сильное оружие, которое может разрушать. И нам надо защищаться».
Брежнев был в курсе деятельности диссидентов, читал некоторые их документы. «Самое удивительное, — рассказывал В. Медведев, — что лично Брежнев относился к диссидентам спокойно. Но приходил Андропов, как истинный коммунист, стоящий на столбовом социалистическом пути, докладывал, сам же давал ответы на поставленные вопросы, и Брежнев отвечал: “Ну и давай занимайся. Если комитет считает, что…”».
Примерно таким же было отношение Леонида Ильича и к отказникам (желающим эмигрировать, которым власти отказывали в разрешении на выезд). По свидетельству Юрия Чурбанова, как-то в разговоре генсек резко заметил: «Если кому-то не нравится жить в нашей стране, то пусть они живут там, где им хорошо». «Он был против того, чтобы этим людям чинили какие-то особые препятствия, — добавлял Чурбанов. — Юрий Владимирович, кажется, придерживался другой точки зрения…»
Динмухамед Кунаев вспоминал, как однажды заговорил с Брежневым о мерах, которые нужно применять по отношению к диссидентам: «Я высказал ему свои сомнения. Брежнев долго не отвечал, а потом, глядя в сторону, проговорил: «Ну а что делать? Андропов говорит, что они мутят воду. Вредят. Народ будоражат».
На этом наш разговор и закончился».
В описанной сценке (если верить мемуаристу) любопытны детали: и то, что Леонид Ильич стесненно «глядел в сторону», и то, что он отвечал чужими словами, как бы не от своего имени.
Любовь Брежнева вспоминала свой разговор о диссидентах с отцом, Яковом Ильичом Брежневым. Тот припомнил события 1937 года, когда самого будущего генсека едва не схватили чекисты.
— Погибать бы нашему Леониду на лесоповале, — заметил он.
— Жаль, что он там не побывал, — задиристо ответила племянница генсека. — Возможно, в этом случае у него рука бы не поднялась отправлять туда молодых ребят.
— А он и не отправляет, — с обидой возразил Яков Ильич. — Это все андроповские штучки.
— Что же, выходит, страной правит Андропов, а не Брежнев и даже не Политбюро? — продолжала спорить племянница.
— Выходит, так, — согласился Яков Ильич.
Все это, конечно, не означало, что Леонид Ильич разделял идеи диссидентов. Своей племяннице, сочувствовавшей им, он как-то укоризненно сказал: «Интересы свои ставите во главу угла, а чуть прищемили вас на общее благо — в диссиденты».
С декабря 1965 года диссиденты стали ежегодно проводить демонстрации на Пушкинской площади (эта традиция продолжалась вплоть до 90-х годов). Первая демонстрация была устроена в защиту двух писателей — Юлия Даниэля и Андрея Синявского. Их обвинили в том, что они тайно передавали на Запад и печатали там произведения, которые остро сатирически высмеивали советский строй. Анастас Микоян писал в мемуарах: «Помню, как Суслов и его чиновники… начали «дело Даниэля и Синявского»… Это дело очень походило на позорную войну Хрущева против Бориса Пастернака… Как будто все сговорились оттолкнуть интеллигенцию от партии. Невероятно! Я зашел к Брежневу… долго внушал ему, что никакой пользы не будет от такого разноса за публикации под псевдонимами за рубежом, а тем более суда над писателями, о чем уже говорили всерьез… И убедил. Вместо уголовного суда он согласился ограничиться товарищеским судом в Союзе писателей».
Но подобное решение не нашло поддержки у остальных руководителей Кремля, и судебный процесс все-таки состоялся. За осуждение писателей выступил не только Михаил Суслов, но и — особенно резко — так называемая «молодежь» в руководстве, в том числе тогдашний глава КГБ Семичастный. Он сам вспоминал свой спор на эту тему с одним из кремлевских руководителей Петром Демичевым. Тот сказал:
— Наверное, придется их выпускать.
— Петр Нилович, этого не будет, — жестко ответил главный чекист.
— Но нас же критикуют по всему миру!
— Нас критикуют с 1917 года, — возразил Семичастный, — терпели — вытерпим и сейчас.
Об отношении главного чекиста к этому делу стало широко известно. Как писал историк Рой Медведев, «в Москве ходили слухи о том, что Семичастный якобы просил санкции на арест нескольких сотен или даже нескольких тысяч человек».
«Сахаров — большой ученый». Одним из наиболее авторитетных вождей диссидентского движения являлся академик Андрей Дмитриевич Сахаров. Брежнева постоянно держали в курсе его деятельности, как, впрочем, и в курсе деятельности других известных диссидентов. В течение 70-х годов опального академика не раз резко критиковали в печати, но оставляли на свободе. За прежние заслуги к Сахарову решили проявлять, как выразился однажды Брежнев, «сверхтерпеливое отношение». Его фотография и статьи о нем оставались во всех энциклопедиях, хотя в них появилось многозначительное добавление: «В последние годы отошел от научной деятельности».
«Мы как-то решили, — писал А. Бовин, — попробовать организовать его (Брежнева) встречу с Сахаровым… Брежнев не возражал. Даже проявил интерес. Но решил «посоветоваться» с Сусловым. И Суслов, как мы и боялись, отсоветовал». В дневнике Леонида Ильича за 1973–1974 годы есть упоминания об этой несостоявшейся встрече: «8 сентября. О Сахарове — принимать или нет. Еще раз посоветуюсь в ЦК… 11 сентября. Еще раз поговорить с Алексеем Николаевичем (Косыгиным) о приеме Сахарова».
Когда в начале 1980 года Сахаров публично осудил войну в Афганистане, терпение властей закончилось: академика выслали в город Горький.
Ю. Чурбанов писал об отношении Брежнева к Сахарову: «Леонид Ильич относился к Сахарову не самым благожелательным образом, не разделял, естественно, его взгляды, но он выступал против исключения Сахарова из Академии наук. Суслов настаивал, причем резко, а Леонид Ильич не разрешал и всегда говорил, что Сахаров большой ученый и настоящий академик».
В 1981 году создалась опасная для жизни Сахарова ситуация. Он объявил голодовку, которая могла иметь для него самый трагический исход. В это время, 4 декабря 1981 года, академик Петр Капица направил Брежневу послание в защиту Сахарова. Перед этим Капица обратился с большим письмом на ту же тему к председателю КГБ Андропову. В письме он обстоятельно доказывал, что для государства полезно терпеть инакомыслие таких людей, как покойный академик Иван Павлов или академик Сахаров. «Чтобы выиграть скачки, нужны рысаки, — писал он. — Однако призовых рысаков мало, и они обычно норовисты… На обычной лошади ехать проще и спокойнее, но, конечно, скачек не выиграть». Отвечая на это письмо, Андропов написал: «Уважаемый Петр Леонидович! Внимательно прочитал Ваше письмо. Скажу сразу, оно меня огорчило». И обстоятельно объяснил, что остается при своем мнении.
В послании Брежневу Капица обращался уже не к доводам рассудка, а к чувствам. Вот текст этого короткого обращения: «Глубокоуважаемый Леонид Ильич! Я уже очень старый человек, и жизнь научила меня, что великодушные поступки никогда не забываются. Сберегите Сахарова. Да, у него-большие недостатки и трудный характер, но он великий ученый нашей страны. С уважением, П. Л. Капица».
Это послание было прочитано генсеком и, очевидно, произвело впечатление. Что неудивительно — Капица выразил мысль («великодушные поступки не забываются»), с которой, вероятно, вполне был согласен и сам Леонид Ильич. Требования Сахарова были удовлетворены, он прекратил голодовку.
«Пока я в этом кабинете, крови не будет». Самым заметным событием в истории движения отказников стало «большое самолетное дело». В июне 1970 года группа евреев-отказников попыталась угнать за границу самолет. Попытка не удалась, всех их арестовали у трапа самолета. Предводителем группы был Эдуард Кузнецов — диссидент, еще при Хрущеве осуждавшийся за чтение на площади вольнолюбивых стихов. На суде подсудимые вели себя довольно смело, некоторые заканчивали свои речи гордыми восклицаниями:
— В следующем году в Иерусалиме! Если я забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет моя правая рука!
— Шалом-алейхем! Мир тебе, Земля Израиля!
Двоих подсудимых (Кузнецова и Марка Дымшица) приговорили к расстрелу, еще восемь человек — к лишению свободы. Этот приговор огласили 24 декабря 1970 года.
Однако вскоре после этого Брежневу позвонил президент США Ричард Никсон. Он попросил не портить американцам праздник и еще до Нового года отменить смертные приговоры. Брежнев обещал выполнить просьбу и распорядился об этом. Генсеку попытались возразить, что до Нового года никак не удастся уложиться в судебные сроки. Однако Леонид Ильич отмел все возражения.
В результате уже 30 декабря собрался Верховный суд России. И в последний день старого года судьи успели отменить смертные приговоры Дымшицу и Кузнецову. Американцы получили обещанный новогодний подарок… Парижская эмигрантская газета «Русская мысль» назвала это смягчение приговоров «лучшим подарком к Новому году».
Помилование «самолетчиков» вполне отражало общую линию Брежнева — не доводить борьбу до «крови». Писателю Константину Симонову генсек однажды сказал: «Пока я жив… — И сразу уточнил: — Пока я в этом кабинете, крови не будет».
«Хотели упрятать нынешнее руководство в подземелье». Брежневу приходилось бороться за свою «корону» вовсе не с открытой оппозицией — диссидентами, а с ближайшими соратниками. И здесь Леонид Ильич был сильнейшим игроком. «В этих политических шахматах, — замечал Г. Арбатов, — он был настоящим гроссмейстером». Обычно он побеждал не силой, а своей всегдашней мягкостью: уступал, уступал, и противник сам ломал себе шею. Правда, этот поединок генсека с «кремлевской оппозицией» чрезвычайно напоминал схватку с каким-то сказочным чудовищем, вроде Лернейской гидры: на месте отрубленной головы сразу отрастала новая, еще сильнее и опаснее прежней.
Первой оппозицией Леониду Ильичу стали те самые люди, которые поддержали его в октябре 1964 года. Уже очень скоро они перешли в число недовольных. Они не понимали, почему высшая власть ускользнула из их рук. П. Родионов вспоминал свою встречу с Николаем Игнатовым в 1965 году: «Беседа шла в комнате отдыха за чашкой чая. После обмена несколькими ничего не значащими фразами Игнатов совершенно неожиданно для меня принялся буквально поносить Брежнева. “Дураки мы, — говорил он в нервной запальчивости, — привели эту хитренькую Лису Патрикеевну к власти. Ты посмотри, как он расставляет кадры!.. Тех, кто поумнее и посильнее, держит на расстоянии. Вот и жди от него чего-либо путного”». Под теми, кто «поумнее и посильнее», говоривший имел в виду, конечно, и самого себя.