Никсон был в приподнятом настроении: созерцание окружавших древностей и тот факт, что он был первым американским президентом, когда-либо останавливавшимся в Кремле, затронули романтическую жилку в его характере». На таком почете для гостя тоже, очевидно, настоял Брежнев. «Во время моего секретного визита, — добавлял Киссинджер, — он показал мне с огромной радостью серию просторных и элегантных комнат, где будет жить Никсон, явно ожидая одобрения».
Главы двух стран обменялись подарками: президент получил катер на подводных крыльях, а генсек — роскошный автомобиль «Кадиллак Седан» черного цвета. Киссинджеру, который в Москве отпраздновал свой день рождения, кремлевские кондитеры испекли огромный торт…
Но тогда Леонид Ильич еще оставался только одним из трех высших руководителей страны. Раздосадованный холодностью своих коллег — главы государства Подгорного и главы правительства Косыгина, — генсек как-то в сердцах пожаловался на них своему переводчику Виктору Суходреву:
— Знаешь, Витя, ну и коллеги у меня! Пригласили человека в гости, так хоть улыбайтесь, проявляйте гостеприимство, как всегда бывало на Руси. Так нет же, идут с каменными лицами.
Между прочим, дочь генсека Галина любила рассказывать похожую на легенду историю, как ее отец посреди ночи запросто пришел в спальню президента с бутылкой хорошего коньяка в руках. И в дружеском разговоре стал уговаривать главу Америки закончить войну во Вьетнаме. Они проговорили всю ночь, и в 1973 году война была и вправду окончена…
Разговор с гостем о Вьетнаме действительно был, но вел его не один Брежнев, а все три руководителя Кремля. Как писал Никсон: «Мы все собрались в маленькой комнате и пошли на обед. В течение трех часов они наседали на меня по вопросу Вьетнама. Никто не уступал ни пяди. Не было подано ни грамма алкоголя. А в одиннадцать вечера мы отправились на роскошный ужин с водкой, русскими винами и шампанским. Здесь не велось уже никаких серьезных разговоров».
«Президент хочет, чтобы я с ним прошел к артистам». Никсон быстро почувствовал, что Брежнев принимает его сердечнее, чем его кремлевские коллеги. И стал оказывать ему ответные знаки уважения. Брежневу было и приятно, а порой и слегка неловко. В Большом театре все смотрели балет Чайковского «Лебединое озеро». Но за кулисы к артистам Никсон позвал именно Леонида Ильича. В. Суходрев вспоминал: «Когда концерт закончился, Никсон предложил Брежневу пройти с ним на сцену и поблагодарить артистов за доставленное удовольствие. Брежнев с каким-то извиняющимся видом обратился к своим коллегам:
— Ну вот, понимаете, президент хочет, чтобы я с ним прошел на сцену к артистам.
Он как бы спрашивал их позволения на это. Косыгин сухо улыбнулся и, как мне показалось, несколько снисходительно промолвил:
— Ну что ж, иди, Леонид, иди…»
Сам Никсон вспоминал: «Когда я смотрел «Лебединое озеро» в Большом театре… Брежнев отвел меня за кулисы, чтобы познакомить с прима-балериной. Я был разочарован. Она была приятной особой, но я бы не сказал, что привлекательной. Я лучше запомнил ее прекрасное исполнение роли на сцене».
«Много я наговорил лишнего?» Через год, в июне 1973 года, Леонид Ильич впервые побывал в Америке. Президент Никсон оказал гостю уважение, поселив его в своем личном доме в Калифорнии. Дом этот назывался «Каса Пасифика» («Дом Мира»).
После ужина главы двух стран беседовали в непринужденной обстановке. «Никсон предложил вина и виски, — вспоминал советский посол Анатолий Добрынин. — Брежнев предпочитал «чистые» виски (чтобы «не портить их водой») и быстро захмелел. Разговор… перешел на сетования Брежнева о том, как нелегко быть Генеральным секретарем, как ему приходится в отличие от президента США выслушивать «всякие глупости» от других членов Политбюро и учитывать все-таки их общее мнение. Он стал жаловаться, называя конкретные фамилии (Косыгина, Подгорного), что некоторые из его коллег «подкапываются» под него и что ему все время приходится быть начеку. Никсон явно чувствовал себя не в своей тарелке, слушая — хотя и не без интереса — все эти «откровения» подвыпившего Брежнева… В конце концов мне, не без помощи Никсона, удалось увести сильно захмелевшего Брежнева в отведенную ему комнату».
На следующий день генсек поинтересовался у своего посла:
— Анатолий! Много я наговорил вчера лишнего?
Посол ответил, что было такое дело, хотя он старался не все переводить.
— Это ты правильно сделал, — сказал Брежнев. — Черт меня попутал с этим виски, я к нему не привык и соответственно не рассчитал свою дозу.
«Больше таких срывов у него не было», — добавлял Добрынин к своему рассказу. Однако вполне возможно, что никакого «срыва» Брежнев не допускал, а сознательно и с тонким расчетом шел на откровенность. «Срыв от выпитого виски» был придуманной Брежневым легендой для своих. Признавая, что в Кремле идет борьба, и пытаясь найти в этой борьбе сочувствие не у кого-нибудь, а у главы Америки, он невольно делал Белый дом своим личным союзником. В. Суходрев передавал слова генсека так: «Брежнев неожиданно стал жаловаться, как нелегко находить ему общий язык, в том числе и в вопросах разоружения и улучшения отношений с США, со своими коллегами в руководстве, особенно выделяя Подгорного и Косыгина».
По словам переводчика, выпивка в этот вечер была для генсека самой традиционной. Это тоже говорит в пользу того, что Брежнев просто придумал всю красочную историю с виски. Суходрев писал, что президент угощал их водкой «Столичная». «Никсон не преминул заметить, что он специально припас эту бутылку ради своего гостя. Брежнев поднял рюмку, произнес короткий тост и залпом по-русски выпил. Никсон поначалу сделал маленький глоток, по-американски, но, увидев, как поступил Брежнев, последовал его примеру». Разлив водку по рюмкам, официант собирался унести бутылку. «Тогда Брежнев сказал по-русски, мол, оставь ее на столе, а уж мы с ней сами разберемся… Одним словом, эту бутылку «Столичной» к концу ужина мы “усидели”».
В Америке генсек встретился и с главой американских коммунистов Гэсом Холлом. Но общая атмосфера всей поездки была такова, что, когда генсек вернулся домой, встречавший его в аэропорту Михаил Суслов полушутливо заметил:
— Хорошо, что ты встретился с Гэсом Холлом, а то уж думали — не забыл ли, что ты коммунист.
Книга о поездке Леонида Ильича, выпущенная в Москве, называлась «Время больших перемен». Еще в Америке генсек как-то заметил: «Если мы с Никсоном в 74-м доделаем то, что начали, мне обеспечено место в истории».
Однако в 1974 году вокруг Никсона разразился знаменитый «уотергейтский скандал» (он разгорался уже в дни поездки Брежнева). Главе Белого дома грозило судебное преследование. В апреле, беседуя с американским послом, Брежнев выразил удивление, как это в Америке дошли до того, чтобы обвинять президента в неуплате налогов. (Правда, это было не главное и не единственное обвинение.) Леонид Ильич сказал, что «уважает президента за то, что тот дает отпор противникам». Генсек даже написал письмо, где ободрял главу Белого дома и советовал оставаться на своем посту. Но, несмотря на этот совет, в августе Никсон все-таки ушел в отставку. Брежнев сожалел об этом и говорил: «Хоть он и был нашим противником, с ним можно было вести переговоры».
Позднее Леонид Ильич рассказывал:
«Я… говорил с глазу на глаз Никсону. Я ему предложил: давайте наш Верховный Совет и ваш конгресс торжественно заявят, что никогда каждая из наших стран ни под каким видом не нападет на другую ни ядерным, ни каким другим способом. Примем такие законы и объявим об этом на весь мир. И добавим, что, если кто-либо третий нападет на одного из нас, другой поможет обуздать нападающего. Никсон очень, помню, заинтересовался этим предложением. Но потом его затравили и сбросили. Так это все и кануло».
«Не всем эта линия нравится». Советские военные не слишком одобряли политику разоружения и разрядки, которую в 70-е годы проводил Брежнев. По словам А. Бовина, Брежнев встречал здесь «колоссальное сопротивление». В кругу своих помощников в 1976 году Леонид Ильич как-то заметил:
— Я искренне хочу мира и ни за что не отступлюсь. Можете мне поверить. Однако не всем эта линия нравится. Не все согласны.
— Ну что вы, Леонид Ильич, — сказал ему на это А. Александров-Агентов, — 250 миллионов в стране — среди них могут быть и несогласные. Стоит ли волноваться по этому поводу?!
— Ты не крути, Андрюша, — запальчиво возразил Брежнев. — Ты ведь знаешь, о чем я говорю. Несогласные не там где-то среди 250 миллионов, а в Кремле. Они не какие-нибудь пропагандисты из обкома, а такие же, как я. Только думают иначе!
Порой Брежневу приходилось идти с военными на довольно жесткие столкновения. Однажды такой спор вспыхнул между Брежневым и министром обороны маршалом Гречко. Позднее маршал признал себя неправым. Но генсек укоризненно заметил ему:
— Ты меня обвинил в том, что я пренебрегаю интересами безопасности страны, на Политбюро в присутствии многих людей, а извиняешься теперь с глазу на глаз, приехав в Завидово.
В другой беседе Брежнев пересказывал эту историю:
— Да, так он и выразился, — предаются интересы Советского Союза. Уже после Владивостока звонил и извинялся. Мол, погорячился. Я ему в ответ: так не пойдет. Назвал предателем при всех, а берешь слова назад втихую.
Леонид Ильич сожалел об огромных деньгах, которые идут на «оборонку». Он риторически спрашивал:
«Нужно строить памятники не генералам, а борцам за мир…»
— Неужели ты думаешь, мы не понимаем, что защита мира сегодня — это десятки миллиардов, которые пошли бы на нужды народа?
Описывал, как это происходит: к нему приходит министр, рассказывает о военных достижениях американцев.
— Министр обороны мне заявляет, что, если не дам, он снимает с себя всю ответственность. Вот я и даю, и опять, и опять. И летят денежки…
В начале 70-х годов Брежнев обсуждал с генералами и маршал