А при первой встрече Брежнева и Бовина в октябре 1964 года между ними состоялся весьма характерный разговор. Ознакомившись с каким-то подготовленным в аппарате текстом, Леонид Ильич спросил:
— Вот ты можешь объяснить мне, что такое конфронтация?
Его собеседник слегка опешил, но отвечал:
— Конечно, могу.
— А ты можешь объяснить мне, что такое боровая дичь?
— Да так, догадываюсь. Но не очень, — признался Бовин.
— Давай договоримся так, — предложил Брежнев, — ты мне будешь рассказывать про конфронтацию, ая тебе — про боровую дичь.
«Вот с этого и началась моя работа с Л. И.», — вспоминал Бовин.
«Представьте себе, что вы члены Политбюро…» А. Бовин так характеризовал Брежнева в годы своей работы с ним (1964–1972): «Брежнев был нормальным мужиком: доступным, простым и абсолютно вменяемым. С ним можно было спорить, орать до хрипоты и доказывать свою правоту…»
Нередко сам генсек просил поспорить: «Представьте себе, что вы члены Политбюро, спорьте, а я послушаю».
Иногда споры в Завидове длились долго, генсек оставлял спорщиков, а вернувшись, весело спрашивал: «Ну что, договорились?»
«Не стеснялся спрашивать совета и прилюдно, — писал помощник генсека А. Алексавдров-Агентов. — Бывало даже так: идут переговоры с иностранной делегацией, причем в ее составе есть люди, понимающие по-русски, а Брежнев, высказав какое-либо соображение, поворачивается ко мне, сидящему рядом, и громко спрашивает: “Я правильно сказал?”». Как-то раз помощник показал Брежневу цитату из какого-то журнала, которая ему очень понравилась: «Нервный человек не тот, кто кричит на подчиненного, — это просто хам. Нервный человек тот, кто кричит на своего начальника». Прочитав это, Леонид Ильич расхохотался и заметил: «Теперь я понял, почему ты на меня кричишь».
У помощника генсека сохранилась записка 1975 года, в которой рукой Брежнева написано: «Ты мой честный критик, я отвечаю тебе за это своими чувствами».
Но, конечно, Брежнев не любил, когда подобные споры вспыхивали на виду у множества людей — ведь это умаляло его власть. Как-то раз он мягко одернул министра сельского хозяйства В. Мацкевича: «Ты, Володя, при людях мне не возражай, я Генеральный секретарь, в этом кабинете Сталин сидел. Зайди позже, когда один буду, и скажи, что считаешь нужным».
«Обстановка была жизнерадостной, — вспоминал Бовин, — подчас веселой в чисто человеческом плане. Он не отталкивал от себя людей, которые гораздо больше знали, чем он… Вокруг него не было неравных. Мы все были одинаковы…» «Обычно наши посиделки проходили в Завидове. За стаканом чая. Чепуха все это, будто бы Брежнев без бутылки не садился за стол. Вечером за ужином он мог пропустить рюмку-другую, но за работой — никогда». Об этих посиделках в Завидове рассказывали такую историю. Как-то раз в самый разгар ожесточенного спора вокруг текста речи подъехал генсек. Зашел в комнату, отпустил какое-то замечание. И один из спорщиков, не разобравшись, сгоряча бросил ему: «А ты, дурак, молчи! Ты-то чего встреваешь?»
За столом мгновенно воцарилась зловещая тишина. Все остолбенели, ожидая грозы. Но Леонид Ильич ничего не сказал, молча вышел за дверь. Потом долго ходил по коридору, причем тихо говорил: «Нет, я не дурак! Я Генеральный секретарь… Это, ребята, вы зря…»
Почему Брежнев был столь терпим к выходкам своих советников? Однажды он не без юмора привел слова одного древнего философа: «Пусть твой дом будет местом встречи мудрецов, сиди во прахе у их ног, учись и будь им предан, и пей жадно их слова».
Но и сам Брежнев умел бросить острое словцо, «подколоть» своих высокоученых помощников. «Вот сидим мы, — рассказывал Бовин, — обсуждаем какой-нибудь предстоящий доклад, спорим до ругани над каждой фразой, а он слушает, слушает, а потом с ухмылкой говорит: “Спорите, спорите, а чего спорите? Вот выступлю с трибуны, а назавтра что скажу — станет цитатой”».
«Он относился к себе с достаточным чувством иронии», — добавлял Бовин.
«Тяжело носить шапку Мономаха». Один из руководителей Грузии Петр Родионов вспоминал о Брежневе в 60-е годы: «Мог вдруг разоткровенничаться. Насчет того, например, как тяжело ему носить «шапку Мономаха», что в голове под этой шапкой и ночью прокручивается все, над чем приходится думать днем. А думать приходится ой как много и о многом!» Леонид Ильич жаловался тогда на переутомление: «Приходится буквально все вопросы решать самому». Г. Шахназаров описывал такую сценку: «Он обхватил голову руками и, покачиваясь, проговорил: “С ума сойти можно, никто не хочет брать на себя ответственность, все всё валят на меня”». Но когда генсеку предложили облегчить себе ношу — передать часть назначений на места, он возразил: «Кадры нельзя упускать из рук. Дашь палец — руку откусят».
«То есть тяжела шапка Мономаха, — подытоживал этот разговор Г. Шахназаров, — но уж лучше я в ней похожу, снимешь — потом ищи-свищи».
«В отличие от своих предшественников на этом месте я не руковожу, а работаю», — говорил Брежнев в 1972 году. Выражался Брежнев о своей работе и более простыми словами. Один раз, когда кто-то из соратников отправился в отпуск, Брежнев вздохнул:
— Да-а, ну и коллеги у меня: кто в отпуск, кто еще куда… А ты сиди один, дядя Леня, и мудохайся…
Когда у него самого спрашивали, где и когда он будет отдыхать, генсек иногда весело отвечал: «Пойду отдыхать при коммунизме».
«Я несу тяжелую ношу, — признавался он в 1969 году. — Посмотрите, при ком Политбюро проработало от съезда до съезда. Хотя у нас на заседаниях бывают резкие споры». «Я, например, подписываю некоторые решения, хотя с ними не согласен, — говорил он. — Правда, таких решений было очень немного. Так я делаю потому, что большинство членов Политбюро проголосовало “за”». В 1973 году, мягко погасив один спор, Леонид Ильич пожаловался собеседникам: «Нужно иметь канаты, а не нервы, чтобы спокойно воспринимать все это».
«Видишь мир сквозь бумаги…» Оказавшись на вершине власти, Брежнев довольно остро переживал, что от живой жизни его стал отделять некий «бумажный» барьер. Однажды, уже будучи генсеком, Леонид Ильич признался своему помощнику: «Знаешь… все-таки, оценивая пройденный путь, я прихожу к выводу, что самый лучший пост из тех, что мне приходилось занимать, — это пост секретаря обкома партии. И возможность сделать что-то больше, и в то же время можешь сам наглядно видеть и реальную обстановку, и результаты своей работы. Можешь регулярно бывать на заводах, в полях, общаться со многими людьми, чувствовать их настроение. А здесь, в Кремле, сидишь и видишь мир сквозь бумаги, которые кладут тебе на стол».
Соратники, даже самые надежные, старались отгородить генсека от других людей. Брежнев как-то с юмором заметил: «Меня окружают милые, симпатичные, очень преданные люди, медленно сжимающие кольцо…»
Впрочем, Брежнев нашел частичное противоядие. Он старался черпать сведения не из чтения бумаг, а из живых разговоров с людьми. «Беседы с людьми заменяли ему чтение книг, — замечал А. Бовин. — Вместо того чтобы читать какую-нибудь толстую книжку, посвященную, например, Польше, он беседовал с людьми и что-то узнавал». «Брежнев умел использовать людей, “как книги”», — замечал Александров-Агентов. «Никакие бумаги, — говорится в воспоминаниях Брежнева, — никакие телефонные звонки не заменят встреч с людьми… Всякого рода рапорты, идя по инстанциям снизу вверх, имеют свойство искажаться. Притом всегда в одну сторону — в сторону облегчения, сглаживания острых углов».
«Если кому-то не нравится жить в нашей стране…» Юрий Владимирович Андропов в брежневском руководстве был весьма необычной, выделявшейся фигурой. А. Бовин вспоминал о нем: «Он, пожалуй, был самый продвинутый из всех членов Политбюро. Хотя и не имел высшего образования. Где-то учился на боцмана. Но он очень много читал. Помню, пришел к нему в больницу, а у него на тумбочке лежит томик Платона. Я говорю: «А это зачем?» Отвечает: “Как это зачем? А как я с вами буду спорить, если не буду читать?”». Было известно, что Андропов коллекционирует пластинки с американским джазом.
Помимо всего прочего, Юрий Владимирович был поэтом. И в некоторых отношениях даже необычным поэтом. Он, например, использовал в стихах бранные словечки (вроде «ж…а» и еще более крепкие). А на разочарованный вопрос «Зачем же вы испортили хорошие стихи?» отвечал: «А по-моему, я их обогатил». Некоторые стихи он публиковал, хотя и не под своей фамилией, например «Письмо волжского боцмана председателю Мао». Среди его стихотворений есть следующее:
Да, все мы смертны, хоть не по нутру
Мне эта истина, страшней которой нету,
Но в час положенный и я, как все, умру,
И память обо мне сотрет седая Лета.
Мы бренны в этом мире под Луной.
Жизнь — только миг, небытие навеки,
Кружится во Вселенной шар земной,
Живут и исчезают человеки.
Но сущее, рожденное во мгле,
Неистребимо на пути к рассвету.
Иные поколенья на Земле
Несут все дальше жизни эстафету.
Ему приписывают и такие строки:
Кто проповедь прочесть захочет людям,
Тот жрать не должен слаще, чем они.
По многим чертам своей личности — искренней вере в идеалы, бескорыстности, твердости и идейной непримиримости — Андропов скорее относился к прошлому, первому поколению большевиков. Он сожалел и о прежнем названии партии — большевистская. Неудивительно, что именно такому человеку в советском руководстве досталась госбезопасность — то есть реальная борьба с внешними и внутренними противниками. В том числе со вновь возникшей оппозицией, диссидентами. Андропов убежденно говорил: «Расшатать любой строй, особенно там, где полно скрытых пружин для недовольства, когда тлеет национализм, очень легко. Диссиденты — это враги нашего строя, только прикрывающиеся демагогией. Печатное слово — это ведь оружие, причем