У Сталина высокий и низкий стили разделены более четко. Однако и последним он пользуется вполне свободно. В его речах мелькают бранные слова вроде: выродки, изверги, мерзавцы, пройдохи, жулики, мошенники, убийцы, сумасшедшие, гнусный, дрянь, дурак, блевотина. Насмешливо поминаются и бог, и черт, и аллах, и архиепископ Кентерберийский. С легкостью он может обругать и самого себя (скажем, написать: «я свински ленив»). Попадаются и «непристойные» словечки (блудить языком, оскопить) и шутки. Например, такая: «У нас имеется решение национализировать всех женщин и ввести в практику насилование своих же собственных сестер». (Сочинения, 10, 218). А в записках «не для печати» Сталин шутит и еще более вольно, предлагая подвесить одного наркома «за яйца»: «Если они выдержат, его следует признать невиновным, как по решению суда. Если они не выдержат, его следует утопить в реке».
Образ Хрущева и его эпохи кажется немыслимым без сочных фраз о «кузькиной матери», «господах пидорасах» и т. д., которыми он так любил украшать свои речи. В них встречаются черти, уроды, зловоние, жирные мухи, падаль, мусор, помойная яма, мерзость и жуть, мозги набекрень, сборища трясунов, «грязная мазня, которую может намалевать любой осел своим хвостом». Но эти выражения уже вызывали у слушателей некоторый шок, оторопь. Казались в устах первого лица какими-то чужеродными, скандальными вкраплениями. В газеты подобные фразы попадали не всегда. Д. Шепилов вспоминал: «Помню, во время встречи с шахом Пехлеви тот похвалил наши успехи, что вызвало такую реплику Хрущева: «А вы что думали, мы тут ноздрями мух давили?». В знаменитой книге о поездке Хрущева в США «Лицом к лицу с Америкой» можно найти немало колоритных фраз советского премьера, вроде:
— У нас в Советском Союзе мы привыкли любоваться лицами актеров, а не их задами. (После просмотра канкана.)
— Если девица, родившая ребенка, хочет и впредь считать себя девицей… все равно на деле она уже никогда ею не будет.
— Их надо обнажить… их надо публично высечь, их надо поджарить, как чертей, на сковородке.
— Так называемый венгерский вопрос у некоторых завяз в зубах, как дохлая крыса: им это и неприятно и выплюнуть не могут.
— Я вам не одну дохлую кошку могу подбросить…
Напротив, речи Леонида Ильича после 1964 года в этом смысле отличались пуританской чистотой. Это — почти беспримесный, чистый «высокий стиль». Про Брежнева был бы совершенно неуместен анекдот, который рассказывали в свое время про Хрущева (редакторы указали Хрущеву на две ошибки в его докладе — «засранцы» пишется вместе, а «в жопу» — раздельно). Самые крепкие выражения, которые можно отыскать в речах Брежнева: «маньяк Гитлер», «изуверский режим Пол Пота», «грязная война американцев во Вьетнаме»… Хотя Леонид Ильич, безусловно, был хорошо знаком с «совсем не парламентскими выражениями», как это мягко названо в его мемуарах.
Письменно ругаться Брежнев тоже не любил — в его личных записях грубые слова попадаются нечасто. Генерал Д. Волкогонов, прочитавший весь его дневник, отметил в нем из ругани только единственное словечко «шваль».
Не любил Брежнев бранных слов и за столом. «В брежневском застолье, — писал Г. Шахназаров, — ценились острое словцо, забавная байка, анекдот. При этом категорически исключалось сквернословие. Однажды Леонид Ильич рассказал нам, что на ужине в Берлине Галина Вишневская позволила себе выругаться в его присутствии. «С тех пор не могу ее видеть!» — с чувством заключил генсек».
Однако при деловых беседах в товарищеском кругу Леонид Ильич не избегал бранных словечек. Это можно объяснить: карнавальное общение между людьми (допускающее бранную речь) теперь возникало только в частных, близких отношениях. Генерал КГБ В. Медведев рисует чрезвычайно характерную картину поведения Брежнева: «Мог иногда ввернуть и мат. Но когда ругал кого-то официально, держался также официально — обращался холодно, по фамилии и даже на «вы». Если же честил, как свой своего, тогда — по имени и с матерком».
Может показаться странным: веселый человек — и почти никогда не шутил в выступлениях. Не избегал крепкого словца — и никогда не бранился публично. Но таковы были требования эпохи, которым должен был следовать даже первый человек в стране!
Жестикуляция Брежнева. Даже жесты Брежнева определялись победившим стилем новой эпохи. Хрущев на трибуне нередко грозил кому-то пальцем или кулаком, мог с гордостью показать слушателям огромный кукурузный початок. В историю вошел самый знаменитый его жест в ООН, когда он снял с ноги ботинок и стал им стучать по столу. В 1961 году на съезде партии об этом рассказывал зять премьера журналист Алексей Аджу-бей:
— Никита Сергеевич Хрущев ботинок положил таким образом (впереди нашей делегации сидела делегация фашистской Испании), что носок ботинка почти упирался в шею франкистскою министра иностранных дел, но не полностью. В данном случае была проявлена дипломатическая гибкость! (Смех. Бурные аплодисменты.)
А излюбленным жестом Никиты Сергеевича был взмах рукой вперед и вверх, которым он как бы и призывал к движению, и указывал путь. Этот решительный взмах изображали на плакатах, один из которых — огромный, в три человеческих роста — украшал праздничную демонстрацию на Красной площади. Но подобная яркая жестикуляция уже не позволялась кому угодно. Например, когда поэт Андрей Вознесенский читал стихи с трибуны и стал отбивать ритм поднятой рукой, Хрущев счел его поведение нескромным. И с возмущением спросил у него:
— Вы что руку поднимаете? Вы что, нам путь рукой указываете? Вы думаете, вы вождь?
Леонид Ильич на публичных церемониях держался гораздо более сдержанно, нежели его предшественник. Едва ли не самым сильным жестом, который он себе позволял, было приветственно помахать рукой с трибуны Мавзолея. Именно этот жест Брежнева перешел позднее на плакаты — не резкий взмах, призывающий к движению, как у Хрущева, а спокойное приветствие. В 70-е годы одним из украшений праздничных демонстраций на Красной площади стала автомашина с большим фотопортретом Леонида Ильича. На этом гигантском, в несколько человеческих ростов, портрете он был запечатлен с рукой, поднятой все в том же приветственном жесте.
Несмотря на всю скупость этого жеста, он тоже стал поводом для смеха. В фильме «Обыкновенное чудо» (1978), еще при жизни Брежнева, артист Евгений Леонов, игравший роль Короля, повторил этот знаменитый жест генсека. «Выход был торжественным и под звуки марша, — вспоминал режиссер картины Марк Захаров. — Я попросил Евгения Павловича остановиться на несколько секунд и приветствовать собравшихся, слегка приподняв руку, как это делали в то время члены Политбюро на трибуне Мавзолея… В день премьеры фильма в Доме кино, когда Евгений Павлович поднял руку, начался общий и демонстративный восторг с повальным хохотом».
Такое в общем скованное поведение входило в противоречие с живой натурой Брежнева. Во всяком случае, при более тесном общении он вел себя совершенно иначе. Канцлер ФРГ В. Брандт называл его «непоседливым человеком»: «Перемены в настроении, русская душа, возможны быстрые слезы… Он производил впечатление изящного, живого, энергичного в движениях, жизнерадостного человека. Его мимика и жесты выдавали южанина, в особенности если он чувствовал себя раскованно во время беседы». Генри Киссинджер вспоминал: «Его настроение быстро менялось, и он не скрывал своих эмоций… Его руки были постоянно в движении, он крутил часы, сбивал пепел с вечно дымящейся сигареты, бряцал своим портсигаром по пепельнице. Он не мог держаться спокойно. Пока его замечания переводились, он неустанно вставал из своего кресла, ходил по комнате, громко объяснялся с коллегами и даже без объяснений покидал комнату, а потом возвращался. Поэтому при переговорах с Брежневым присутствовало ощущение эксцентричности… Однажды он принес игрушечную пушку, обычно используемую, по его словам, на заседаниях Политбюро. Она не выстрелила. Возня с ней, чтобы она заработала, заботила его гораздо больше, чем важность того, что я говорил. Наконец штуковина сработала. Брежнев с важным видом стал ходить по комнате, как человек, победивший соперника. Короче, Брежнев был… подлинный русский».
— Я сознаюсь, — добавлял позднее Киссинджер, — что мне нравился Брежнев… Он был такой жизнерадостный человек. Приятный… У него была одна черта, которая меня обескураживала. Мы обычно встречались в его кабинете. Он говорил что-то, а потом не сидел, ожидая перевода, а отходил, звонил куда-то в другом конце комнаты. А когда переводчик заканчивал и я начинал говорить, он все еще где-то шлялся… Я говорил, а он ходил, и когда я договаривал, он приходил и слушал переводчика…
«На каждую букашку составить бумажку». Сама атмосфера выступлений Генерального секретаря, торжественных съездов, демонстраций все более приближалась к атмосфере богослужений. Хрущев в своих речах любил живые импровизации, часто отступал от заранее написанного текста. По оценке историка Абдурахмана Авторханова, «его импровизации, пусть внешне и необтесанные, всегда были дерзкие, вызывающие, полные народного юмора, со ссылками больше на Библию, чем на Маркса и Энгельса».
Брежнев таких отступлений уже не делал и неизменно читал готовый текст, обычно довольно сухой. Эта перемена не была случайной: сразу после октября 1964 года Брежнев попросил, чтобы стиль его речей отличался от «болтливой манеры» предшественника. «Правда», явно подразумевая Хрущева, осудила «прожектерство, хвастовство и пустозвонство». На обложке «Крокодила» тогда появилась карикатура: с трибуны снимают целую звонницу огромных колоколов. Докладчик с солидной лысиной (тоже, вероятно, намек на Хрущева) недоуменно взирает на это: «А как же теперь доклады делать?..»
Многие, если не все, считали, что Леонид Ильич просто не способен выступать живо, от себя. Однако вплоть до начала 60-х годов Брежнев свободно обходился без «бумажки» и показывал себя превосходным оратором. «Как он говорил! — вспоминал генерал Игорь Илларионов одну из его речей, произнесенную в Смольном. — Без всяких бумаг, дельно и так зажигательно!» Журналист А. Мурзин слышал такие отзывы о Брежневе 50-х годов: «Был оратором, мог говорить и час, и два без бумажки». Брежнев старался украсить свои речи яркими фактами, литературными ссылками. «Однажды он попросил найти ему книгу «Мятеж» Фурманова, — писал М. Жихарев. — Книгу ему передали, и он взял оттуда некоторые факты… Чувствовались деловитость и большая его эрудиция».