами кинохроники на большом экране за спиной президиума. Появился Сталин: бурные аплодисменты. Все встают. Брежнев нехотя приподнялся, хлопает».
Еще одним осторожным символическим шагом стало появление памятника Сталину на его могиле. Первый памятник Сталину после 1961 года! Да к тому же в столь священном месте — на Красной площади, у Кремлевской стены! Это событие произошло вскоре после 90-летия Сталина, в 1970 году. Бюст изваял скульптор Николай Томский.
Однако на этом оправдание Сталина приостановилось. Хотя многие ветераны войны требовали пойти дальше: вернуть Волгограду имя Сталина. Как вспоминал бывший руководитель столицы Виктор Гришин, в Кремль «часто шли письма от волгоградцев: верните нам славное имя Сталинград. Их даже на Политбюро показывали». На что Леонид Ильич «просто сказал: есть такие письма… но не стоит, наверное. Хотя вон в Париже есть и площадь Сталинграда, и улица». Впрочем, ветеранам все-таки сделали небольшую уступку: в городе на Волге появился новый проспект — Героев Сталинграда…
«Он избран — это и есть реабилитация». Как ни странно, похожая история (с появлением в зале «призрака») при Брежневе произошла с вполне живым человеком — Георгием Жуковым.
После октября 1964 года опалу с маршала сняли. Стали писать о его заслугах, победах, таланте полководца. Он напечатал воспоминания (Евгений Матвеев видел эту книгу в рабочем кабинете Брежнева с пометками генсека). Жуков стал появляться на различных мероприятиях. Его встречали грандиозными овациями, весь зал поднимался с мест, иногда даже звучали крики: «Слава маршалу Жукову!»