Они и теперь по-прежнему кутались в одеяла, только отец больше не читал. В тот год рождественские праздники стали последними в его жизни, и мне, как только я его увидел, сразу показалось, что он окончательно сдался, прекратив свою затянувшуюся схватку со смертью. Когда я приехал, он едва сказал мне несколько слов. Я привез им к празднику несколько коробок печенья и пирожных (я был уверен, что это единственный подарок, который они оба оценят). Мать, в отличие от отца, чувствовала себя очень даже неплохо: сидела, выпрямившись, как ребенок в воскресной школе, и на голове у нее была корона из серебряной бумаги, а на коленях – толстый коричневый кролик, которого она с удовольствием поглаживала.
На тарелках лежали давно остывшие ломти индюшатины и жареный картофель; к празднику приготовили и сладкие пирожки, и всевозможные закуски; а разведенный апельсиновый сквош был подан в небьющихся жестяных кувшинах. Пить его полагалось из маленьких цветных металлических стаканчиков – точно таких же, как в столовой «Сент-Освальдз», – и мне было как-то особенно странно и больно видеть эти стаканчики в руках беспомощных стариков; их изуродованные временем и болезнями руки с морщинистой, похожей на пересохший пергамент кожей куда более красноречиво, чем их голоса, говорили о старости и страхе перед вечной тьмой.
– Какой милый кролик! – приговаривала моя мать, поглаживая зверька по блестящей шерстке. – А знаете, – обращалась она ко мне, – мы раньше часто пекли пирог с крольчатиной. Наш малыш очень эти пироги любит. Хотите подержать моего чудесного кролика?
– Нет, мама, спасибо.
Я не особенно люблю всяких домашних питомцев. И потом, этот кролик снова напомнил мне о несчастном Ньюмене и его ушастых любимцах, которых он же и обнаружил мертвыми в открытом загоне, когда пришел покормить их салатом и морковной ботвой…
– Это была лисица. Бедный мальчик! – сказала вдруг моя мать.
Я ошарашенно на нее глянул.
– Что ты сказала? – Я ведь даже не упоминал при ней ни о Ньюмене, ни о мертвых кроликах.
– Да-да, так мы ему и сказали. Что это была лисица. Но ведь тогда война шла. Вот и приходилось как-то выживать. Я объяснила ему, что кроликов, должно быть, лиса утащила. – И мама улыбнулась мне своей милой, но весьма своеобразной улыбкой. – А пирог с крольчатиной мальчик так любил! Он сам мне об этом не раз говорил.
– Мама!
Память – странная вещь. Вот и я теперь, похоже, куда лучше помню годы своего раннего детства, чем события вчерашнего дня. Я, например, отлично помню тот маленький домик, где я родился, и квадрат утоптанной земли на заднем дворе, и кроличий загон, где почему-то пахло печеньем. А теперь я и позабыл совсем, что у меня тоже когда-то были свои четвероногие любимцы. Впрочем, после материных слов воспоминания об этом вдруг нахлынули на меня, словно поток свежего воздуха из распахнутого настежь окна…
– Бедный малыш, – снова заговорила моя мать. – Он все плакал, плакал и никак не мог успокоиться. Вы уж не рассказывайте ему, хорошо?
– Хорошо, мама. Я ничего ему не скажу.
– Вот, можете пока погладить этого кролика. Возьмите его, возьмите.
– Нет, мама, спасибо. Пусть лучше он останется у тебя.
Это был последний наш с ней разговор. Во всяком случае, мама в последний раз сказала мне нечто, имеющее смысл. А вскоре после этого умер мой отец, и мама совершенно перестала реагировать на что бы то ни было, даже на своих любимых зверьков. Но в тот праздничный день она казалась почти веселой в своей серебряной короне; улыбка не сходила с ее лица, и она все суетилась, все ласкала того толстого кролика. Я тоже напялил блестящую корону и метался между отцом и матерью, чувствуя себя Алисой на безумном чаепитии в домике Шляпника[91], заботливо подливая им пунш или нарезая на мелкие кусочки индейку.
Я рассказываю об этом только для того, чтобы вы поняли, почему в тот момент я забыл обо всем остальном – и о Наттере, и о Гарри Кларке. Меня одолевали мрачные мысли, и хотя Эрик давно уже пригласил меня к себе на Боксинг-Дей[92], я решил к нему не ходить и весь следующий день провел дома в одиночестве, слушая приемник и глядя, как за окном снег сменяется мерзкой моросью и превращается в слякоть. Убейте меня, пожалуйста, думал я, убейте, если я когда-нибудь стану по-настоящему старым.
А потом это началось. Явилось откуда-то из неведомой дали, из тех странных зловещих сумерек, которые длятся иной раз весь день между Рождеством и Новым годом. Согласно календарю майя, те пять дней, что приходятся на самый конец солярного цикла, считаются «безымянными»; в эти дни на земле хозяйничают демоны, а ворота между миром живых и миром мертвых распахнуты настежь. Я не суеверен, но в эти дни мной всегда одолевает одно и то же чувство: я словно оказываюсь в лимбе и понимаю, что в эти бессмысленные, никому не нужные остаточные дни года ничего хорошего случиться не может. В эти дни неуклонно ползет вверх показатель количества самоубийств; множатся случаи дорожных аварий; людская доброжелательность словно иссякает, уступая место вспыльчивости и превращаясь в тяжкие ссоры, разрывы отношений и даже кражи со взломом. Местные газеты пытаются как-то успокоить читателей, публикуя душеспасительные истории о домашнем тепле и уюте, о веселых праздниках, но все это лишь жалкие огоньки, которые мы зажигаем, стремясь противостоять неумолимо наступающей тьме. Все равно из-под мерзкой мороси или снежной завесы выглядывает нечто горькое и унылое.
Коротенькая заметка в газете: любимец детей, коричнево-белый кролик, подаренный им на Рождество, исчез из загона в саду; тому, кто его вернет, обещано вознаграждение. Через три дня – новое сообщение: о нападении на курятник в Красном Городе и о краже морской свинки из гаража на Эбби-роуд. Может, у нас в городе завелась лиса? А может, виновата чья-то собака? Так, во всяком случае, предположила местная газета «Молбри Икземинер». Однако не последовало никаких объяснений по поводу того, каким образом животное, лиса или собака, сумело отпереть дверцу курятника, выкрасть кур, а дверцу снова запереть. И я, разумеется, сразу же снова вспомнил мертвых кроликов бедняги Ньюмена, аккуратно выложенных в ряд в совершенно сухом загоне и мокрых насквозь, и на душе у меня стало совсем погано. Вот поэтому я и не держу четвероногих любимцев, подумал я. Уж больно уязвимым они тебя делают.
А за день до кануна Нового года появилось сообщение о том, что пропал мальчик. Причем не в местной газете, а в «Таймс». А потом по телевизору объявили – и в программе «Nationwide»[93], и в девятичасовых новостях, – что среди бела дня, примерно в четверть пятого, четырнадцатилетний мальчик исчез, возвращаясь из Белого Города домой, причем идти до дома ему оставалось не более полумили.
Никто тогда не усмотрел в этом ничего особо подозрительного. Кто его знает, куда этот четырнадцатилетний подросток решил отправиться. В последний раз мальчика видели в угловом магазине на перекрестке Милл-лейн и Парксайд-роуд. Он зашел туда, чтобы купить бутылку пунша, а потом, похоже, попросту исчез с лица земли…
Тем мальчиком оказался Чарли Наттер. И в последний раз его видели менее чем в ста ярдах от дома Гарри Кларка на Парксайд-роуд. Совсем рядом со старым глиняным карьером.
Часть четвертая
Fama volat.
Vergilius[94]
Глава первая Декабрь 1981
Итак, Мышонок, приближалось Рождество. Старые фильмы; речь королевы; праздничный обед перед телевизором. В общем, нормально, если, конечно, у тебя нет привычки к развлечениям более высокого уровня. Но ведь еще и притворяться приходится. Обязательно нужно изобразить, что ты в полном восторге, – радостно распаковываешь подарки, вопишь, что именно этого ты и хотел, вслух читаешь поздравительные открытки, «случайно» обнаруживаешь новый велосипед у парадного крыльца (ах, какой сюрприз!), а под елкой в конверте, уже не раз использованном, деньги от дедушки с бабушкой и открытку, которая выглядит так, словно еще в пятидесятых годах была куплена в комиссионном магазине. А потом, разумеется, еще жареная индюшка с хрустящей корочкой, и пудинг, и сладкие пирожки, и торжественная служба в церкви, и пение той рыжеволосой девицы из «Малберри Хаус», на этот раз одетой в длинное белое платье и очень мило исполняющей рождественскую колядку «Маленький ослик».
Пуделя и Голди я на праздники почти не видел. У Пуделя были какие-то неприятности дома. Что меня, если честно, совершенно не удивило – он никогда не умел держать язык за зубами. В общем, пусть благодарит свою мамашу, потому что теперь о Его Состоянии, похоже, стало известно всем. Кажется, она нашла какие-то рисунки Пуделя, спрятанные в школьном учебнике. Ну и конечно, родители довольно быстро заставили его признаться, а потом слухи расползлись как бы сами собой – после заявлений его матери это было всего лишь вопросом времени.
Причем инициатива исходила именно от нее – естественно, при полной поддержке со стороны церкви. Группа постоянных прихожан, включая папашу Голди, мистера Спейта и кое-кого из представителей другой церкви, устроила что-то вроде сходки, и было решено, что «преступник» должен предстать перед Общим Собранием. Я в этом великом событии участия не принимал. Я тоже мог бы туда пойти, но я и сам пережил нечто подобное после того, что случилось в «Нетертон Грин», и совсем не хотел, чтобы мне снова об этом напомнили. Я и так отлично помню, как стоял перед целой толпой людей, и все вокруг что-то орали, хором пели псалмы, и шум стоял просто невообразимый, а священник говорил со мной так, словно меня там на самом деле и нет, а нахожусь я где-то еще, может, просто в небесах парю. А затем меня крестили в купели, полной воды, и, по-моему, это было не крещение, а самое настоящее