Некоторые шутки Леонида Ильича со временем сами превратились в нечто вроде анекдотов. Рассказывают, например, такой случай. Первый секретарь Крымского обкома, встречая однажды Брежнева, пошутил, что крымчане к приезду генсека постарались на славу: приготовили хорошую погоду. «Запомните, — тотчас в тон ему возразил Брежнев, — погода делается в Кремле!» Другой раз, когда заговорили о погоде, Леонид Ильич сказал: «Ну вот, стоит мне улететь, как ерундить принимается даже погода!»
Когда принимался план на 1977 год и речь зашла о малом поголовье скота, Леонид Ильич насмешливо заметил: «Сколько раз я вам говорил: заведите два раза в неделю постные дни». В 1970 году генсек осматривал дом-музей семьи Ульяновых (в бывшем Симбирске). В столовой гид сообщил ему:
— А здесь Ульяновы обедали.
— Надеюсь, не за казенный счет? — тут же сострил Брежнев.
Рассказывали, что городские власти встревожились от этой шутки и спешно отменили намеченный великолепный банкет. Деликатесы и напитки попали в обычные магазины, где их смогли купить рядовые граждане…
Самые серьезные мысли Брежнев старался облечь в форму шутки. Например, уговаривая одного из соратников перейти на менее значимую должность, сказал ему:
— Надо дать дорогу молодым товарищам, подержался за власть, дай другим подержаться.
Предшественники Брежнева в Кремле тоже любили пошутить, остро и ехидно. Но у шуток Леонида Ильича было характерное свойство: они обычно никого не задевали.
Юморист Евгений Петросян удивлялся тому, как заразительно и по-детски открыто смеется Леонид Ильич: «Я выступал не раз и не два перед Брежневым. Иногда он сидел не в ложе, а в зале, и мне было видно, как он смеется. Забавная картина: он всплескивал руками, открывал рот, откидывался на спинку сиденья, оборачивался налево и направо — реагировал, как ребенок…»
В общем, как мы видим, дело было, конечно, не в личной серьезности самого Брежнева, а в жестких требованиях времени.
«Этот фокус я смотрел бы всю ночь». Редкие шутки, которые попадаются в речах Брежнева, — вполне «серьезные», ничуть не легкомысленные. Например:
«Мы… против того, чтобы переговоры уподоблялись той, с позволения сказать, «конференции по разоружению», которая была в свое время высмеяна Ярославом Гашеком. Как известно, его герои, одурев от бесчисленных ночных заседаний и банкетов, стали, вроде бы из добрых побуждений, призывать вооружаться всех, кого попало. (Смех в зале)».
Или: «Наверное, кое-кто и перехватил через край с похвалами, без этого у нас на юбилеях редко обходится. (Смех)».
Часто бывало так, что Брежнев в разговоре шутил, а собеседники воспринимали его слова совершенно серьезно и оставались в недоумении. На заседаниях Политбюро Леониду Ильичу иногда приходилось оговариваться: «Извините, это шутка». Сама мысль о том, что Генеральный секретарь шутит, казалась в 70-е годы почти невероятной. «Однажды, помню, — говорил певец Лев Лещенко, — на даче у Брежнева произошел любопытный случай. Акопян показывал фокусы, и в одном из них из его ладони вылетали червонцы».
«Этот фокус я смотрел бы всю ночь», — пошутил Брежнев.
«Вечером все присутствовавшие на концерте артисты стали собираться домой, а Акопян, наоборот, принялся вновь раскладывать все для фокусов. К нему подошли охранники и спросили: «Что это вы делаете?». А он ответил: “Леонид Ильич сказал, что будет ночью меня смотреть”». Если иронии генсека не понял даже такой знаменитый «шутник», как иллюзионист Арутюн Акопян, то что уж говорить об остальных людях!
Когда на переговорах иностранные собеседники Брежнева вдруг говорили что-то по-русски, он мог в шутку сказать переводчику:
— Переводи!
У некоторых после этого складывалось четкое впечатление, что Брежнев уже ничего не соображает. Во Франции в 1977 году переводчик серьезно возразил генсеку:
— А чего переводить? Он с вами по-русски говорит.
— Тогда не надо, — согласился Леонид Ильич.
Та же история повторилась в 1981 году в Праге, где Брежнев присутствовал на съезде правящей партии. Оратор — Густав Гусак, чтобы сделать приятное гостю, закончил свою речь на русском языке, называя Леонида Ильича по имени. Брежнев выслушал, обернулся к своему переводчику и шутливо спросил:
— А ты почему мне не переводишь?
Ни один человек в огромном зале не засмеялся, воцарилась недоуменная, гробовая тишина.
«Что же вы не аплодируете?» В ремарках речей Сталина отмечены многие оттенки смеха слушателей: веселое оживление, смех, общий смех, взрыв веселого смеха, общий хохот и даже гомерический хохот всего зала. В речах Брежнева от всего этого многообразия уцелели только редкие ремарки: «смех, аплодисменты», «смех в зале».
Зато, как будто в утешение, сами аплодисменты сохранили все карнавальное буйство оттенков. Они бывали бурными, продолжительными, долго не смолкающими, переходящими в овацию. Овация вспыхивала, гремела с новой силой, бывала мощной, бурной, горячей, продолжительной, долго не смолкающей, со здравицами, криками «Ура!», «Браво!» и «Слава!». «Ура!» прокатывалось, перекатывалось, разносилось, звучало, гремело, бывало дружным, могучим, мощным, несмолкаемым, многократным, многоголосым. Нередко все вставали, «зал стоя устраивал овацию», «снова и снова гремела овация». В самый приподнятый момент на сцену иногда выбегали пионеры — юные мальчики и девочки — с букетами алых цветов в руках. Цветы вручались руководителям. Завершалось все это пением революционного гимна «Интернационала»:
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем —
Мы наш, мы новый мир построим:
Кто был ничем, тот станет всем…
Со стороны поведение хохочущих или рукоплещущих людей нередко кажется диким, необычным, нелепым. Почему? Потому что общий смех и аплодисменты — действия карнавальные, и вне этой стихии понять их невозможно. Они выражают две стороны карнавала, два его полюса. Смех и хохот снижают, разоблачают, уничтожают, как бы подгоняя тем самым время. Рукоплескания, наоборот, возвышают, венчают, закрепляют — словом, время останавливают.
Количество рукоплесканий на съездах партии неуклонно возрастало. От личности руководителя здесь мало что зависело. В 1939 году отчету Сталина аплодировали 14 раз. Для сравнения:
Хрущеву в 1956 году — 81 раз;
Брежневу в 1981 году — 126 раз;
Горбачеву в 1986 году — 133 раза.
В 70-е годы, даже засмеявшись, слушатели непременно «разбавляли» свой смех аплодисментами. Они как будто чувствовали, что взрывы смеха могут разрушить весь привычный мир. И обязательно старались погасить его разрушающее действие…
Леонид Ильич мог и подшутить над залом по поводу рукоплесканий. В одной из речей в 1977 году он после какой-то фразы шутливо спросил: «Что же вы не аплодируете?» Зал заулыбался и зааплодировал.
«Весь мир насилья мы разрушим…» Пение революционного гимна в 70-е годы все больше становилось формальностью. На торжественных съездах пели не собравшиеся в зале, а записанный на пленку могучий хор голосов. Только некоторые подпевали, а многие стояли даже не открывая рта. Сама мысль о том, что руководители страны будут петь, как какие-то актеры на сцене, казалась несолидной.
Брежневу, наоборот, нравились песни, в которых от слушателей требовалось участие. Вероятно, в этом тоже проявлялось его «актерское» прошлое. Певец Муслим Магомаев вспоминал: «Одну песню я должен был исполнить обязательно — это итальянская партизанская песня «Белла, чао», о которой меня заранее попросили. Эта песня очень нравилась Брежневу. Впервые он услышал ее в Кремлевском Дворце съездов на концерте… Я пел, а весь огромный зал стал мне подхлопывать, потому что именно это с непосредственностью делал Леонид Ильич. Потом это стало у него чуть ли не привычкой. В Берлине, когда объявили «Белла, чао», я увидел, как сидевший в первом раду Брежнев наклонился к Алиеву и показывает ему: мол, сейчас будем работать, хлопать. И действительно, Леонид Ильич отхлопывал громче всех. Так и повелось: если в зале оказывался Брежнев, то при исполнении «Белла, чао» мне уже было не обойтись без обязательных прихлопов…»
А Лев Лещенко рассказывал о банкете с участием генсека в 1974 году: «Что мы только там ни пели в этот вечер вместе с Леонадом Ильичом, довольно верно подпевавшим каждой песне, — и песни военных лет, и «Подмосковные вечера», и «Забота у нас такая»… А некоторые известные песни он даже сам и запевал».
Из-за своей любви к песне Леонид Ильич однажды едва не угодил в скандал. В декабре 1975 года он приехал в Варшаву, где проходил съезд правящей партии. Когда начал исполняться «Интернационал», Брежнев поднялся со своего места, повернулся лицом к залу и стал жестами подбадривать делегатов, чтобы они пели. Он хлопал в ладоши и как бы дирижировал залом. Как вспоминал бывший глава польской партии Эдвард Терек, тогда «едва удалось избежать скандала». Позднее таких происшествий не случалось: Брежнев, как и все, спокойно стоял, даже не делая вида, что поет.
«Совсем не парламентские выражения». В официальных выступлениях Брежнева начисто отсутствуют площадные словечки, ругательства, богохульства, непристойности. М. Бахтин называл все эти речевые явления «искрами единого карнавального огня, обновляющего мир». Действительно, подобные словечки всегда таят в себе превращение — например, человек превращается в животное или предмет, или его тело распадается на отдельные части. Высокое превращается в низкое, и наоборот.
Если сравнить сочинения Ленина, Сталина, Хрущева и Брежнева, то мы увидим, как постепенно угасали эти «искры». В текстах Ленина ругательства, непристойности, богохульства занимают совершенно законное место. Это — необходимые краски в его речевой палитре, без которых она бы заметно оскудела. Например, любую мысль о «боженьке» Ленин с негодованием называет «скотоложеством и тру-положеством». В лицо противников летят хлесткие словечки — дурак, говно, опасный мерзавец, растлитель, сволочь, проститутка… Ленинская ругань свободно обращается и на него самого и его соратников: коммунистическая сволочь, комговно, «нас всех надо вешать на вонючих веревках». Переходы от высокого стиля к низкому у Ленина необыкновенно легки, они сливаются воедино.