«Я обращаюсь к тебе, о Зевс, — провозгласила главная жрица храма Геры, — чтобы лучи Феба зажгли факел, пламя которого, перенесенное на стадион в Москву, озарит своим сиянием благородные и мирные соревнования народов всего мира!»
Леонид Ильич прервал свой отдых и вернулся в столицу только для того, чтобы открыть Олимпиаду. Он произнес здесь одну из самых коротких своих речей (она даже не вошла в его собрание сочинений). Перед этим над стадионом прозвучал перезвон Кремлевских курантов и гимн Советского Союза. Вот полный текст этой речи:
«Уважаемый господин президент Международного олимпийского комитета! Спортсмены мира! Уважаемые гости! Товарищи! Я объявляю Олимпийские игры 1980 года, знаменующие XXII Олимпиаду современной эры, открытыми!»
Затем был зажжен трехметровый огонь в бронзовой чаше. В небо взмыли двадцать два белых голубя (потом взлетели еще пять тысяч птиц). «Перед зрителями как бы оживают страницы древней истории — эпохи первых олимпиад, — рассказывали газеты. — На беговой дорожке появляется величественная процессия — юноши в греческих туниках несут амфоры. Следом движутся древнегреческие квадриги — колесницы, запряженные четверкой лошадей. Девушки устилают лепестками роз путь, по которому на стадион вступают спортсмены…» В параде участвовали спортсмены из 81 страны. Новинкой этих празднеств стала большая трибуна-экран, на которой из тысяч разноцветных флажков складывались мозаичные картины — то плывущие лебеди, то березовая роща…
На церемонии закрытия Игр всем запомнился огромный игрушечный медвежонок — талисман Олимпиады, улетавший в небо на разноцветных воздушных шариках. Медведь прощально махал лапой, звучала трогательная песня:
На трибунах становится тише,
Тает быстрое время чудес.
До свиданья, наш ласковый Миша,
Возвращайся в свой сказочный лес.
А на трибуне-экране из глаз медвежонка покатились крупные слезы… Олимпийский медведь стал, пожалуй, самым ярким карнавальным образом эпохи.
И в последний раз Леонид Ильич появился перед народом тоже на празднике — 7 ноября 1982 года. Этот день стал как бы завершением целой эпохи, праздничным прощанием с ней, хотя в тот момент мало кто об этом подозревал…
«Так поднимем же бокалы…» Более сотни своих официальных речей Брежнев произносил за накрытым столом — на торжественных завтраках, обедах и ужинах. Такой была и последняя его речь — 7 ноября 1982 года. Эти речи заканчиваются словами: «Я поднимаю этот бокал… Предлагаю тост… Провозглашаю тост… Так поднимем же бокалы…». Темы тостов, разумеется, были весьма разнообразны: «За ваше здоровье, товарищи! За здоровье Их Величеств короля Карла XVI Густава и королевы Сильвии! За здоровье Его Величества шахиншаха и Ее Величества шахини! За боевое единство революционеров всех стран! За успехи эфиопской революции! За мир во всем мире! За здоровье участников сегодняшнего парада! За американский народ! За великий наш советский народ! За вашу солнечную республику!»…
Когда приходил момент поднять бокалы, все окружающие старались чокнуться с самим Леонидом Ильичом. Иногда выстраивалась целая «очередь к бокалу» генсека — из иностранных дипломатов и гостей. Вокруг него возникала пестрая толпа — в ней мелькали военные мундиры генералов и рясы священников… Все эти застольные речи и тосты, конечно, тоже отражали дух времени: стремление превратить жизнь в один нескончаемый праздник, пиршество, застолье. Леонида Ильича в 70-е годы никто не стремился изобразить полным трезвенником. На одной из официальных фотографий тех лет генсек пьет вино со стариками, одетыми в кавказские костюмы, с газырями на груди и кинжалами за поясом. Снимок назывался: «С уважением к долгожителям»…
Фольклор отразил все это в таком анекдоте: «Ожил Ленин и попросил подшивку газеты «Правда»… Читает: «Прием в Кремле», «Завтрак в Кремле», «Обед в Кремле»…
«Что вы мне дали? — возмущается Ленин. — Это же меню!»
«Пока я жив, хлеб дорожать не будет». В мемуарах Брежнева много страниц посвящено хлебу. Приводится даже такая колоритная казахская пословица: «Коран — священная книга, но можно наступить на Коран, если надо дотянуться до крошки хлеба». «Леонид Ильич всегда был противником повышения цен на хлеб, — писал Ю. Чурбанов, — хотя некоторые члены Политбюро на этом настаивали. Он говорил: “Пока я жив, хлеб в стране дорожать не будет”».
В одной из речей Брежнев заявил: «Есть две вещи, которые всегда были и будут наиболее близки моему сердцу… Эго — хлеб для народа и безопасность страны».
В официальном образе Брежнева хлеб сделался своего рода символом. Карагандинский скульптор Анатолий Билык в середине 70-х изваял бюст генсека с тремя колосками пшеницы на груди. Он вспоминал, что не всем это тогда понравилось: «Мне доказывали, что я неправильно изобразил генсека: «Вместо колосков нужны Звезды Героя, а вы почему-то три колоска ему на грудь положили». Я стоял на своем. У меня, как художника, его образ ассоциировался с колосками, так как Брежнев принимал участие в поднятии целины». В конце концов скульптура получила официальное признание…
Глава 9«НУЖНО СТРОИТЬ ПАМЯТНИКИ НЕ ГЕНЕРАЛАМ, А БОРЦАМ ЗА МИР»
«Я навсегда запомнил этот мудрый совет». В эпоху Брежнева отношение к западным деятелям в СССР постепенно менялось. Прежний революционный взгляд на них окончательно выветривался, в них начинали видеть «таких же людей, как и мы». От этого вполне человеческого общения оставалось немного и до полного понимания. Вот любопытный и довольно характерный эпизод. По воспоминаниям индийского посла Трилоки Натха Кауля, при первой встрече Леонид Ильич протянул ему три русские шоколадные конфеты. И предложил: «Съешьте одну за свою страну, другую — за себя и третью — за ваших детей».
«Позже я узнал, — писал Т. Кауль, — что это было его первым ходом в разговоре с большинством иностранных представителей… Он произвел на меня впечатление человека обходительного, мягкого, приятного и доброжелательного».
Леонид Ильич охотно и подолгу беседовал с иностранными гостями, даже не очень высокого ранга. Американский дипломат Аверелл Гарриман говорил: «Я установил своеобразный рекорд: однажды наша беседа затянулась с часу дня до одиннадцати вечера». Брежнев рассказывал американскому президенту Ричарду Никсону, как получил важный урок дипломатии. Когда Леонид Ильич еще только делал первые шаги в политике, один очень известный старый большевик сказал ему, что важно установить именно личные, доверительные отношения с людьми.
— Я навсегда запомнил этот мудрый совет, — признался Брежнев.
Никсон охотно поддержал собеседника:
— Если мы предоставим решение всех вопросов бюрократам, они никогда не добьются прогресса.
— Они просто похоронят нас в груде бумаг, — подытожил Леонид Ильич. (По другому поводу, встретив волокиту, Брежнев замечал: «Везде и во всем так. Возражений нет, но вымолвить «да» — увольте. Еще бы, решение тянет за собой ответственность».)
Никсон сохранил в памяти этот разговор и в своих мемуарах гадал, кто же мог дать такой совет Брежневу. Неужели Сталин? Но сам Леонид Ильич сразу раскрыл этот секрет своему переводчику:
— Знаешь, Витя, я не хотел Никсону говорить, но это был Вячеслав Михайлович Молотов…
«Пригласили — так проявляйте гостеприимство». В ходе переговоров с иностранными деятелями Брежнев старался по возможности расположить их к себе, установить хорошие человеческие отношения. Некоторые из его коллег по старинке, наоборот, считали, что с западными руководителями следует держаться сухо и строго, без улыбок, на расстоянии.
В мае 1972 года Брежнев впервые принимал в СССР президента США Никсона. Хотя вьетнамская война в это время была в разгаре, Брежнев оказал гостю самый радушный прием. Незадолго до этого от американских бомб погибли несколько советских моряков. А. Бовин вспоминал: «В Политбюро начались дебаты: как же мы будем принимать главу всех империалистов Никсона, если он так непотребно ведет себя во Вьетнаме. Горячее было обсуждение. Но Брежнев сказал: при всей важности социалистического Вьетнама отношения с империалистической Америкой для нас гораздо важнее. И Никсон приехал». Эта встреча открыла эпоху разрядки 70-х.
«Нужно строить памятники не генералам, а борцам за мир…»
— Посмотри, — говорил тогда Косыгин, — как Никсон обнаглел. Бомбит и бомбит Вьетнам, все сильнее. Сволочь. Слушай, Леня, а может быть, нам и его визит отложить?
— Ну что ты! — воскликнул Брежнев.
— А что! Бомба будет что надо!..
— Бомба-то бомба, да кого она больше заденет? — возразил Леонид Ильич.
Позднее в одной из речей Брежнев намекнул, с какой борьбой дался этот переломный приезд Никсона:
— Вы помните, товарищи, — тогда к нам впервые должен был приехать президент США; но в разгаре была война во Вьетнаме. Положение было непростым.
Генсеку советовали «дать достойную отповедь» заокеанскому гостю. Но Брежнев даже в мелочах настаивал на проявлении всяческого радушия. Подгорный предложил не устраивать президенту многочисленной встречи у трапа самолета.
— Голо будет на аэродроме, — не согласился генсек. — И вообще, не надо походить на китайцев. Вон Чжоу Эньлай: пришел в своих широких штанах, угрюмый, и повел Никсона внутрь аэровокзала. Это не годится. Мы — культурные люди…
Глава государства Н. Подгорный предложил показать гостю песни и пляски ансамбля Советской армии. Конечно, выступление армейских артистов выглядело бы скрытой угрозой, хотя и вполне дипломатичной.
— Это не то, чем мы можем блеснуть, — возразил Брежнев.
Президент захотел обратиться с речью к советским телезрителям — ему предоставили прямой эфир. «С Никсоном можно иметь дело», — заметил Брежнев после этой встречи. Президента поселили не где-нибудь, а в Кремле, что считалось особой честью. Прохожие могли полюбоваться небывалым зрелищем — над кремлевскими башнями развевался американский звездно-полосатый флаг! Президенту отвели покои рядом с Оружейной палатой. Его помощник Генри Киссинджер вспоминал: «Покои,'отведенные Никсону, были грандиозны и с великолепной мебелью в стиле рококо…