— Я понимаю…»
Военного сопротивления действительно не было оказано, за исключением отдельных случаев, о которых сам Брежнев позднее говорил Дубчеку:
— Убили только нашего часового ночью, он ходил, патрулировал, и его убили из-за угла. В Братиславе молодчики бросили в Дунай легковую машину с двумя нашими людьми. Как будто один спасся, другой утонул. При взятии радиостанции имела место перестрелка, 13 человек наших ранено. Вот все кровавые столкновения… Стреляли с чердаков, из окон в Праге и в Братиславе… Наиболыпе бурлит Прага.
Когда в Праге все-таки раздались выстрелы, президент Свобода перезвонил Брежневу.
— В Праге стреляют! — сказал он.
— Открывать огонь не предусматривалось, — ответил тот. — Я разберусь…
Позднее Леонид Ильич заметил своей племяннице: «Если бы мы не ввели войска в Чехословакию, там перерезали бы всех коммунистов». «Отныне я на этот соцлагерь, — продолжал Брежнев грозно, — накину железный намордник и буду держать за морду крепко, пока хватит моих сил, чтобы впредь не кусались». Вероятно, генсек вспоминал Венгрию 1956 года, где местных чекистов и коммунистов дейст-витально вешали. В Чехословакии после ввода войск для сторонников Москвы тоже строили виселицы — но символические, картонные. «Когда в Миловицах мы вышли на улицу городка, — вспоминал А. Яковлев, — у меня внутри все оборвалось: на жердях раскачивались повешенные муляжи советских солдат. А на воротах масляной краской: “Ваньки, убирайтесь к своим Манькам!”». На стенах домов красовались надписи вроде «Брежнев рехнулся!», люди на улицах жгли его портреты…
«Война из-за вас не начнется». Руководителей «Пражской весны» арестовали утром 21 августа. Зденек Млынарж так описывал момент ареста (его самого, впрочем, оставили на свободе): «Где-то после четырех часов утра к зданию ЦК КПЧ подъехала черная «Волга» из советского посольства, и вскоре после этого здание окружили бронетранспортеры и танки. Из них выпрыгнули солдаты в форме советских десантников — в бордовых беретах и полосатых тельняшках, с автоматами наперевес… Мы наблюдали за всем этим из окна, и мне казалось, что мы присутствуем при киносъемке. Но одновременно я отчетливо осознавал: да, эти солдаты в советской форме, которых ты с восторгом встречал и обнимал 9 мая 1945 года и с которыми потом, в Москве, пять лет дружил и пил водку, эти солдаты — не тени на экране, и свои автоматы они вот-вот нацелят не на царских юнкеров в Зимнем дворце, не на остатки обороняющих рейхстаг, а на тебя самого… Двери кабинета Дубчека внезапно распахнулись, и внутрь прямо ворвались семь или восемь солдат, которые нас тут же окружили и, встав за большим столом, направили автоматы в наши затылки». Вошел коренастый советский полковник, который скомандовал: «Молчать! Сидеть тихо! По-чешски не говорить!»
Им объявили, что они арестованы именем революционного трибунала во главе с товарищем Алоисом Индрой. «Те, кого это могло касаться, — писал Млынарж, — представили себе, как наяву, заседание “революционного трибунала”».
— Становится горячо, — заметил кто-то. Другой, имевший тюремный опыт, набил карманы кусочками сахара и посоветовал всем последовать его примеру. Но никакого заседания трибунала так и не состоялось. Вместо этого Дубчека и других доставили в Москву, где они встретились с Брежневым и его коллегами.
— Сегодня вам кажется невозможным смириться со всем этим, — сказал им Леонид Ильич. — Но посмотрите на Гомулку. В 1956 году он, как и вы теперь, был против того, чтобы наши войска помогли Польше. Но если сегодня я скажу, что отзываю из Польши советские части, то Гомулка немедленно возьмет свой самолет, прилетит сюда и будет упрашивать меня этого не делать.
«Логика Брежнева, — писал Млынарж, — была проста: мы в Кремле поняли, что на вас полагаться нельзя… По-хорошему вы не понимаете. При этом ваша страна находится в пределах тех территорий, по которым во время Второй мировой войны прошел советский солдат. Мы оплатили их огромными жертвами и уходить не собираемся. Границы этих территорий — это и наши границы… Брежнев как бы даже был удивлен: ведь это же так просто, как вы не понимаете?.. В его монологе содержалась одна простая мысль: наши солдаты дошли до Эльбы, и советская граница сейчас пролегает там».
В записи переговоров имеется такая фраза Брежнева:
— Мы же могли освободить только себя (в 1945 году), но мы не остановились и пошли дальше. 120 тысяч погибших около города, а что разбросано по лесам, этого никто не считает.
«Итоги Второй мировой войны, — продолжал генсек, — для нас незыблемы, и мы будем стоять на их страже, даже если нам будет угрожать новый конфликт… Впрочем, в настоящее время опасности такого конфликта нет. Я спрашивал президента Джонсона, признает ли и сегодня американское правительство в полном объеме соглашения, подписанные в Ялте и Потсдаме. И 18 августа я получил ответ: в отношении Чехословакии и Румынии — целиком и полностью, обсуждения требует лишь вопрос о Югославии. Так что, вы думаете, кто-то что-то предпримет в вашу защиту? Ничего не будут делать. Война из-за вас не начнется. Посудачат товарищи Тито и Чаушеску, поговорит товарищ Бер-лингуэр. Ну и что? Вы рассчитываете на коммунистическое движение Западной Европы, но оно уже пятьдесят лет никого не волнует!»
В конце концов Дубчек и почти все его соратники согласились с тем, что советские войска временно останутся в Чехословакии. До апреля 1969 года Дубчек сохранял власть, хотя «Пражская весна» постепенно угасала.
А в советском фольклоре эти события вызвали целую волну ехидных анекдотов, например:
«Со стороны Советского Союза соглашение с Чехословакией подписали т. Брежнев, т. Косыгин и Т-62».
«Кто кому впервые оказал братскую помощь? — Каин — Авелю».
«Приснился танк. К чему бы это? — К другу».
«Что такое наручники? — Узы братской дружбы».
«Что такое танк? — Карета братской “скорой помощи”».
«После братской помощи президент Свобода изменил свою фамилию на Осознанная Необходимость».
«Что советские войска делают в Чехословакии? — Они ищут того, кто их туда позвал». Другой ответ на тот же вопрос: «Собирают желуди, чтобы дубчеки не росли».
«Мы не можем быть на стороне тех, кто расстреливает рабочих». В сентябре 1968 года, сразу после пражских событий, из Варшавского Договора вышла Албания. В Московском Кремле уход Албании восприняли довольно спокойно (одной из причин, возможно, было то, что на этой земле не воевала Красная армия).
В 1970 году волнения рабочих вспыхнули в Польше, в Гданьске. Узнав о начале беспорядков, Леонид Ильич заметил о польском руководителе: «Вот и допрыгался дед».
Можно было ожидать (вспоминая слова Брежнева о «железном наморднике»), что Кремль потребует самых суровых мер. Но все вышло иначе. Леонид Ильич настаивал на мягком, бескровном решении вопроса. «В Чехословакии бузила интеллигенция, — говорил он, — а здесь протестует рабочий класс. Это принципиально меняет дело». «В 1970 году, — рассказывал А. Александров-Агентов, — когда Гомулка, проводя политику повышения цен, решил, что «попытка контрреволюции» должна быть подавлена силой, Брежнев (я сам был тому свидетелем) несколько раз в день связывался с Гомулкой по ВЧ и буквально умолял его не допустить, чтобы в рабочих стреляли, найти другой выход из положения. Однако это не помогло: Гомулка решил действовать по-своему…»
Демонстрацию рабочих разогнали выстрелами. Но это решило и собственную судьбу Гомулки. В декабре 1970 года при поддержке Москвы его отстранили от власти. Погибшим рабочим в 1980 году установили памятник — три огромных креста. На монументе была надпись — стихи Чеслава Милоша:
Ты, принесший боль простому человеку,
Ты, смеющийся над его болью,
Ты не должен чувствовать себя в безопасности.
«Л. И. Брежнев говорил, — писал В. Гришин, — что мы не можем, не имеем права быть на стороне тех, кто расстреливает рабочих». Впрочем, Гомулка и на пенсии остался при своем мнении и замечал про обитателей Кремля, что они «растеряли революционность».
«Мы услышали о революции по радио». Апрельская революция 1978 года в Афганистане стала для Москвы, по многим данным, полной неожиданностью. Все произошло во многом стихийно. Президент страны — бывший принц Мухаммед Дауд — арестовал некоторых видных коммунистов. Сочувствовавшие им военные подняли мятеж. При штурме президентского дворца Дауд был убит. Рассказывали, что на предложение сдаться он ответил пистолетным выстрелом и гордым отказом: «Я коммунистам не сдаюсь!»
Прославился такой эпизод революции: одного из видных коммунистов Хафизуллу Амина восставшие освободили из-под стражи. Он выступал перед толпой, стоя на броне танка, и в какой-то момент показал всем еще висевшие на правой руке наручники… Эта яркая сценка вызвала всеобщий восторг.
Новым главой государства стал известный поэт и революционер Нур Мухаммед Тараки. Позднее московские товарищи упрекали его за то, что революция произошла несвоевременно. Тараки отвечал, что революция — как роды, ее нельзя отложить. Но и Брежневу приходилось отвечать на неприятные вопросы. В июне 1979 года на встрече в Вене американский президент Картер поднял вопрос об Афганистане. Леонид Ильич в ответ признался: «Мы услышали о революции в Афганистане тоже по радио. И не мы стимулировали изменения в правительстве этой страны».
В Афганистане между тем начались волнения, стало расти вооруженное сопротивление новому режиму. Тараки попросил Кремль прислать войска. В марте 1979 года он встречался с Брежневым в Москве. Рассказывали, что Леонид Ильич на подобные просьбы Тараки отвечал так:
«Войска в Афганистан Советский Союз вводить не будет. Появление наших солдат в вашей стране, товарищ президент, наверняка восстановит большую часть афганского народа против революции…»
19 марта Брежнев говорил своим соратникам:
«Мне думается, что правильно определили члены Политбюро, что нам сейчас не пристало втягиваться в эту войну… Участие же наших войск в Афганистане может нанести вред не только нам, но и прежде всего им… У них распадается армия, а мы здесь должны будем вести за нее войну».