«КГБ под руководством Юрия Владимировича оказывает огромную помощь Политбюро во внешней политике. Обычно думают, что КГБ — это значит только кого-то хватать и сажать. Глубоко ошибаются. КГБ — это прежде всего огромная и опасная загранработа. И надо обладать способностями и характером. Не каждый может не продать, не предать, устоять перед соблазнами. Это вам не так, чтобы… с чистенькими ручками. — Брежнев выразительным жестом потер ладонью о ладонь. — Тут нужно большое мужество и большая преданность».
«Только наши всеобщая хитрость и сноровка не уйдут в час захода всех светил». Неожиданно острая схватка в Кремле вспыхнула вокруг писателя Александра Солженицына. С конца 60-х годов он оказался одним из самых известных в мире диссидентов. В советской печати его жестко критиковали. Брежнев по этому поводу рассказывал: «Суслов ходит, словно тень от облаков. Говорит:
— На хера нам этот Солженицын сдался, только делаем ему рекламу.
А я ему ответил:
— Успокойся. И он, как мы, сгинет. Только наши всеобщая хитрость и сноровка не уйдут в час захода всех светил…»
Любопытно, что нечто очень похожее в 1972 году писал Брежневу уезжавший в эмиграцию поэт Иосиф Бродский:
«Мы все приговорены к одному и тому же: к смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрете Вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен мешать друг другу делать его дело».
Слова Леонида Ильича можно понять и как своеобразное развитие этой мысли… Сам он склонялся скорее к «мягкому» отношению к Солженицыну. После присуждения писателю в 1970 году Нобелевской премии возникла идея выслать его на Запад. Против этого возражал, в частности, министр внутренних дел Николай Щелоков. Он направил генсеку записку о писателе. «Объективно Солженицын талантлив, — писал министр. — Это — явление в литературе… Было бы крайне выгодно, чтобы его перо служило интересам народа». Леонид Ильич внимательно прочитал записку и подчеркнул в ней такие фразы (видимо, вызвавшие его одобрение):
«“Проблему Солженицына” создали неумные администраторы в литературе».
«В данном случае надо не публично казнить врагов, а душить их в объятиях. Это элементарная истина, которую следовало знать тем товарищам, которые руководят литературой».
«В истории с Солженицыным мы повторяем те же самые грубейшие ошибки, которые допустили с Борисом Пастернаком».
«По отношению к творческой интеллигенции позиция должна быть более гибкой, более терпимой, более дальновидной».
«Проблема Синявского и Даниэля не снята, а усугублена. Не надо таким образом усугублять проблему и с Солженицыным».
«Солженицыну нужно дать срочно квартиру. Его нужно прописать, проявить к нему внимание. С ним должен поговорить кто-то из видных руководящих работников, чтобы снять у него весь тот горький осадок, который не могла не оставить травля против него. Короче говоря, за Солженицына надо бороться, а не выбрасывать его. Бороться за Солженицына, а не против Солженицына».
В сентябре 1973 года Александр Солженицын направил лично Брежневу свое «Письмо вождям Советского Союза». Солженицын писал о возможной войне с Китаем; о том, с какими идеями можно выиграть такую войну. Генсек внимательно прочитал это письмо. Но не согласился с ним. Потом заметил: «Он пишет, в отличие от всех предыдущих писем, несколько иначе, но тоже бред».
Спустя два месяца, в декабре, Брежнев снова перечитал это письмо и написал на нем: «Считаю, что необходимо, чтобы все товарищи прочли его письмо». Но к этому времени вопрос о Солженицыне встал ребром: на Западе печаталась его новая книга — «Архипелаг ГУЛАГ». В ней писатель осуждал советские порядки начиная с 1917 года, едко высмеивал их. Теперь проповедовать в Кремле мягкое отношение к нему было уже чистым самоубийством.
7 января 1974 года вопрос о Солженицыне обсуждало Политбюро. Прежняя мягкость могла обернуться против самого Брежнева, поэтому он начал резко:
— Во Франции и США… выходит новое сочинение Солженицына — «Архипелаг ГУЛАГ»… Этот хулиганствующий элемент Солженицын разгулялся. На все он помахивает, ни с чем не считается. Как нам поступить с ним?
Заранее подготовленное предложение внес Андропов.
— Я считаю, — сказал он, — что Солженицына надо выдворить из страны без его согласия. В свое время выдворили Троцкого из страны, не спрашивая его согласия.
— Очевидно, — заметил Брежнев, — сам Солженицын такого согласия не даст… Надо учитывать то, что Солженицын даже не поехал за границу за получением Нобелевской премии…
Но затем обсуждение пошло не по плану. Слово взял глава государства Подгорный и резко возразил против идеи высылки:
— Во многих странах — в Китае открыто казнят людей; в Чили фашистский режим расстреливает и истязает людей; англичане в Ирландии в отношении трудового народа применяют репрессии, а мы имеем дело с ярым врагом и проходим мимо, когда он обливает грязью все и вся… Мы должны его судить по нашим советским законам… и заставить его отбывать наказание в Советском Союзе. Если мы его вышлем, то этим покажем свою слабость… Если мы его вышлем за границу, то и там он будет нам вредить.
Подгорного полностью поддержал глава правительства Косыгин:
— Возьмите вы Англию. Там уничтожают сотни людей. Или Чили — то же самое. Нужно провести суд над Солженицыным и рассказать о нем, а отбывать наказание его можно сослать в Верхоянск, туда никто не поедет из зарубежных корреспондентов: там очень холодно.
Против высылки высказался и бывший глава «молодежи» Шелепин, еще заседавший тогда в Политбюро:
— Высылка за границу, по-моему, не является подходящей мерой. По-моему, не следует впутывать иностранные государства в это дело.
Было отчего растеряться — все кремлевские оппозиционеры, старые и новые, вдруг объединились и выступили стройными рядами. В меньшинстве оказался сам Брежнев. Между тем суд над нобелевским лауреатом вызвал бы мировой скандал. Такой скандал ударял по главе Лубянки, но рикошетом — и по самому генсеку. Он мог лишиться главного сторонника, а кроме того, это могло привести к краху всей политики разрядки.
Чекист В. Кеворков позднее писал: «Оба выступления (Косыгина и Подгорного. — А. М.) не на шутку напугали Андропова, и, рассказывая об уже свершившемся, он нервничал так, как будто все неприятное предстояло ему пережить еще раз».
Но Леонид Ильич умел выпутываться и не из таких положений. Он раздумчиво начал:
— Вопрос в отношении Солженицына, конечно, не простой, а очень сложный… Каким образом нам поступить с Солженицыным? Я считаю, что лучший способ — это поступить в соответствии с нашими советскими законами.
После этих слов в записи заседания значится: «Все: Правильно». Оппозиции на минуту показалось, что она одержала победу. Но генсек осторожно возразил на мысль о том, что писатель «и там будет нам вредить».
— Мы не побоялись отпустить из страны Аллилуеву. Все это мы пережили. Я думаю, переживем и это…
Однако тут же оговорился:
— Высылать его, очевидно, нецелесообразно, так как никто его не примет.
Заметим, как генсек аккуратно подменил доводы своих противников («мы покажем свою слабость», «и там он будет нам вредить») на другой: «никто его не примет». Ну а если примут, так и хорошо. Устно Политбюро проголосовало за то, чтобы Солженицына «привлечь к судебной ответственности». Но в протоколе значилось только: «Ограничиться обменом мнениями, состоявшимся на заседании Политбюро ЦК КПСС по этому вопросу».
Вскоре удалось получить согласие правительства Западной Германии на высылку писателя в эту страну. 12 февраля 1974 года Солженицына арестовали, днем позже — выслали в ФРГ. Юрий Андропов рассказывал своим коллегам, что Солженицын «пришел в старом полушубке, грубых башмаках и шапке, как для отправки в колонию. В КГБ ему сказали, что такой маскарад не нужен. Он был переодет в нормальный костюм…»
Е. Чазов вспоминал: «Однажды Ю. Андропов встретил меня в необычном для него радостном возбуждении. Чувствовалось, что ему хочется выговориться. «Вы знаете, у нас (конечно, он подразумевал не Политбюро или ЦК, а КГБ) большая радость. Нам удалось отправить на Запад А. Солженицына. Спасибо немцам, они нам очень помогли».
Что касается соображения о том, что «и там он будет нам вредить», то Брежнев возражал на это так: «Писатель Солженицын — как детектив-одиночка, которого ненавязчиво отдадим американцам и где нам послужит вполне очевидным способом, наполняя нашу страну новыми идейками, за которые эти американские балбесы еще будут давать валюту…»
«Ко мне все лезут, чего-то хотят, и нет выхода». В момент наиболее острой борьбы с «оппозицией Подгорного» Леонид Ильич несколько раз заговаривал о своей отставке. «Хочу на отдых, — говорил он. — Надо уходить в отставку». «Я знаю, — вспоминал его внук Андрей, — что он два или три раза поднимал этот вопрос в кулуарных беседах в Политбюро и дома — и бабка ему говорила, и сам он говорил: “Да, пора уходить, потому что уже устал”». В декабре 1975 года Брежнев пожаловался в частном разговоре: «Устал. Чувствую себя плохо… А ко мне все лезут, чего-то хотят, и нет выхода».
В 1976 году, по воспоминаниям охраны, Леонид Ильич сказал жене: «Видимо, мне надо попросить товарищей, чтобы меня сменил кто-то. Я тяжело себя чувствую, и руководить страной мне тяжело». Обратился к соратникам по Политбюро: «Устаю. Может быть, действительно уйти на пенсию?». Но они резко возражали против: «Что ты, Леня! Ты нам нужен, как знамя, за тобой идет народ. Ты должен остаться. Работай гораздо меньше, мы тебе будем во всем помогать, но ты должен остаться».
Иногда супруга Леонида Ильича сама спрашивала:
— Леня, может, ты уйдешь на пенсию?.. Пусть молодые…
— Я говорил, не отпускают, — отвечал он.
Однажды Брежнев прямо поставил этот вопрос перед Андроповым:
— А не уйти ли мне на пенсию? Чувствую себя плохо все чаще. Надо что-то предпринимать.
В других мемуарах этот вопрос генсека излагался более обстоятельно: