Любопытно, что даже самый маленький шаг истории всегда разделяет людей, как лакмусовая бумажка, и запоминают они его совершенно по-разному. В. Медведев вспоминал, как любовался уважительным жестом президента США. А другие сочли происшедшее абсурдом, нелепой выходкой… Например, Евгений Бовкун потом украшал увиденное такими сочными карнавальными подробностями: «В числе других журналистов я был свидетелем редкой сцены. Брежнев, подписав договор об ограничении стратегических вооружений, на радостях полез целоваться к Картеру и едва не повалил его на пол. Телохранители бросились поднимать обоих, а советские телеоператоры стыдливо отводили в сторону объективы своих кинокамер». На Западе этот поцелуй окрестили «медвежьей хваткой», причем говорили, что Брежнев чуть не задушил Картера в своих объятиях.
Однако, вопреки этим легендам, Леонид Ильич как раз тогда был весьма раздражен неискренним и двуличным, как он считал, поведением Картера. В том же 1979 году Леонид Ильич жаловался французскому президенту: «За кого он меня принимает? Он без конца шлет мне письма, очень любезные письма. Но я не просил его мне их писать!.. А затем, в конце недели, я узнаю, что он отправляется куда-нибудь на Средний Запад или в какой-нибудь университет. И тут он принимается меня оскорблять! Он обзывает меня так грубо, что я никак не могу этого стерпеть. Он считает, что я ничего не знаю. Но я получаю все его речи. Значит, он считает, что со мной можно так обходиться! Да что же он за человек? Что о себе воображает?..»
Впрочем, вечером после встречи Брежнев заметил: «Картер — человек неплохой, но слабый. Не дадут ему ничего сделать. Много сил в США, которые никогда не согласятся с разоружением…»
Как и прежде, Леонид Ильич старался быть деликатным и радушным по отношению к своему высокому собеседнику. После встречи Брежнев был утомлен и предупредил Картера, что не пойдет с ним слушать венскую оперу. Но тот начал его уговаривать…
«Ну что ж, — согласился генсек, — если господин Картер пойдет, то и товарищ Брежнев будет там».
И отправился в Венский оперный театр на «Похищение из сераля» Моцарта. После встречи Картер заявил журналистам, что здесь, в Вене, он приобрел себе нового друга — в лице Леонида Ильича…
Сама же традиция поцелуев и объятий, с легкой руки Брежнева, стала расти и шириться не только в Советской стране, но и по всей планете. Этому не помешали ни советские насмешки над мужскими поцелуями (их сравнивали с поцелуями геев), ни западные (здесь речь шла о вампирах). Сотрудник ЦК Валерий Болдин вспоминал: «Целоваться стали все — секретари ЦК… советские и хозяйственные работники, военные и педагоги, пенсионеры и молодежь. Даже старые друзья, которые раньше ограничивались пожатием руки, теперь приникали к губам товарищей и наслаждались радостью общения. Это было какое-то поветрие… Я не совсем теперь уверен, что объятия и руководителей Запада не зародились на доброй российской почве, зашагав и в Америку, и в Африку. Целовались все — белые, желтые, чернокожие, христиане и мусульмане, буддисты и атеисты».
Поцелуи Брежнева в фольклоре. Публичные поцелуи в 70-е годы несколько выбивались из общего стиля эпохи, скупой на яркие жесты. Поэтому в советском фольклоре они послужили поводом для множества едких насмешек и шуток.
Поцелуй в фольклоре всегда мыслится как превращение. Безобразная лягушка от поцелуя становится прекрасной царевной, страшное чудовище — добрым молодцем, а спящая в гробу царевна оживает. Таковы поцелуи во всем своем сказочном разнообразии — от поцелуя вампира (один человек делается пищей другого) до поцелуя влюбленных (два человека сливаются в одно).
Поцелуй Брежнева в фольклоре наделялся такой же волшебной, преобразующей силой. Те, кого поцеловал Леонид Ильич, надолго или навсегда сливаются с ним. Вот одна из таких шуток: «Самый долгий поцелуй в мире зафиксирован во время встречи Л. Брежнева с Т. Живковым — три часа! За это время советский руководитель успел произнести приветственную речь и выслушать ответное выступление болгарского руководителя».
Позднее, в 1989 году, на разрушенной Берлинской стене появилось огромное граффити — картина художника Дмитрия Врубеля, изображавшая подобный поцелуй (Брежнева с Хонеккером). Эта фреска стала символом окончания «холодной войны» и долгие годы пользовалась большим успехом у туристов. Распространялись тысячи открыток с изображением этой картины. Русская подпись под ней гласила: «Господи! Помоги мне выжить в объятиях этой смертной любви».
Ясно, что с символической точки зрения после своего поцелуя Картер и Брежнев — вожди Востока и Запада — тоже стали другими и окружающий мир изменился вместе с ними. Это ощущение — неизбежного превращения от поцелуя — также отразилось в некоторых анекдотах. Например, таком: «Чего больше всего боялся президент Рейган при встрече с Брежневым? — Что тот его поцелует».
«Я готов положить к вашим ногам всю Москву!» Братские поцелуи были не единственной «выдумкой» Леонида Ильича по части жестов. На важных встречах он часто вел себя живо и непосредственно, как «простой парень»: тряс гостям руку, похлопывал их по спине. Ричард Никсон писал, что генсек «часто вскакивал, когда хотел особо подчеркнуть мысль», «хлопал собеседника по коленке, толкал локтем в ребра или обнимал, чтобы придать особое значение моменту». «Его поведение и юмор были почти озорными на встречах с общественностью», — замечал Никсон. Журналисты «Штерна» после беседы с Брежневым в 1973 году пожаловались, что он едва не раздавил им руки в радушных рукопожатиях. (Что было неудивительно — с юных лет Брежнев отличался физической силой.)
В том же 1973 году Брежнев поразил окружающих, когда галантно поцеловал руку Рут Брандт, супруге канцлера ФРГ. После этого случая среди дипломатов пошли разговоры о том, что Леонид Ильич просто влюбился в красивую первую леди Западной Германии. Это был достаточно необычный жест для советского общества, ведь подобная галантность долгое время осуждалась. В 20-е годы синеблузницы пели со сцены куплеты:
Тому задам
Мужчине взбучку,
Кто мне вопьется
Губами в ручку.
(Впрочем, именно синеблузники порой целовали на сцене ручки «дамам», когда изображали западную светскую жизнь.)
Сама Рут Брандт вспоминала: «С Брежневым мне было легко. Он был обаятельным человеком, обладал чувством юмора, имел импульсивный характер, и его легко можно было растрогать до слез». А историю полученного ею «непротокольного» поцелуя госпожа Брандт передавала так. Во время переговоров Леонид Ильич неожиданно попросил разрешения побеседовать с ней наедине. «Мы присели на диван, — писала она. — Я думала, что он хочет сказать мне что-нибудь важное, сокровенное, но когда переводчик стал переводить, то это оказались лишь несколько забавных анекдотов. Брежнев взял меня за руку, улыбнулся, поднял свои густые темные брови и с вожделением посмотрел на меня. Плутишка! Было заметно, как он старался произвести впечатление, и я решила подыграть ему…»
Когда в июле 1975 года супруги Брандт совершали ответный визит в советскую столицу, Брежнев приветствовал их, картинно распахнув руки в широких объятиях, и полушутливо воскликнул:
— Фрау Брандт, я готов положить к вашим ногам всю Москву!
Фотографии четы Брандт появились во многих советских изданиях. Редактор одного женского журнала тогда призналась Рут Брандт:
— Вы первая женщина в вечернем платье, попавшая на обложку нашего журнала. До сих пор там появлялись одни трактористки!
«В баню пошел — снять». В 1923 году неожиданное словесное сражение разгорелось вокруг, казалось бы, бытовой мелочи — галстука. В 1957 году дискуссия вспыхнула вокруг другого бытового явления — бани. Но теперь споры кипели не по всей стране, а только в стенах Московского Кремля.
Мы уже говорили о символическом значении бани. В послевоенные годы баня стала одним из излюбленных развлечений руководства. Что она собой представляла? Это были маленькие очаги карнавала — особого мира, живущего по иным законам. Здесь царили равенство, простота и откровенность общения. Поведение в духе позабытого общества «Долой стыд» в бане никого не удивляло, лишь бы ограничивалось ее стенами.
Естественно, что противник, враг мог присутствовать в бане только в незримом качестве «карнавального черта». Если же он оказывался здесь живым и настоящим — то он просто переставал быть противником. Одним из первых эту границу рискнул нарушить Хрущев, когда в Финляндии попарился в бане с финляндским президентом. Потом в Москве ему пришлось выслушать за это немало суровых упреков. В июне 1957 года на Пленуме ЦК разгорелась целая дискуссия по «банному вопросу». Хрущев оправдывался:
— Пошел я не потому, что хотел в бане париться, а считал бестактным отказаться… Что делают в бане? Парятся. Я тоже парился. По кружке пива выпили, песни пели. Кекконен спляснул немножко, шутили, смеялись… Вы представляете себе: президент… приглашает гостей в баню, а гости плюют и уходят. Это же обижает, оскорбляет их.
Вячеслав Молотов возражал:
— А я считаю, что надо вести себя более достойно.
В спор вмешивались голоса из зала:
— Нам стыдно слушать об этом.
— Товарищ Молотов, вам осталось уборную вытащить, так вы опустились низко.
Между прочим, Брежнев в этой «банной дискуссии» поддержал Хрущева. Он высмеивал доводы его противников: «В баню пошел — снять» (с поста Первого секретаря).
Забавно, что в 70-е годы эта ситуация повторилась, только с точностью до наоборот. В 1971 году в гостях на крымской даче Брежнева побывал Вилли Брандт. Генсек в тот раз сам широко распахнул двери перед западными журналистами. «Он пустил на территорию владений, — писал В. Кеворков, — где обыкновенно проводил свой летний отдых, иностранных журналистов, охотно продемонстрировал им громадный плавательный бассейн с морской водой и, нажав кнопку, предложил посмотреть, как высоченная четырехметровая стена при этом медленно и торжественно откатывается в сторону, образуя выход прямо в Черное море». Генсек и канцлер вместе прогуливались, любовались природой и плавали в Черном море. Брежнев, по словам Брандта, купался «по многу часов». Совместное купание и обернулось для канцлера неожиданным скандалом. «Фотографы, — рассказывал Брандт, — запечатлели меня… в тот момент, когда я вместе с Брежневым вхожу в воду, чтобы поплавать». Эти фотографии шокировали многих на Западе. Журналисты особенно возмущались тем, что купальщики разделись до трусов. Брандта обвиняли в «политическом стриптизе»…