Похожую историю рассказывали и про президента Форда. Во Владивостоке они с Брежневым купались в бассейне. Когда американский президент выбирался из воды, у него неожиданно лопнула резинка на плавках…
Однако Леонида Ильича никто из коллег не упрекал за эти купания в «стриптизе» или недостойном поведении. Близкое, «домашнее» общение с западными деятелями вошло в порядок вещей.
«Какой ты, к лешему, посол?» В 1945 году Брежнев не попал во Францию — по его словам, этому помешала командировка в Москву, на Парад Победы. Зато в 60-е и 70-е годы он объездил почти все континенты. Разумеется, посетил все страны Варшавского договора (кроме Албании), некоторые — до десятка раз. Кроме того, побывал:
— в Африке: в Гвинее, Гане, Марокко и Судане;
— в Азии: в Индии (3 раза), Монголии (2 раза), Иране и Афганистане;
— в Америке: в США, Канаде и на Кубе;
— в Европе: во Франции (4 раза), ФРГ (3 раза), Югославии (4 раза), Финляндии (2 раза), Австрии и Италии.
Проездом он посещал и некоторые другие страны, а всего совершил более 80 иностранных поездок. Судя по всему, из западных стран больше всего Леонида Ильича по-прежнему привлекала Франция. Там он побывал четырежды — в 1971, 1973,1974 и 1977 годах.
Виктория Петровна рассказывала об одной из этих поездок: «…И во Франции была с Леонадом Ильичем. Там у меня конфуз вышел. Прилетели мы, торжественная встреча, а вдалеке демонстрация стоит с плакатами. И среди плакатов такое содержание: «Виктория Петровна! Вы — еврейка! Помогите своему народу! Пусть евреев отпустят на родную землю». А мне неудобно. Я не еврейка, хотя говорили, что была очень похожа. И сказать, что не еврейка, неловко, еще подумают, что я от нации своей отказываюсь, как это у нас бывало. Вообще, я вам скажу, действительно не любила я эти поездки и, если можно не ехать, не ездила. Ничего в них не видишь. Сидишь в машине и слышишь экскурсовода: «Повернитесь направо — Эйфелева башня, налево — собор Парижской Богоматери». А выйти и провести хоть полчаса в соборе — нет времени. Все по верхам. Я так не люблю».
Несмотря на такую спешку, насколько позволяло время, Брежнев до последних лет жизни любил знакомиться с чужими странами. Когда в 1979 году Леонид Ильич впервые прибыл в Вену, он сказал советскому послу в Австрии: «Я здесь в первый и, может быть, в последний раз и хочу посмотреть город, про который столько слышал. Вы садитесь в первую машину, а мы поедем за вами».
Разведчик Игорь Дамаскин вспоминал о дальнейшем: «Посол, как человек дисциплинированный, побежал садиться в первую машину, Брежнев сел в свою… С послом же получилась накладка. Только он собрался сесть в первую машину, охранники его останавливают и спрашивают: «Вы кто такой?» Тот говорит: «Я посол». — «Ах, вы посол, так ваше место в машине номер двадцать три». — «Так мне же Брежнев приказал дорогу показывать». — «Мы ничего не знаем, нам таких приказов не поступало, а дорогу и без вас найдут». Ну, посол пожал плечами, сел куда приказано, и вся эта кавалькада тронулась».
Разумеется, с московскими шоферами, не знавшими чужого города, ничего интересного повидать Брежневу не удалось. Машины немного покружили по случайным улицам, постояли у светофоров и вернулись обратно. Леонид Ильич снова вызвал посла и, узнав причину неудачи, не на шутку разозлился: «Какой ты, к лешему, посол, если не смог настоять на своем и сесть в машину, в которую тебе приказано было!»
Но никаких строгих мер к злополучному дипломату принимать не стали, и он благополучно остался на своем месте.
«Надо уметь разговаривать с людьми». Демонстрации, подобные описанной Викторией Петровной, встречали Брежнева во многих столицах мира. Так было и в Канаде в 1974 году. Тогдашний советский посол в Оттаве А. Яковлев вспоминал приезд Брежнева: «Прямо у трапа он обнял меня, расцеловал, потом взял под руку и спросил:
— Ну что будем делать?
— Вот еврейская делегация встречает вас, хотят поговорить.
— Ни в коем случае, — вмешался представитель КГБ.
— А как посол считает? — спросил Леонид Ильич.
— Считаю, что надо подойти к ним. — Группа была за изгородью.
— Тогда пошли! — и Брежнев энергично зашагал к группе демонстрантов. Состоялась достаточно миролюбивая беседа. Брежнев был очень доволен. «Надо уметь разговаривать с людьми», — ворчал он, ни к кому не обращаясь. Поручил мне взять у демонстрантов письменные просьбы и направить их в ЦК на его имя».
«Да, я деспот». Во Франции в 1977 году на званом приеме побеседовать с генсеком пожелал газетный магнат Робер Эрсан, известный своими правыми и антикоммунистическими убеждениями.
— А что он про меня пишет? — поинтересовался Леонид Ильич у своего сопровождения.
— Да всякое, — отвечали ему. — Деспотом вас называет.
Возмущенный Брежнев повернулся к издателю:
— Это почему вы меня деспотом обзываете?
— Ну, видите ли, — решил проявить дипломатическое искусство его собеседник. — «Деспот» по-гречески значит «повелитель, хозяин в своем доме»… Вы ведь хозяин у себя в стране?
— Хозяин!
— Вот, значит, по-гречески и получается — деспот.
Удовлетворенный объяснением Брежнев похлопал Эрса-на по плечу:
— Да, значит, я деспот.
«Нам следует передать Индии атомную бомбу». Не надо думать, что Леонид Ильич не выдвигал никаких новых и необычных идей, в том числе и на мировой сцене. Но атмосфера времени была такова, что любая по-настоящему свежая идея встречала всеобщее неприятие и постепенно глохла. Даже если эту идею предлагал сам Брежнев.
Однажды, например, он придумал неожиданный шаг в развитии дружбы с Индией. «Для Индии нам ничего не жалко», — повторял генсек. «Он решил, — вспоминал А. Александров-Агентов, — что нам следует передать Индии атомную бомбу или по крайней мере технологию ее изготовления. Уже с первого раза мы, услышав об этой идее, принялись дружно отговаривать Брежнева. Это был бы громадный риск. Если сегодня у власти в Дели Индира Ганди с ее дружественной СССР политикой, то кто гарантирует, какое там будет руководство завтра и какую политику оно будет проводить?.. И вскоре дело это затихло, Брежнев к нему больше не возвращался».
Другая задумка Брежнева была связана с принятием в Советский Союз новой республики — Монголии. Расширение советских границ для той эпохи было бы, конечно, шагом революционным. Хотя на гербе Страны Советов по-прежнему красовался земной шар, в те годы уже почти никто в мире не воспринимал СССР как зародыш «Мировой Советской республики». «Думаю, — писал Александров-Агентов, — что это была его личная идея… Я, со своей стороны, делал все, что мог, чтобы побудить Леонида Ильича отказаться от этой мысли. Ссылался на национальные чувства монголов, на неизбежную негативную реакцию в окружающем мире и т. д. Думаю, что и другие собеседники едва ли поддерживали мысль Брежнева». Но Брежнев все-таки высказал ее руководству Монголии, — однако и здесь не встретил поддержки. Не найдя нигде сочувствия, Леонид Ильич отказался от своей идеи.
«Такого еще не было в истории России». Мир в Европе Брежнев считал своим главным достижением. Он с удовольствием подсчитывал годы мира в Европе. «25 лет мы ни в кого не стреляем, — замечал в 1971 году, — боремся за мир». Спустя десятилетие говорил: «Ведь 36 лет нет войны, такого еще не было в истории России». «Я уверен, — сказал он однажды, — что, спроси каждого из наших людей, готов ли он отдать последний рубль ради мира, каждый ответит согласием. Мы сильны, и это сохраняет мир…» «Народ нас поймет, за мир надо платить», — добавлял генсек. Иногда даже прямо объяснял этим те или иные бытовые трудности в стране. В середине 70-х, посещая Запорожье, он беседовал с железнодорожниками. Спросил:
— Как живете?
— С колбасой туговато, — ответили ему, — одна варенка.
— Сделаем все, чтоб и копченая колбаса была, — сказал Брежнев. — Сейчас и мне трудно. В Москву едут одни просители, то с Африки, то с Индии, всем помогать надо…
Главное, чего Брежнев добивался в Европе, — полного признания послевоенных границ. В пользу Берлинской стены он, по словам Любови Брежневой, приводил неожиданный довод: «Мой дядя говорил: “Берлинскую стену разрушить? Да никогда! Такое начнется! Все, что в подполье сидит, всплывет, весь наш — он не говорил «рынок» — цех о себе заявит!”». «Ее не то что разрушать, ее охранять, как святыню, надо!» — восклицал генсек. Но Брежнев вполне понимал и чувства западных немцев по поводу разделения Германии. Вилли Брандт описывал свою беседу с ним в 1971 году: «Он положил мне руку на колено и сказал: «В том, что касается Германии, Вилли Брандт, я вас хорошо понимаю. Но ответственность за это несем не мы, а Гитлер». А может быть, он даже сказал, что теперь мы ничего не можем изменить?» Вообще договариваться с немцами было непросто. Советский министр иностранных дел Андрей Громыко в откровенной беседе признавался сыну:
— Я не сумасшедший, чтобы менять итоги войны. Если мы им уступим, то прокляты будем всеми замученными и убитыми. Когда я веду переговоры с немцами, то, случается, слышу за спиной шепот: «Не уступи, Андрей, не уступи, это не твое, а наше».
Брежнев очень не хотел, чтобы переговоры с Западной Германией закончились одной пустой шумихой, и однажды, обращаясь к Громыко, выразился так: «Мне рассказывали или я читал где-то, что на Каспии был буксир с необыкновенно сильным гудком. Он выходил в море подальше от берега и давал сигнал, да такой, что слышно было на весь Каспий — едва берега не рушились. Но именно в этот сигнал уходил весь пар, и назад к берегу «крикуна» тянули другим буксиром… Не получилось бы так, что и нас после всего шума вокруг договоров обратно на буксире тащить придется».
Мысль о том, что мир в Европе — это признание итогов войны, звучала во время переговоров постоянно. И в шутку, и всерьез. Брандта потрясли слезы на глазах Брежнева, когда тот вспоминал свои военные годы. Но минувшая война давала и поводы для шуток. Однажды в Западную Германию вместе с генсеком прилетел его помощник, у которого была сломана рука. При встрече с Брандтом Брежнев подозвал этого человека и, указывая на загипсованную руку, сказал: