Конечно, политические соперники Леонида Ильича подобные эпизоды вспоминали иначе — с насмешкой и негодованием. Скажем, Петр Шелест в 1971 году писал, что на утиной охоте в Завидове генсек пригласил к столу какую-то молодую женщину. Ухаживал за ней, нисколько не смущаясь взглядов остальных участников охоты. «А затем исчез с ней на всю ночь. На второй день охоты Брежнев взял к себе в лодку свою ночную спутницу. Подобные «эксперименты» он повторял каждый раз, на любой охоте».
За свою жизнь Леониду Ильичу не раз приходилось слышать упреки за излишне вольное поведение.
— Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали, — говорил генсек. — Миллион лет прошло, пока моя душа выпущена была погулять на белый свет; и вдруг бы я ей сказал: ты, душенька, не забывайся и гуляй «по морали»… Нет, я ей скажу: гуляй, душенька, гуляй, славненькая, гуляй, как сама знаешь. А к вечеру пойдешь к жене и Богу. Ибо жизнь моя есть день мой — и он именно мой день, а не Сократа или Спинозы, или того хуже — какого-нибудь районного журналиста, зарабатывающего на жизнь статьями под рубрикой «На темы морали»…
В 1968 году на одном банкете он сказал:
— Я люблю женщин, всю жизнь был к ним неравнодушен, ей-богу… Я и теперь неравнодушен.
М. Смиртюков рассказывал об окончании одного из обедов Политбюро: «Откуда-то… подошли две здоровенные красивые девахи в фартуках и спросили, всем ли все довольны и не нужно ли подать что-нибудь еще. Брежнев быстро вскочил, подошел к ним, с аппетитом расцеловал обеих и сказал, что сегодня они могут отдыхать».
В последние годы жизни Брежнев признавался:
— Женщина по-настоящему меня уже никогда не полюбит, никакая. Что же остается? Уходить в себя, жить с собою, для себя… Не эгоистически…
«Мы познакомились на одном из комсомольских вечеров». В воспоминаниях Брежнева о его супруге сказано коротко: «С моей будущей женой мы познакомились на одном из комсомольских вечеров. Она выросла в такой же рабочей семье, как и моя, приехала в Курск из Белгорода тоже учиться. С той поры Виктория Петровна всегда была для меня и остается не только женой и матерью моих детей, но и настоящим дорогим и отзывчивым другом».
До замужества Виктория была медсестрой-акушеркой. Сама она так рассказывала о себе: «Родилась я в Курске, в семье паровозного машиниста. Отец Петр Никанорович Денисов… В семье было пять человек детей, мама не работала. Я окончила школу, пошла учиться в медицинский техникум. Познакомились мы с Леонидом Ильичом на танцах. В Курске. Он пригласил мою подружку. Отказалась. Он еще раз пригласил. Отказалась. «А ты пойдешь, Витя?» — спросил он. Я пошла. На другой день он опять подружку приглашает, и опять она не идет танцевать с ним. И опять вдет Витя Денисова».
— Почему не пошла подружка? — спросила задававшая вопросы Виктории Петровне писательница Лариса Васильева.
— Он танцевать не умел. Я его научила. С танцев все и началось. Стал провожать. Я к нему присматривалась. Серьезный. Хорошо учился».
«Он был в молодости очень хорош собой, — добавляла к этому рассказу сноха Брежневых Людмила Владимировна. — Яркий, широкий, подвижный. Любил поэзию… Мог девушкам головы морочить».
Невольно возникает вопрос: почему же такой завидный кавалер не умел танцевать? Чтобы понять это, достаточно пролистать тогдашнюю курскую печать, в которой то и дело попадаются заголовки вроде: «Долой танцы!» или «Вместо танцев — разумные игры». Автор одной из таких статей Лабурда писал: «Можно ли танцевать?.. На этот вопрос лучше всего ответит история танцев… Представьте себе крупного рабовладельца или какого-либо фабриканта, у которого жена целые дни сидела и ничего не делала. И вот, чтобы поразмять свои кости, она начинает танцевать (благо оркестр бесплатный). Потом, чтобы понравиться мужу и выделиться из числа его многих жен, она придумывает такие танцы, которые могли бы заставить мужа прийти к ней. Ярче всего половой характер носят те балеты, где танцуют мужчина и женщина, где все их движения направлены к тому, чтобы разжечь чувственность зрителя». От истории Лабурда переходил к современности: «У нас есть истина: «Бытие определяет сознание», другими словами — где бываешь, тем и дышишь, с кем живешь, так и говоришь, в каком кругу общества вращаешься, так и мыслишь… Почему мы против танцев? Мы против танцев потому, что хотим вырвать рабочую и крестьянскую молодежь из той мещанской среды, которая захлестывает ее благодаря танцам».
Конечно, товарищи юного Леонида не хотели уподобляться «крупным рабовладельцам» или мещанам, и «танцульки» среди них считались делом немного стыдным. «Я его учила, — вспоминала Виктория Брежнева, — вальс, падеспань, полька… Я хорошо танцевала». Научившись этому искусству, Леонид полюбил танцы. «Ему нравились красивые женщины, — замечала Любовь Брежнева. — Говорил им комплименты, прекрасно танцевал». Друзья Леонида, которые смотрели на танцы косо, присвоили ему за это и за легкую походку насмешливое прозвище «Балерина». Он неплохо танцевал даже в 60-е годы. Сохранился снимок, где генсек, уже с двумя звездами на груди, танцует в паре со своей взрослой дочерью Галиной (она танцует в туфлях на очень высоких каблуках-шпильках, по моде 60-х годов).
Сотрудник генсека Георгий Шахназаров описывал такую сценку: «После хорового пения у него появляется охота потанцевать на воздухе. В просторную беседку, расположенную над озером метрах в ста от дома, приносят столик, водружают японский проигрыватель и запускают заранее подготовленную пленку с записями старомодных танго, фокстротов, вальсов…». Знал Брежнев и народные танцы. Нами Микоян вспоминала один из юбилеев 50-х годов: «Когда заиграла музыка кавказскую лезгинку, Леонид Ильич вышел на свободную часть зала и стал с жаром танцевать…» «Ну просто танцор», — как-то раз насмешливо отозвался о нем Хрущев.
Но вернемся в 20-е годы. Комсомольцы тех лет, как мы уже говорили, всячески старались показать безразличие к своей внешности. Это касалось и парней, и девушек.
— Вам, наверное, хотелось приворожить парня? — спрашивал писатель Владимир Карпов у Виктории Брежневой.
— Конечно, хотелось! — отвечала она. — Жених он был видный, серьезный. Учился прилежно — значит, думал жизнь основательно устраивать. Как его приворожить? Тогда украшений не носили — буржуазный пережиток! Ни сережек, ни колец, губ не красили, щек не румянили — все натуральное. Прически делали девушки без щипцов: то на гвоздики, то на бумажку накручивали. Стрижку носили короткую, называлась — под фокстрот. Сзади коротко, а впереди волосы начесывали — высокий чубчик получался!
Виктории хотелось, чтобы и ее жених выглядел более модным, красивым. «Прическа у него была на косой пробор, — рассказывала она. — Не шла ему. Я ему потом прическу придумала, он с ней всю жизнь проходил. Познакомились в двадцать пятом году, в двадцать восьмом поженились…».
Между прочим, в те годы молодежь не придавала особого значения расписке в загсе. И браки, и разводы совершались довольно легко. Курская газета «Молодняк» писала в 1927 году: «Очень распространено среди молодежи мнение, что молодежи никакого закона о браке не нужно. Парни и девушки так просто должны сходиться, если любят друг друга. Многие легко и просто отрицают всякий закон о браке…»
«Во все мы тогда верили». К концу 20-х годов страна подошла к новому перевороту — «великому перелому». Максим Горький писан: «Это переворот почти геологический, и это больше, неизмеримо больше и глубже всего. что было сделано партией. Уничтожается строй жизни. существовавший тысячелетия, строй, крторый, срзаал. яе-ловека крайне уродливо-своеобразного и способного стинктом собственника». Молодой землемер Леонид Брежнев оказался в самом центре происходящих событий.
Что чувствовали, переживали участники «великого перелома», которым поневоле приходилось исполнять зачастую суровые указания сверху? Подробный рассказ о своих переживаниях оставил писатель Лев Копелев, который принимал участие в изъятии хлеба у крестьян. Он вспоминал, что от крестьян ему приходилось слышать примерно такие отчаянно-насмешливые монологи:
— Берите. Забирайте. Все берите. От еще в печи горшок борща. Хоть пустой, без мяса. А все ж таки: бураки, картопля, капуста. И посоленный! Забирайте, товарищи-граждане! Вот почекайте, я разуюсь… Чоботы, хоть и латаные-перелатаные, а, может, еще сгодятся для пролетариата, для дорогой Советской власти…
«Было мучительно трудно все это видеть и слышать. И тем более самому участвовать». Будущий писатель черпал уверенность не из книг, а от старших товарищей: «Убедительнее были те люди, которые в моих глазах воплощали, олицетворяли нашу правду и нашу справедливость…». Один из них спокойно объяснял Копелеву: «Так вот, я куркулей с детства ненавижу. Хуже, чем всех панов-помещиков, юнкеров, офицеров. Те хоть прямые враги. Панскую белую кость за версту видно, кто он есть. И с них даже хорошие люди бывают. Ленин с кого вышел? Еще и другие были. А эти, кто с грязи в князи повылезли, кто сами волам хвосты крутили, в навозе росли!.. У них ни науки, ни уважения. Они до наймита, до бедняка такие безжалостные, что хуже всех панов. Да хоть бы даже своя кровь, сродственник, они за копейку глотку перервут. Голодному корку пожалеют. Умирать будешь — воды не подадут. Потому — кто умирает, от него уже никакого интересу».
Испытывал ли что-то похожее на описанные переживания Леонид Брежнев? Мы можем об этом судить по признанию, которое Леонид Ильич сделал в 1981 году. В разговоре со своим сотрудником Вадимом Печеневым он сказал: «Да, во все мы тогда верили. И как было без веры… Придешь в крестьянский дом излишки хлеба забирать, сам видишь, у детей глаза от буряка слезятся, больше ведь есть нечего… И все же отбирали, что найдем из продовольствия. Да, во все мы очень крепко верили, без этого жить и работать было нельзя…»
Вера помогала Брежневу выполнять наиболее суровые распоряжения сверху. И много лет спустя он не переставал задумываться о ее значении в жизни — положительном или отрицательном.