он еще обозначал свое занятие как «студент»).
Брежнев пишет автору в беспощадно-уничижительном тоне. Но его проклятия совершенно естественно перетекают в почти молитвы. Он начинает с призыва «пойти в проститутки», а заканчивает пламенной просьбой уверовать в Бога. При этом, очевидно, он сам вполне искренне верит, что может устыдить, заставить раскаяться. Эта вера в то, что исправить можно даже самого нехорошего человека, очень характерна для той эпохи. Вот текст письма:
«К сожалению, не знаю Вашего имени-отчества.
В областной газете прочитал Вашу повестушку. Не печатайте, пожалуйста, такую ерунду. Не могу ее лучше очертить, как графоманию провинциальной журналистки, замешанной только на страстях: поскорее бы поступить в Союз писателей СССР и получить что-то дармовое, не заработанное…
По всему циклу ваших «идей», да и по конъюнктурному темпераменту с мелочностью души и жизни вам лучше теперь пойти в проститутки. Проститутки иногда хотя бы влюбляются в людей. Таких же графоманов, как Вы, не коснется никакая страсть. Ничего вы не уловите, не опишете, не разгадаете.
Культура — ответ нации, аромат ее характера, сердечный строй, независимый разум. Такие, как Вы, губят отечественную культуру: по логовам провинции вы растащили драгоценное человеческое время, усыпляя людей, лишая их красивой манеры жить, думать, читать, сочинять, любить, умирать… Скопище селюков, оставившее родные села, замусоленное, продажно-расчетливое быдло, сброд, собранный по уважению друг к другу — хамелеоны до самой последней точки!.. — вот компания, которая в обанкротившемся обществе называет себя писательством.
Вы даже не подозреваете, что писательство — каждый день помирать, сжигать себя, служить и Сталину, и небу, и Богу, а не обустраиваться с крепким здравомыслием посредственных писак, доводящих свою лень, серость, затасканность мыслей, мафиозное братство, упоение собственным печатный словом (хоть где, только бы мелькать!) до абсолюта… Все смотрит в вечность, подайте ему вечность, а не можете, не путайтесь под ногами у новых поколений, не впивайтесь своими обывательскими зубками в плод нашего почти тысячелетнего существования. Будьте человеком, женщиной, матерью, верующей в Бога».
«В юности такими рисуночками баловался». В 20-е годы Леонид пробовал свои силы не только в игре на сцене и в стихах, но и в карикатуре. В 1977 году на выставке «Сатира в борьбе за мир» он сам сказал об этом художникам: «Как вы этих империалистов по кумполу бьете, по кумполу. А между прочим, я в юности такими рисуночками баловался. Вам бы показать — такой бы тут хохот стоял!»
К сожалению, судить о рисунках Леонида Ильича трудно — в руках историков они пока не побывали. Но само увлечение молодого Брежнева было ничуть не удивительно — карикатура тогда играла в обществе весьма заметную роль. Она служила своего рода мировым зеркалом, осмеивала все и вся. Ведь в карнавальном мире похвала и брань нерасторжимо связаны между собой. Невозможно сказать, к примеру: «Ай да Пушкин…», не добавив тотчас: «ай да сукин сын!» Верно и обратное: самая неистовая брань плавно перетекает в хвалебную оду. Это как бы два полюса одного магнита, которые не поддаются разделению.
Может показаться, что после революции карнавал весело высмеивал только разных «буржуев», но никак не затрагивал собственных вождей. Однако это не так. Пролистаем, к примеру, подшивки журнала «Красный перец» за 1923–1924 годы. Журнал помещает на рисунке набор париков, бород и усов. Прилепляя их по-разному к лысой, безбородой и безусой болванке, можно получить портреты вождей — Маркса, Ленина, Троцкого… (В набор входят даже ленинские морщинки у глаз.) На другой картинке большевики, как репинские запорожцы, пишут письмо «аглицкому керзону». Генсек партии Сталин запечатлен здесь в виде хохочущего запорожского казака. А на третьей карикатуре бойкое перо художника превратило генсека в знак зодиака — Козерога, с копытами и рогами… Потом шаржи и веселые рисунки со Сталиным стали гораздо мягче, но не исчезли совсем.
По мере того как вселенский карнавал замирал, теряла свое значение и карикатура. При Хрущеве шаржи на него порой появлялись, но это были уже редкие исключения. Один из них, в «Правде», например, изображал Никиту Сергеевича в виде шахтера, дробящего отбойным молотком ледяную, с носом-сосулькой «холодную войну». Другой запечатлел его в форме статуи «Перекуем мечи на орала». Перепечатывали иностранные карикатуры на Хрущева: вот он высоко поднимает бокалы вместе с президентом США, а вот — зарывает «топор войны»… В 1960 году дружеский шарж на Хрущева появился в «Известиях», когда он провел огромное — на треть — сокращение армии. На рисунке премьер добродушно командует войску: «Каждый третий, выходи!» Из строя выходят военные с чемоданами, остаются — с автоматами… Несколько чаще самого премьера на веселые рисунки попадали его автомобили или морские корабли, которыми он путешествовал. Довольно часто карикатуры иллюстрировали цитаты из речей — в 20-е годы Троцкого и Зиновьева, потом Бухарина, Сталина, наконец, Хрущева.
При Брежневе (а также Андропове, Черненко) никаких шаржей на них — даже самых мягких — уже не было. Серьезные живописные картины с изображением генсека, впрочем, допускались — но никак не легкомысленные газетные рисунки. Даже персональные карикатуры на западных деятелей появлялись в печати все реже и реже. «Из уважения к президенту (США) мы его не нарисовали», — говорилось в подписи к одному рисунку. Высмеивались абстрактные герои, вроде американского дядюшки Сэма, британского льва или галльского петуха (потом к ним добавилась пекинская утка). Карикатурист Борис Ефимов, по его воспоминаниям, спросил у Брежнева в 1977 году. «Не станем ли мы скоро безработными?»
«Он несколько секунд смотрел на меня с удивлением, как бы не понимая вопроса, потом спохватился: «Карикатуристы — безработными? Э, нет! До этого еще ой как далеко, продолжайте работать!»
«Веньгрия, Дюсендорф, Шерванадзе». Некоторые из биографов Брежнева не без ехидства приводили многочисленные ошибки в правописании, которые допускал Леонид Ильич. Генерал Д. Волкогонов писал: «В своих рабочих записях, резолюциях, пометах он делал множество ошибок (обесзкуражить, Бон (вместо Бонн), хокей, Ново Сибирск, Веньгрия, Дюсендорф, Шерванадзе, Кисенджер и т. д. и т. п.)». В рукописи приведенного выше стихотворения Брежнева также имелись ошибки: Лозана, культурьно, брилианты, раскошные, деньди, оттель, росийской…
Конечно, для рабочего парня, каким был Леонид, подобные ошибки неудивительны. Но все же тут есть некоторая странность. Ведь в свое время он отлично учился в гимназии, потом, в 1935 году — тоже с отличием — получил звание инженера. Что же мешало ему — при неплохих способностях к учебе — выправить свое правописание, научиться писать без ошибок? Похоже, он и сам не видел в этом нужды. Опять-таки возникает вопрос: почему? Очевидно, эта небрежность в письме для 20-х годов была сродни той небрежности в одежде, которую исповедовала молодежь. Или сродни тому заведомо ошибочному (даже чудовищному, но оттого особенно выразительному и яркому) правописанию, которое утвердилось в 90-е годы XX века в мировом Интернете. Ведь сам язык после 1917 года переживал революцию. Из него только что вычистили ряд «лишних» букв, вроде «фиты», «ижицы» и «ера» на конце слов. И как вычистили! Революционные матросы ходили по типографиям и просто изымали буквы из наборных ящиков. Школьники (к которым принадлежал и наш герой) встретили эти перемены с радостью — они слишком хорошо понимали смысл поговорки: «Фита да ижица — розга к телу ближится». И не случайно горячий противник революции Иван Бунин писал: «По приказу самого Архангела Михаила никогда не приму большевицкого правописания». А другой эмигрант, Аркадий Аверченко, возмущался новыми словами — «тяжелыми, дикими, похожими на тарабарский язык свирепых сиуксов: Губпродком, Центробалт, Уезземельком». В устную речь вихрем ворвались всевозможные сокращения вроде «С. С. С. Р.» (Брежнев с удовольствием употребляет в своих стихах это новорожденное словечко, которому еще и года не исполнилось). В том, чтобы дотошно, вплоть до запятых, соблюдать все правила и законы в правописании, было по тем временам что-то невыносимо скучное, ретроградное, несвободное. (Маяковский в своих стихах также часто пренебрегал знаками препинания.) И этот карнавал букв, слов, запятых, сокращений не утихал еще долгие годы. «Неграмотность» людей из поколения Брежнева была одним из его проявлений.
Впрочем, классическая гимназия все-таки наложила любопытный отпечаток на манеру Брежнева писать. «Его почерк был каллиграфический, как у прилежной курсистки», — замечал журналист Леонид Шинкарев, просматривавший рукописные тексты генсека.
«Мы создали совершенно новый мир». Ошибки при письме были естественной частью тех всеобщих перемен, которые принесла революция. Все на свете в те годы выглядело меняющимся, неопределенным. Так, главнейшая ценность прошлого — деньги — почти сравнялась по стоимости с разноцветными бумажными фантиками. Менялось все — имена и названия людей, вещей, явлений. Исчезли без следа прежние должности и звания — министры, офицеры, адвокаты… Исчезли даже социал-демократы — а ведь это была правящая партия, победившая в Октябре 1917 года! Как торжественно заявлял сам Брежнев в 60-е годы: «За 50 лет в жизни народа изменилось абсолютно все. Мы создали совершенно новый мир…»
Не стало и России — она «рассыпалась на отдельные буквы», став сперва Р.С.Ф.С.Р., а потом — С.С.С.Р. С карты страны пропали Царевококшайск и Царицын, зато появились Сталинград, Троцк и Зиновьевка. В 1924 году бывшая столица — Санкт-Петербург — превратилась в Ленинград. Писатель-юморист Аркадий Бухов тогда иронизировал в одном из своих фельетонов:
«— Примите письмо.
— Заказное? В Леннинбург? Не дойдет.
— Как так — не дойдет?
— Очень просто. Сегодня там Леннинбург, завтра Троцкинград, послезавтра Зиновьевка, что же, письмо по всей России будет бегать разыскивать, что ли…»