В 1956 году, выступая на тему о сельском хозяйстве, Брежнев пошутил — под общий смех процитировал Марка Твена: «В этом году следует ожидать позднего урожая зерновых. Поэтому фермерам лучше приступить к высаживанию кукурузных стеблей и посеву гречневых блинов с июля, а не с августа».
А. Александров-Агентов отмечал, что в начале 60-х годов Леонид Ильич проявлял «пристрастие к «красивым» публичным выступлениям, эмоционально воздействующим на аудиторию… В этом было что-то актерское… Иногда приходилось прямо-таки сдерживать его в этом отношении». В 1961 году в Африке «Президент Брежнев» (как его здесь называли) произнес около десятка речей, в Индии — двадцать одну речь. Поездка в Индию прошла особенно триумфально. В эти дни Индия начала и выиграла молниеносную войну против Португалии, заняла Гоа, Даман и Диу. Португальский гарнизон капитулировал.
Узнав о начавшейся войне, Леонид Ильич, оказавшийся в центре событий, уже через несколько часов произнес речь в поддержку Индии. Неру за это особо поблагодарил гостя. «Реакцию Москвы, — писал А. Александров-Агентов, — можно было выразить словами «молчание — знак согласия». Разумеется, после этого вся поездка проходила на ура. Брежнев заявлял:
«Индийский народ выступил за правое, справедливое дело. Он добился своего, и ему теперь аплодируют свободолюбивые люди всей земли!»
Вместе с Неру Брежнев выступал на стотысячных митингах, приветствовал индийцев словами «Намастэ!» и «Намаскарам!», а его встречали всеобщим ликованием и криками: «Хинди, руси — бхай, бхай!» Зато в Москве весь этот триумф восторга явно не вызвал. Сообщения о поездке плавно переместились с первых полос газет на вторые и четвертые, а речи Брежнева из репортажей вообще исчезли.
«Театральная манера публичных выступлений Брежнева (с годами она стала убывать, сглаживаться) и стиль его поведения во время заграничных поездок не очень-то нравились Хрущеву, — замечал Александров-Агентов. — Сам актер (хотя и другого жанра), он, вероятно, воспринимал поведение своего «президента» как намек на конкуренцию, стремление слишком «выдвинуться». И, бывало, бросал иронические реплики на эту тему. Они, конечно, доходили до Брежнева и не просто расстраивали его, но повергали в немалый страх». Он стал просить составителей своих выступлений: «Поскромнее, поскромнее, я не лидер, я не вождь…»
В речах Леонида Ильича до 1964 года встречается немало забавных пословиц, шуток, просторечных оборотов. Вот, например, отрывки из его речей в 1961 году:
«Сколько бы они ни пытались выдать порося за карася, — скрыть от народа правду невозможно… Как говорит русская пословица: борода хоть и апостольская, зубы все равно остаются дьявольскими».
«Как говорит африканская пословица, «голодный кот никогда так не обходителен, как при виде лакомого куска».
«Такие руководители могут и на каждую букашку составить бумажку и в пылу административного восторга предписать — и как свату сидеть, и как свахе плясать».
Кстати, в разговорной речи Леонид Ильич любил повторять и другие насмешливые пословицы про всемогущую «бумажку», зачастую не вполне приличные. По словам Любови Брежневой, он любил выражаться так: «Без бумажки я какашка, а с бумажкой — человек».
Леонида Ильича порой раздражало однообразие речей, которые для него составлялись. Он мог ехидно спросить: «Что-то такое я где-то уже говорил. И о волжских богатырях, и о героях целины, или я ошибаюсь?»
Он замечал со вздохом: «То ли потому, что часто за последние годы говорим слишком много, все кажется знакомым, как будто нет ничего нового. Создается такое впечатление…»
Тех, кто выступает непонятно, слишком заумно, Брежнев не одобрял. Как-то заметил: «Головатый мужик Горбачев, но нельзя не упомянуть о такой его черте характера, как пристрастие к демонстрации эрудиции и интеллекта в областях, далеких от обычного круга интересов жителей «страны дураков»…» «Просто и красиво, — вот как надо, — советовал Брежнев своим помощникам. — Вечером перед сном просматривал «Советский цирк». И там про революцию. Но так здорово написали, доходчиво, понятно. Попробуйте, ребята, чтобы за душу брало…»
«Слишком земной доклад, — сказал как-то, выслушав текст. — Так не подходит. Нужна значительно более высокая вышка…»
Может показаться, что после октября 1964 года Брежневу уже незачем было скрывать красноречие, которым он пользовался прежде. Но вместо этого он стал скрывать его еще более тщательно, чем раньше. Как решить эту странную загадку? Ясно, что от живой речи на трибуне Леонид Ильич отказался вполне сознательно. Видимо, он просто почувствовал, что слушателей все больше раздражает слишком живая, слишком свободная речь первого лица. Слушая его, все с беспокойством готовят себя к любым поворотам и неожиданностям. Разве не эта непредсказуемость восстановила всех против Хрущева? Сколько анекдотов и шуток высмеивало «болтливость» Никиты Сергеевича: «Можно ли завернуть слона в газету? Да, если это газета с речью Хрущева». «Чем отличается заяц от Хрущева? Заяц трепаться не любит». Но дело было вовсе не в том, что Хрущев произносил длинные речи — Брежнев делал то же самое, но мало кому в голову приходило упрекнуть его в болтливости. Дело было именно в живой речи первого лица, в ее непредсказуемости. И, следуя требованиям эпохи, Брежнев от этой непредсказуемости отказался.
«Государственный деятель должен знать, как себя вести». Впрочем, бывали и исключения. В-мае 1976 года Леонид Ильич однажды выступал экспромтом и в начале речи даже шутливо показал залу пустые карманы: «Я без шпаргалок!»
Слушатели — партийные работники — восприняли его речь на ура. Из мемуаров Брежнева: «Тема меня увлекла, но на часы все-таки поглядывал. Говорю председательствующему:
— Буду, пожалуй, закругляться.
— Нет, — отвечает, — продолжайте, пожалуйста.
Через какое-то время:
— Может, мне достаточно выступать?
— А мы, — улыбается, — не торопимся. У нас есть время.
И в зале, как пишут в стенограммах, “оживление”».
А Александров-Агентов описывал другой такой случай: «Во время одной из своих поездок в ГДР в 70-е годы он с удовольствием принял предложение военных… и выступил перед офицерами в Бюнсдорфе с большой и эмоциональной речью экспромтом, без каких-либо предварительных заготовок. Эта речь… была очень яркой и доступной по форме, причем начисто лишенной каких-либо воинственных, агрессивных ноток». Леонид Ильич говорил о сочувствии и поддержке тем, кто служит вдали от Родины.
Во Франции в 1971 году Леонид Ильич однажды попал в довольно щекотливую ситуацию. Он посетил Марсель, мэр которого социалист Гастон Дефер находился в оппозиции президенту. Встречу с советским гостем мэр решил использовать в своих предвыборных целях. В приветственной речи по адресу Брежнева Дефер неожиданно стал критиковать Елисейский дворец, а закончил таким упреком: «Государственный деятель должен во всех ситуациях знать, как себя вести и что делать». Очевидно, мэр не сомневался, что в ответ Брежнев прочитает заранее заготовленную речь, поблагодарит его за прием и тем самым как бы поддержит его критику.
Журналист Владимир Катин рассказывал о дальнейшем так: «Леонид Ильич ухватил казусную ситуацию и неторопливо сложил листочки с заготовленной речью сначала вдвое, затем вчетверо, сунул их в боковой карман пиджака и стал говорить не по написанному. И начал с того, чем закончил свою тираду мэр: «Вы правы: государственный деятель во всех случаях жизни должен знать, как себя вести и что делать…» А далее вежливо, но нравоучительно пояснил, что негоже в распри внутренней политики впутывать руководителя иностранной державы. В общем, получилась и достойная отповедь, и наглядный пример того, как государственное лицо должно вести себя в неожиданной ситуации».
В Америке в 1973 году Леонид Ильич тоже произнес одну незапланированную речь. В конце ее он обратился к своему переводчику:
— А как будет по-английски «до свидания»?
— Гуд бай! — ответил переводчик.
— Гуд бай! — громко провозгласил генсек. Весь этот обмен репликами чуткие микрофоны донесли до ушей публики. Леонид Ильич всегда любил украшать свои речи вкраплениями на местных языках вроде «Ауф видерзеен», «Вива Куба» или даже «Зенде бад Афганистанэ дуст!» (в 1963 году, когда его принимал афганский король).
Как и у любого оратора, у Брежнева случались во время выступлений разные неожиданности. Леонид Ильич в таких случаях на удивление просто выходил из положения. Один раз на трибуне он нечаянно обронил и разбил свои очки. «Тут же он простодушно, — писал В. Медведев, — по-детски обратился к залу: «Товарищи! Двое очков разбил сегодня. У кого какие есть?»
Начальник личной охраны велел нам иметь полный запас очков всех видов. К футлярам мы приклеивали бумажки: «для дали», «для чтения», «для докладов» — и заполняли ими наши карманы. У одного только начальника охраны очков для чтения было трое».
В 1982 году в Азербайджане в прямом эфире Брежнев начал произносить какую-то речь. Вскоре стало ясно, что текст этой речи — явно не для данного случая. (Позднее рассказывали, что в ней говорилось о каких-то грубых нарушениях закона в республике.) Когда недоразумение выяснилось, Брежнев улыбнулся залу:
— Я не виноват, товарищи! Придется читать сначала…
Слушатели засмеялись этой шутке и стали с облегчением аплодировать.
«Не возражаете, если рабочий день продлится до двух ночи?» На банкетах и иных неофициальных мероприятиях Леонид Ильич и в 70-е годы порой давал волю своему красноречию и произносил очень яркие тосты и речи. Так было, например, в Новороссийске в сентябре 1974 года.
Певец Лев Лещенко, бывший тогда на праздничном банкете, писал о поведении генсека: «Он был, что называется, очарователен… Леонид Ильич извинился перед собравшимися, так объяснив причину своей задержки: «Вы знаете, дорогие друзья, устал я немножко за эти дни. Я ведь встаю в семь утра, в восемь уже начинаю работать и ложусь спать в два часа ночи. Не будете возражать, если сегодня мы все будем жить по режиму Генерального секретаря и мой рабочий день продлится до двух ночи?» Все засмеялись, захлопали в ладоши: «Конечно, с удовольствием!» И тогда он начал говорить свой тост. Он говорил минут тридцать без всякой бумаги, и все это было очень трогательно, очень толково, очень разумно и очень взвешенно. Он вспоминал о войне, рассказывая о маршалах, генералах и рядовых солдатах с одинаковым ко всем уважением, включая и своего тогдашнего денщика. В этом не было никакой позы, нарочитости, пафоса, что мне, как человеку, избегающему всяческой риторики, понравилось больше всего… Наш… банкет в его присутствии как-то незаметно, сам по себе преобразился в уютную дружескую вечеринку, где на время забывались дистанции между чинами, званиями и должностями. Все веселились от души».