В 1971 году Жукова избрали делегатом очередного съезда КПСС. Конечно, так решил Кремль. Это обозначило вершину нового признания и почета для маршала. Он собирался отправиться на съезд при всех регалиях, в маршальском мундире. Несомненно, его появление вызвало бы настоящую бурю восторга в зале — приветственные овации, всеобщее вставание, наверное, здравицы в его честь. Этот триумф мгновенно стал бы главной новостью съезда. В стране и мире его восприняли бы как знаковое событие, как возрождение «культа Жукова»… И если с «тенью» генералиссимуса еще как-то можно было совладать, то с живым маршалом пришлось бы гораздо труднее.
«Собрался ехать, — вспоминала Анна Миркина, редактор его мемуаров. — Сшили новый мундир. Волновался, ведь это первое публичное его появление на партийном съезде после долгих лет забвения. Но случилось непредвиденное. Галине Александровне (супруге Жукова. — А. М.) отказали в гостевом билете. Тогда, не долго думая, она позвонила Л. И. Брежневу».
Очевидно, Леонид Ильич сразу оценил все ближние и дальние последствия появления Жукова.
— Неужели маршал собирается на съезд? — спросил он.
— Но он избран делегатом!
— Я знаю об этом. Но ведь такая нагрузка при его состоянии! Четыре часа подряд вставать и садиться. Сам не пошел бы, — пошутил Леонид Ильич, — да необходимо. Вот горло болит — вчера ездил к медицине, не знаю, как доклад сделаю. Я бы не советовал.
— Но Георгий Константинович так хочет быть на съезде — для него это последний долг перед партией. Наконец, сам факт присутствия на съезде он рассматривает как свою реабилитацию.
— То, что он избран делегатом, — веско произнес Брежнев, — это и есть признание и реабилитация.
Георгий Константинович после этого разговора очень расстроился, даже до слез. Он, конечно, тоже предвкушал грядущий триумф и был страшно разочарован советом генсека. Но на съезд не поехал…
Между прочим, для многих в 70-е годы «тени» Сталина и Жукова почти слились воедино. Например, у автора этой книги сохранился самодельный календарик на 1977 год. Такие календарики тогда печатались в самиздате и продавались в поездах. В нем много фотографий Сталина — с сыном Василием, с матерью, с Лениным… На первой странице обложки — парадный портрет Сталина в военной форме, а на последней — такой же парадный портрет маршала Жукова.
«Мы направим этой церкви особый подарок». «Оттепель» была эпохой жесткой борьбы с «религиозными предрассудками». Каждый год в стране сносили около тысячи церквей, многие храмы закрывали. Летом 1964 года взорвали церковь Спаса Преображения — кафедральный храм митрополита Московского. Верующие в назначенный день отказались покидать здание и продолжали службу. Их выдворяли из собора с помощью милиции… В печати того времени высмеивались горе-строители, которые боятся разрушать храмы. На одной карикатуре 1961 года у архитекторов, выстроивших дом рядом с ветхой церковью, с возмущением спрашивают:
— О чем вы думали, когда строили новый дом?
Они жалко оправдываются:
— Мы думали, что эта церквушка — памятник старины.
После октября 1964 года отношение к религии смягчилось, массовые сносы и закрытия храмов прекратились. В 70-е годы кое-где даже начали открывать новые церкви. Никого уже не удивляло, что в день 60-летия Октябрьской революции на кремлевском приеме Леонад Ильич поднимал бокал вместе с Патриархом Пименом и митрополитами. А глава духовенства произносил тост за «великий праздник»…
Брежнев подписывал указы о награждении Патриарха всея Руси Пимена орденами Дружбы народов и Трудового Красного Знамени «за большую патриотическую деятельность в защиту мира» (ордена получали также и муфтий, и католикос всех армян).
Конечно, все это полностью укладывалось в общий поворот к «спокойной жизни». Но многие верующие объяснили все по-другому. Появилась любопытная легенда о предсказании, которое будто бы получил Брежнев. Его мать, Наталия Денисовна, в середине 60-х годов жила на родине сына, в Днепродзержинске. Историк Сергей Семанов излагал указанную легенду так: «Наталия Денисовна. была глубоко верующей православной женщиной, воцер-ковленной, прихожанкой храма… На паперти храма обитал известный всему городу юродивый. Когда Брежнев после снятия Хрущева неожиданно для всех стал во главе партии, юродивый якобы крикнул ей по выходе со службы: «Слушай, скажи своему, если не станет трогать Церковь, будет царствовать спокойно»… Нет сомнений, что в той или иной форме это предание стало известно Леониду Ильичу».
Кстати, в быту в 70-е годы Леонид Ильич относился к религии вполне терпимо. «Будучи Генеральным секретарем, — писала Любовь Брежнева, — Леонид Ильич позволял себе съесть кусочек пасхи, крашеное яйцо и пропустить рюмочку по поводу церковного праздника…» Когда скончалась мать Брежнева, ее отпевали в московском Елоховском соборе. А потом в годовщины ее смерти генсек даже просил брата пойти в церковь, поставить свечку за упокой ее души… Руководитель Польши Э. Терек вспоминал, как однажды он показал Леониду Ильичу старинную церковь и заметил:
— Вот в этой церкви меня крестили.
— В этом случае, — ответил Брежнев, внимательно посмотрев на собеседника, — мы направим этой церкви особый подарок.
«А мы все безграмотных новаторов поддерживаем». Помимо всего прочего, октябрь 1964 года подвел черту под разделением мировой науки на западную и советскую — революционную. Окончательно закатилась звезда академика-агронома Трофима Лысенко, который всю жизнь воевал с «буржуазной генетикой». Хрущев еще верил в его открытия, как в одно из «советских чудес». Академика даже приглашали выступать на XX съезде партии, хотя он и был беспартийным. Теперь Трофим Денисович полностью потерял доверие властей. В энциклопедиях о нем появилась убийственная фраза, что ряд его идей не нашел ни подтверждения, ни применения. А в печати замелькали карикатуры с ехидными намеками. На одной из них некий ученый, например, с торжеством объявляет:
— После многих лет опытов мы добились того, что на этой яблоне стали расти груши, а на той груше — яблоки!
На другом рисунке он выставляет на всеобщее обозрение бессмысленного уродца — помесь зайца и черепахи:
— Это результат наших опытов.
На третьем — гордо показывает гигантский колючий «кактус анисовый» с шипастыми яблоками. Его коллега хмуро спрашивает:
— Ну, хорошо, скрестили с яблоней, а как будете плоды снимать?
«Хрущев с ним всю жизнь носился, — говорил позднее Брежнев о Лысенко. — Он ведь ничего нам не дал, а вреда принес немало. И не надо иметь семь пядей во лбу. Съезди на Запад и посмотри у них продуктивность сельскохозяйственного производства. А мы все безграмотных новаторов поддерживаем».
В научных кругах уже само смещение Хрущева встретили весьма сочувственно, даже с радостью. Рассказывали, например, такой случай: один генетик через день после этого события подарил другому свою работу с надписью «Первый день после Хр.» (что можно понять и как «Первый день христианской эры»).
Одним из научных противников Лысенко в 30-е годы был академик Николай Вавилов, погибший в 1943 году в Саратовской тюрьме. «В начале 60-х, — писала Любовь Брежнева, — мне пришлось присутствовать при разговоре об академике Николае Вавилове, к которому, насколько я знаю, Леонид Ильич относился с уважением и сочувствием. Помню, как трудно было дяде говорить об этом, голос его срывался и в глазах блестели слезы, когда он сказал: «Николая Ивановича живым бросили охранники в яму с известью». Я была так потрясена, что начала плакать. Так что, когда через несколько лет я попросила дядю рассказать подробнее, он сказал: «Опять тут мне концерт устроишь со слезами. Ну тебя, ты меня чуть до разрыва сердца не довела». Но я не отступала, и он сказал, что Николай Иванович был в коме, так что не почувствовал ничего. Он был измучен тюремной жизнью, унижениями, оскорблениями, у него была тяжелая форма дистрофии и серьезное нарушение обмена веществ, он терял зрение, плохо слышал от недоедания и нехватки витаминов, периодически объявлял голодовку, ноги у него были распухшие, и ходить он практически уже не мог, так что, как сказал дядя, сам уже просил смерти».
«Запомните, погода делается в Кремле!» Любопытно сравнить, как постепенно изменялась сама атмосфера советских публичных церемоний. О том, как неуклонно возрастала их серьезность, можно судить по таким цифрам. В речах Ленина (за пять советских лет) находим около 50 случаев смеха слушателей, у Сталина за 20—30-е годы — около 200. А во всех речах Брежнева с 1964 по 1982 год смех отмечен менее 10 раз!
Чем объяснить это постепенное исчезновение смеха? Дело в том, что даже в самом тихом и спокойном смехе слышатся отзвуки того неудержимого карнавального хохота, который переворачивал вверх дном весь мир. Общественная жизнь — съезды, собрания, демонстрации — все более становилась похожа на парадное, торжественное богослужение. В ней воцарилась благоговейная и ненарушимая серьезность.
Все меньше смеялись на съездах партии, особенно во время их самой торжественной части — отчета ЦК. Например, в 1939 году, слушая доклад Сталина, делегаты засмеялись одиннадцать раз. В 1961 году, слушая доклад Хрущева, — пять раз. А в 1966 году доклад Брежнева прервался смехом только один-единственный раз. Писатель Михаил Шолохов, во время речи которого на том же съезде засмеялись 14 раз, счел нужным извиниться: «Прошу прощения за то, что я разрешил себе улыбнуться на этой высокой трибуне».
В 1981 году лишь однажды промелькнула некая тень улыбки — возникло «оживление в зале». Это произошло, когда Брежнев припомнил комический сюжет фильма Эльдара Рязанова «Ирония судьбы, или С легким паром». А на следующем съезде (1986 год) во время политического доклада Горбачева, не было даже такого легкого «оживления»! Царила торжественная, благоговейная тишина, прерываемая только аплодисментами. Советский Союз стоял накануне своего краха…
Победу этой «похоронной» серьезности нередко объясняли очень просто: тем, что сам Брежнев не понимал шуток, не имел чувства юмора. (Кстати, на этой его черте построен не один десяток анекдотов.) Но в действительности Брежнев любил и шутить, и смеяться. А. Аджубей замечал: «Редко я видел его хмурым. Он излучал оптимизм». Кремлевский врач-стоматолог Алексей Дойников рассказывал: «Вообще это был веселый человек. Ко мне в кабинет он ни разу не входил без шутки. Причем они всегда были красивые и остроумные». «Анекдоты умные любил, — замечал А. Бовин, — но не любил скабрезные».