О. Гриневский писал: «Очень скоро Брежнев стал ворчать на военных:
— Не могли сделать как положено. — И досадовал: — Вот, черт побери, влипли в историю!» А. Александров-Агентов также приводил похожие слова генсека, обращенные к главе КГБ и министру обороны:
— Ну и втянули вы меня в историю!
В частной беседе в середине 1980 года Леонид Ильич признавался:
— Предложение о вводе советских войск в Афганистан вызывало у некоторых, в том числе и у меня, сомнения… Нас убедили, что советские войска будут там очень короткий срок, речь идет о защите наших южных границ, что вооруженный конфликт быстро прекратится…
«Дядя мой звонил ежедневно Дмитрию Устинову, — рассказывала Любовь Брежнева, — и, употребляя общепринятый фольклорный диалект, спрашивал: «Когда эта б…ская война кончится?» Злясь и краснея, Генеральный секретарь кричал в трубку: “Дима, ты же мне обещал, что это ненадолго. Там же наши дети погибают!”».
В беседах с западными деятелями Брежнев пытался найти какой-то выход из тупика.
«Почему мы проявляем столько эмоций?! — восклицал он при встрече с президентом Франции. — Потому что речь идет о внутренних проблемах коммунистического мира… И почему вы защищаете Амина, этого убийцу и палача?.. Президент Тараки был моим другом. Он приезжал ко мне в сентябре. После его возвращения Амин его убил. Этого я ему не мог простить».
Президент Жискар д’Эстен вспоминал об этой беседе: «Потом он (Брежнев) обеими руками хватает меня за лацканы пиджака. Его лицо приближается к моему. Мне трудно смотреть на него с такого близкого расстояния, и все плывет перед глазами.
“Нужно найти политическое решение, — вновь начинает он. — На самом деле Амин вел страну к чудовищному насилию. Но мы не должны там оставаться”».
Г. Арбатов вспоминал, как в мае 1980 года он вместе с журналистом Юрием Жуковым отправился на прием к Леониду Ильичу: «Мы ему рассказали о том, как наша акция рушит разрядку, помогает крайне правым на предстоящих выборах в США, и уговорили сделать хоть символический жест — отозвать десять процентов контингента своих войск. А на следующий день Юрий Владимирович (Андропов) устроил мне разнос за эту инициативу. Он, видимо, все еще надеялся на скорую победу».
«Россия на два фронта воевать не будет». В 1980 году в Польше развернулись массовые забастовки, возник независимый профсоюз «Солидарность». В общем, сложилась ситуация, похожая на «Пражскую весну». Брежнев говорил в телефонную трубку тогдашнему польскому руководителю Эдварду Тереку: «У тебя контра, надо взять ее за морду, мы поможем!»
Но когда тот попросил усилить советское военное присутствие в Польше, Леонид Ильич отказался. Своим коллегам он заметил: «Россия на два фронта еще не воевала. И воевать не будет. Заварили кашу, теперь пусть расхлебывают сами. А мы посмотрим и, если надо, — поправим».
Вскоре руководство в Варшаве сменилось. Новому главе страны Станиславу Кане крепко доставалось и справа, и слева. Он даже пожаловался на критику коллег по ЦК в разговоре с Брежневым. Тот рассказывал:
— Я ему тут же сказал: «Правильно сделали. Вас не просто надо было критиковать, а брать в руки дубинку. Тогда, может быть, вы поняли бы». Это буквально мои слова. Товарищ Каня признал, что действуют они мягко, надо было бы пожестче. Я ему на это сказал: «А сколько раз мы вас убеждали, что надо принимать решительные меры, что нельзя без конца уступать «Солидарности». Вы же все твердите о мирном пути, не понимая или не желая понять, что такой «мирный путь», какого вы придерживаетесь, может стоить вам крови».
Некоторые в Кремле были за то, чтобы ввести в Польшу советские войска. Однако Брежнев выступил против, сказав:
— Повременим пока.
Польскому руководителю он пообещал:
— Вводить войска не будем. Но если обстановка осложнится — войдем. Но без тебя — не войдем…
Президент Румынии Николае Чаушеску на одной из встреч убеждал Леонида Ильича, что надо что-то сделать.
«Что ты твердишь: сделать, сделать! — ответил тот. — У нас из-за Польши и так голова болит. А ты: «сделать»! Ну сделай! Предложи что-нибудь!..»
По свидетельству Г. Шахназарова, в Кремле твердо решили не вводить войска, даже если в Польше победит оппозиция. Михаил Суслов говорил: «Примиримся, даже если там к власти придет «Солидарность». Главное, чтобы Польша не уходила из Варшавского Договора».
В конце концов в стране ввели военное положение. «Против введения в Польше в 1981 году военного положения, — замечал А. Александров-Агентов, — Брежнев, насколько мне известно, возражений не имел, считая угрожающий напор «Солидарности» чем-то вроде происков НАТО». Обстановка на время оказалась «заморожена», но «Солидарность» выжила и сохранилась в подполье. А в конце 80-х положение разрешилось ее полной победой.
Глава 11«МЫ ТЕПЕРЬ ИМЕЕМ НА ЛУНЕ СВОЙ ТРАНСПОРТ»
Брежнев имел прямое отношение к развитию космонавтики еще задолго до полета Гагарина. В 1956 году, когда Леонид Ильич снова стал секретарем ЦК, ему поручили, среди прочего, освоение космоса. Вдова Леонида Ильича рассказывала: «Он, как всегда, загорелся делом, с увлечением говорил о том, что ему поручено. Даже не мог сидеть на месте от волнения, начинал ходить по комнате. А я сижу, слушаю его, и сердце у меня замирает от страха: уж такие направления ему Политбюро назначило курировать — оторопь берет! Судите сами — вся оборонная промышленность, все дела гражданской авиации и самое новое, малоизвестное, тогда оно только начиналось — освоение космоса».
Рабочие записи Брежнева 1958 года пестрят пометками о разных видах оружия: крылатых ракетах, самолетах-мишенях, подводных лодках… «В дневниковых записях, — отмечал Д. Волкогонов, — сотни фамилий оборонщиков, с кем он говорил, кого вызывал, кому давал поручения». И после 1960 года, когда Леонид Ильич стал главой государства, он продолжал заниматься ракетно-космическими делами.
«Кончается эра, когда человек был прикован к Земле». Все 60-е и 70-е годы прошли под знаком покорения космоса. Карнавал, преобразующий Вселенную, как бы переместился на небеса. На советских рисунках того времени от космических ракет несутся прочь испуганные кони Феба, разлетаются ангелы, падает в обморок старенький Бог. На одном из рисунков горные орлы завистливо наблюдают за полетом космического корабля и мечтательно произносят: «Вот бы взглянуть на землю с высоты человечьего полета!»
Излюбленным героем таких рисунков был Бог (тогда это слово писали со строчной буквы — бог), которого изображали в образе длиннобородого старичка. Вот он пытается угнаться за ракетой Гагарина, теряет на лету нимб и крестик и сокрушенно жалуется:
— Бог с ним, разве за ним угонишься…
По случаю полета женщины Бог надевает клетчатый пиджак и брюки, обувает желтые туфли и любуется на себя в зеркало.
«Что это старик прифрантился?» — удивляется ангел. «Тетя в космосе!» — отвечает другой.
В 1965 году Бог говорит космонавту Леонову, впервые вышедшему из корабля в открытый космос: «Давай меняться: я тебе — нимб, ты мне — шлем…»
В речах Брежнева тоже возникал этот сказочно-мифический мотив, когда речь заходила о «таинственном мире космоса», как он выражался. Например, приветствуя на трибуне Мавзолея Алексея Леонова, Брежнев сказал: «Миллионы людей у экранов телевизоров с замиранием сердца следили за тем, как на их глазах волшебная сказка превращалась в быль… Товарищ Леонов был первым пловцом в океане Вселенной… Потомки будут вечно помнить день рождения первого в истории человечества звездного дома с сенями и крылечком, ведущим в космос…»
В космосе казалось возможным необычайное, фантастическое, волшебное, чему уже не было места на Земле. После гибели Юрия Гагарина ходили вполне серьезные слухи о том, что первый космонавт не погиб. Просто инопланетяне взяли его на свою летающую тарелку… Сами космические ракеты казались каким-то волшебством. Один раз генеральный конструктор Сергей Королев спросил у Брежнева, когда они рассматривали силуэт строящейся ракеты:
— Красиво?
— Очень, — сказал Брежнев.
— А у меня такое ощущение, — признался конструктор, — будто не наших рук это дело.
Всех интересовали не только космические чудеса, но и бытовые мелочи жизни в невесомости. Например, после полета второго космонавта Германа Титова оживленно обсуждалось, что он впервые пообедал в небесах. На съезде партии он доложил: «Во время полета мне приходилось питаться космической пищей, которая находилась в тубах. Вкусно, питательно. По крайней мере, так уверяют врачи». (Веселое оживление. Аплодисменты).
На Земле названия вещей и явлений уже стали привычными, устоялись, а в космосе все было новым, еще безымянным. Громче всего прогремело на весь мир новое словечко «спутник». Были и другие новые слова — «космонавты», «лунники»… В феврале 1961 года Брежнев с воодушевлением рассказывал в одной из речей: «Несколько дней тому назад советские ученые… направили в космос новый воздушный корабль. С гигантской скоростью мчится он сейчас к далекой планете Венера».
Заметим, что и здесь название «воздушный корабль» было новым и еще неточным — ведь такие корабли правильнее было бы называть не «воздушными», а уж скорее «пустотными». Позднее за ними утвердилось название «космические корабли». «Кончается эра, когда человек был прикован к Земле», — говорил Брежнев в декабре 1961 года.
Впрочем, в те годы существовало и другое мнение: незачем лететь в космос, не решив дела на Земле. Еще после триумфальных полетов первых спутников Яков Ильич Брежнев заметил брату:
— Леня, нельзя летать в космос с голой задницей. Нужно ее сначала чем-то прикрыть, а то она слишком хорошо просматривается миром снизу.
— Это политика, Яша, — засмеялся Леонид Ильич. — Что ты думаешь, мы сами не понимаем, что нам еще рано в космос? Людей толком не можем накормить.
«Француз прислал сто бутылок шампанского». Многие в те годы не верили, что ракеты и впрямь летают в космос и тем более на Луну: это казалось сказкой, выдумкой. В 1959 году Советский Союз запустил спутник, который впервые облетел Луну и сфотографиро