Один из пражских лидеров тех лет Зденек Млынарж также отмечал, что именно Леонид Ильич подтолкнул дальнейшие события: «Когда в декабре 1967 года Новотный пригласил его в Прагу, надеясь на поддержку против оппозиции в ЦК КЛЧ, Брежнев произнес свои знаменитые слова: «Это ваше дело», развязавшие руки противникам Новотного».
Главой компартии Чехословакии стал Александр Дубчек. Он и возглавил «Пражскую весну» — реформы, чрезвычайно похожие на советскую перестройку 80-х годов.
«Если потеряем Чехословакию, уйду с поста генсека!» Вскоре развитие событий в Праге стало тревожить Кремль. «Там говорят о необходимости свободы от СССР, — заметил Леонид Ильич в марте. — Надежды на Дубчека не оправдываются, он может вылететь, так как события, которые происходят, им мало управляются». В эти же месяцы он как-то сказал, что Дубчек, по общему мнению, «повредился в уме». «Вот Дубчек, — говорил он, — когда закончил партийную школу в Москве, просил оставить его секретарем райкома партии в Горьковской области, где родился. А теперь одни хлопоты…» Лозунг «социализма с человеческим лицом» тоже казался Брежневу упреком в адрес Москвы.
«Если у вас с человеческим лицом, то с каким же у нас?» — спрашивал он у Дубчека.
В Москве очень опасались эффекта «домино» — когда вслед за Прагой полной свободы от Кремля потребует вся Восточная Европа. (Что и произошло в конце 80-х годов.) А тогда Леонид Ильич замечал: «Если сейчас я им дам поблажку, так другие тоже сочтут необходимым быть свободными».
Но все-таки он не терял надежды как-то исправить положение словами. «Он же очень долго не решался на силовые действия, — вспоминал А. Бовин. — Ястребы из Политбюро ему руки выкручивали… мол, если не скрутить — уйдет Чехословакия на Запад, а он все не решался. Думал — обойдется». Для Леонида Ильича здесь был и личный момент: ведь он закончил войну именно в Чехословакии, 12 мая 1945 года… На этой земле погибали его товарищи. «Если мы потеряем Чехословакию, я уйду с поста Генерального секретаря!» — заявил Брежнев соратникам по руководству. «Ведь получится, что я потерял Чехословакию», — пояснял он.
Во время встречи с Дубчеком уже после ввода войск Леонид Ильич говорил ему:
— В Дрездене мы вам вовсе не советовали сажать кого-либо в тюрьму. Но мы подчеркивали, что освобождать неподходящих людей от занимаемых постов — это право Центрального Комитета вашей партии… Мы приехали в Софию… Помнишь, я сидел на диванчике и говорю: «Саша (именно Саша, а не Александр Степанович), осмотрись, что происходит, что делается за твоей спиной?.. Нам непонятно, почему средства пропаганды до сих пор не в ваших руках, а в руках наших недругов?»… Если я лгу, назови меня при всех лгуном.
— Нет, — согласился Дубчек, — именно так, как вы говорите…
— Помнишь, — продолжал Брежнев, — был случай, когда я… ночью сел писать тебе письмо… Оно должно быть у тебя цело. Ты его не должен уничтожить… Это я писал в личном плане, от руки.
— Цело, — подтвердил Дубчек.
Очевидно, такое необычное рукописное послание было еще одной попыткой Брежнева «уговорить» чехословацкого лидера. Это письмо от 11 апреля начиналось так: «Сижу сейчас уже в поздний час ночи. Видимо, долго еще не удастся уснуть… Хотелось бы вот сейчас побеседовать, посоветоваться с тобой, но, увы, — даже и по телефону звонить сейчас поздно». По существу же генсек советовал: «Вы пытаетесь найти немедленное разрешение всех накопившихся вопросов. Такое желание можно понять. Однако скажу откровенно… желание решать все разом может повлечь за собой новые, еще более тяжелые ошибки и последствия».
Брежнев верил в «личную дипломатию». Польский руководитель Владислав Гомулка довольно ехидно окрестил эту линию Леонида Ильича «политикой поцелуев». В своих дневниковых записях П. Шелест одобрительно приводил такие рассуждения Гомулки:
«Дальше работать с Дубчеком так, как вы, товарищ Брежнев, — это безнадежный случай. Ваша «политика целования» ни к чему хорошему не может привести… В большой политике, товарищ Брежнев, нельзя, недопустимо руководствоваться эмоциями… А вы, товарищ Брежнев, верите в разные небылицы и обман со стороны Дубчека, он просто водит вас за нос, а вы нас успокаивали, хотя знали истинное положение дел в Чехословакии… Почему вы до сих пор не ставите вопрос о вводе войск в Чехословакию?.. В свое время у нас в Польше, да и в Венгрии, тоже начиналось так. Интеллектуалы требовали свободы, демократии, свободы печати, защиты культуры — одним словом, выступали с митинговой демагогией».
Сам Шелест писал так: «У Л. Брежнева о А. Дубчеке совершенно превратное создалось мнение и представление, он с ним «сюсюкает», переходит на панибратство: «Саша, Саша» — а Саша даже его не выслушивает…» «Я тебе верил, — упрекал позднее Брежнев Дубчека, — я тебя защищал перед другими. Я говорил, что наш Саша все-таки хороший товарищ. А ты нас всех так жутко подвел!» В голосе Леонида Ильича в этот момент, по словам Зденека Млынар-жа, слышались слезы. Позднее Брежнев пытался объяснить руководителям Праги, в чем их ошибка: «Вы решили, что раз в ваших руках власть, то вы можете поступать, как вам заблагорассудится. Но ведь даже я не могу себе этого позволить, даже мне удается реализовать свои замыслы в лучшем случае на треть. Что бы было, если бы при голосовании в Политбюро я не поднял бы руки за ввод войск? Наверняка тебя бы здесь сейчас не было. Но, возможно, не было бы здесь (в Кремле. — А. М.) и меня!»
В течение июля в Москве обсуждали возможность ввода войск, и все колебалось на чашах весов. В эти дни Леонид Ильич как-то зашел в комнату, где работали его сотрудники, и бросил: «Что, отшельники, все формулировки точите. Боюсь, словами не обойдется».
В конце июля в пограничном городе Чиерна-над-Тиссой началась встреча советского и чехословацкого руководства. Переговоры проходили совершенно необычно. Их участники ночевали в поездах — каждая делегация по свою сторону границы. «Жили в вагонах… целую неделю», — вспоминал В. Гришин. Это была новая попытка Кремля «уговорить» Дубчека и его коллег. Но ничего не получилось. «Выступление Дубчека было очень острым, — записывал в дневник П. Шелест, — носило наступательный характер… Брежнев после выступления Дубчека буквально изменился в лице — растерялся, посинел, а на следующий день заболел и слег». «Л. И. Брежнев до крайности нервничает, теряется, его бьет лихорадка. Он жалуется на сильную головную боль и рези в животе».
3 августа переговоры продолжились в Братиславе. Именно в этот день одиннадцать пражских руководителей (Биляк, Индра и другие) направили в Кремль тайное письмо с просьбой вмешаться. Как в шпионском романе, это секретное письмо передавалось со всеми предосторожностями. П. Шелест писал: «К вечеру я все же встретился с Биляком, и мы с ним условились, что в 20.00 он заходит в общественный туалет, там должен к этому времени появиться и я, и он мне через нашего работника КГБ Савченко передаст письмо. Так и было. Мы встретились «случайно» в туалете, и Савченко мне незаметно, из рук в руки, передал конверт, в котором было долгожданное письмо».
После этого Шелест отправился к Брежневу и радостно сообщил ему: «Леонид Ильич! У меня есть хорошие новости».
«Он как-то насторожился, но я поспешил сказать ему, что получил письмо от Биляка, и тут же передал это письмо ему. Он его взял трясущимися руками, бледный, совсем растерянный, даже, больше того, потрясенный». Леонид Ильич замечал об авторах письма: «Доигрались, а нам теперь расхлебывать… Хреновы марксисты…»
13 августа 1968 года Брежнев говорил по телефону с Дуб-чеком. Он уговаривал его выполнить обещания о кадровых перестановках, все же данные им в Чиерне-над-Тиссой. «Я очень остро говорил, — замечал сам Брежнев, — но без грубостей, конечно». Он убеждал Дубчека:
— Это последний шанс спасти дело без больших издержек, без больших потерь. Хуже будет, когда потери могут быть крупными.
— Товарищ Брежнев, — жестко ответил Дубчек, — принимайте все меры, которые ваше Политбюро ЦК считает правильными.
— Но если ты мне так отвечаешь, — сказал Брежнев, — то я должен тебе сказать, Саша, что это заявление несерьезное… Конечно, придется, очевидно, с тобой согласиться — принимать такие меры, которые мы сочтем необходимыми.
Дубчек вскипел:
— На очередном пленуме будет избран другой первый секретарь.
— Саша, не впадай в крайность, это совсем ненужный разговор.
— Я пошел бы куда угодно работать, — продолжал Дубчек. — Я этой должностью не дорожу. Пускай кто угодно этим занимается… Иссякли силы… Я думаю уходить с этой работы.
«Я вижу, — пояснял потом Брежнев, — расстроен человек, и опять успокаиваю: Александр Степанович, успокойтесь, зачем так говорить? Но поймите и нас: много времени прошло, а ничего не делается». В конце беседы Дубчек сказал:
— Дорогой Леонид Ильич, я прошу меня извинить за то, что, может быть, сегодня я несколько раздраженно говорил.
Этот разговор был последней попыткой генсека задержать дальнейшее развитие событий. Соратник Брежнева Константин Катушев рассказывал: «За три дня до начала операции, когда танки выходили на исходные рубежи, Брежневу поступила информация: в чехословацких лесах вывезенный туда на отдых детский сад с Урала. Всем нам, кто был тогда в кабинете Генерального секретаря, стало не по себе. Всякое могло произойти, если в том районе начнутся бои. У Брежнева потекли слезы. Я достал из кармана валерьянку и протянул ему. Успокоившись, Леонид Ильич дал поручение любыми способами возвратить ребятишек… Хорошо помню 18 августа, когда на Политбюро было принято решение о вводе войск. Часа за три до времени перехода границы Брежнев позвонил в Прагу Людвику Свободе, которого знал со времен войны.
— Я прошу, Людвик Иванович, с пониманием отнестись к происходящему. Это тяжелая акция, но она необходима…
— Я понимаю… — отвечал Свобода.
— Я прошу вас, Людвик Иванович, как Верховного главнокомандующего дать чехословацкой армии команду не оказывать сопротивления и не выходить из казарм.