– Надеюсь, я не слишком докучаю вам своими вопросами и высказываниями… – Голос Уинтера звучал несколько неуверенно, и я снова подумал, что он, наверное, в детстве сильно заикался. – Но я хорошо понимаю, какие чувства вы, должно быть, испытываете после того, как директор приказал снять со стен доски почета. Вот мне и показалось, что вам следует знать…
– Что именно?
– Что все доски сложены возле каморки привратника. По-моему, от них хотят поскорее избавиться. – Уинтер смутился, но договорил: – Хотя мне, наверное, об этом знать не полагается. Но, с другой стороны, сто пятьдесят досок почета занимают довольно много места – их трудно не заметить. И потом, я случайно слышал, как директор говорил Джимми Уатту…
Я вскочил.
– Что?
Он пожал плечами.
– У меня сложилось впечатление, что он собирается продать доски какому-то торговцу – ну, знаете, из тех, что покупают или просто подбирают вещи из приговоренных к сносу домов и церквей, а потом восстанавливают их и продают. Кстати, существует довольно обширный рынок торговли школьными памятными знаками, и особенно ценятся те, что из старых школ. Их часто используют для украшения тематических пабов и тому подобных заведений.
– Тематических пабов?
– Вы уж меня извините, – совсем смутился Уинтер. – Сам не знаю, зачем я вам-то все рассказал. Вряд ли вы сможете как-то этому воспрепятствовать.
Я нахмурился.
– А вас почему это заботит? – спросил я. – Вы же здесь никогда не учились. Или все-таки учились? – Наверное, я вспомнил прошлогоднего «крота», чья первоначальная преданность нашей школе переросла в одержимость, а затем и в страстную жажду мести.
Уинтер покачал головой.
– Наверное, я просто сентиментален. Эти доски принадлежат «Сент-Освальдз». И никак не могут принадлежать какому-то тематическому пабу.
– Совершенно с вами согласен, – сказал я. И тут меня осенило: – У вас есть машина?
– Да.
– Тогда… ну, скажем… пятьдесят фунтов – это разумно?
Его глаза загорелись.
– Да, вполне.
Вот так Рой Хьюберт Стрейтли и стал преступником. И хотя я всегда даже книги в библиотеку возвращал точно в срок, я совершенно сознательно и без малейших угрызений совести инициировал кражу ста пятидесяти досок почета, которые стопками по десять-двенадцать штук Уинтер перетаскал от задней стены привратницкой в багажник своего автомобиля. Затем он отвез их в подвал моего дома на Дог-лейн, а я пока отвлекал нашего привратника, Джимми Уатта, угощая его выпивкой в «Школяре».
Мне сперва казалось, что осуществить этот план будет довольно сложно. Но все получилось на удивление легко. Собственно, всю тяжелую работу по перетаскиванию и складированию досок выполнил мой сообщник; мне же пришлось лишь некоторое время отвлекать Джимми, а потом заплатить за выпивку и за два «ланча плугаря», принесенные нам Бетан. Затем я вернулся в школу, выдал Уинтеру условленную сумму наличными и вернулся к себе на Дог-лейн, чтобы наконец выпить какао и съесть кусок пирога. И хотя мне было немного не по себе, я все же чувствовал себя победителем.
Да, я преступил черту. Но, как ни странно, ничего особенного не почувствовал. Наоборот, теперь я чувствовал себя гораздо лучше, чем в любой из тех дней с начала триместра, когда в нашей школе появился Джонни Харрингтон и попытался украсть и наше прошлое, и наше душевное спокойствие. Школьные доски почета – не его собственность, и он не имел никакого права их продавать. Так что я украл их у преступника. И в случае необходимости готов украсть хоть весь «Сент-Освальдз» – доска за доской, камень за камнем, – но не допустить, чтобы этот выскочка одержал победу!
Какао приятно согревало меня изнутри. Я пил его в гостиной перед пылающим камином, одновременно читая дневники Гарри и время от времени поглядывая на ту вещь, которая стала его последним подарком мне и теперь красовалась у меня на каминной полке. Затем я снова поставил пластинку «Смеющийся гном» и тут же вспомнил, какое выражение было на лице у Дивайна, когда он рассказывал мне о том садовом гноме, который в тот год целый триместр преследовал его, неожиданно появляясь то в его личном шкафчике, то у него на столе, то под колесом его автомобиля, а то и на парадном крыльце его дома в полночь с пятницы на субботу…
Ох уж этот садовый гном! Бедный, злополучный Дивайн перепробовал, казалось, все способы изгнания этого беса. Сперва он пытался просто выбрасывать гнома, но это не помогало. Тогда он сбросил его из окна своего класса в башне (презрев все заветы Министерства здравоохранения насчет обеспечения безопасности), и гном вдребезги разбился о камни внизу. Но Гарри Кларк, видимо, имел доступ к неограниченному количеству дубликатов этого забавного изделия, и стоило Дивайну уничтожить одного гнома, как его место тут же занимал другой, ибо их там была целая армия, и единственным их оружием была насмешка.
Раздражение доктора Дивайна росло – но вместе с ним росло и ощущение дискомфорта, даже тревоги, когда он замечал, что очередной гном высовывает свою наглую башку то из буфета, то из кладовой, то из раскрытого кейса, то с книжной полки, то из цветов на клумбе. Иногда на шее у гнома красовался наш школьный галстук или табличка с надписью: «Peripatetic Gnomad», или «Gnomic Utterance», или просто «Human G-gnome».
Подозреваю, именно непрерывность, безжалостность этого шутливого издевательства и вызывала у Дивайна тревогу. С чувством юмора у него всегда было плоховато, и он с большим недоверием относился ко всему, в чем видел свидетельства иррациональности. Такие люди, как Дивайн, очень гордятся собственным здравомыслием; им совершенно чужды радости чего бы то ни было абсурдного и бессмысленного. Из-за этого Дивайн и Гарри Кларка недолюбливал; он считал, что Гарри оказывает на мальчишек дурное влияние, что ученики тратят время зря, беседуя с Гарри о поп-музыке, вместо того чтобы готовиться к экзаменам, и совершенно напрасно изучают творчество Эдварда Лира, а не Уильяма Вордсворта[97]. Дивайна раздражало, что Гарри носит твидовый пиджак с кожаными заплатками на локтях и не надевает академическую мантию даже на утреннюю Ассамблею. С точки зрения Дивайна, Гарри Кларк являл собой тип преподавателя весьма непрофессионального и неряшливого. А с моей точки зрения, Гарри был одним из лучших преподавателей на свете, человеком в высшей степени оригинальным, мыслящим свежо, чуждым условностям и способным подарить другим немало идей и духовных ценностей, которые на много десятилетий опередили его время.
Гарри всегда обращался к ученикам по имени, хотя в то время больше никто у нас в школе этого не делал; и это, как ни странно, не только не подрывало дисциплину у него на уроках, но даже укрепляло ее. Гарри считал, что каждый человек – это личность, достойная внимания, и с каждым своим учеником обращался именно как с личностью, стараясь узнать о нем как можно больше. Но хуже всего, по мнению Дивайна, было то, что Гарри хотел научить своих учеников и в нем самом, их учителе, видеть прежде всего именно человека. В выходные или после занятий он нередко даже приглашал учеников к себе домой. Кстати, шутки со смеющимся садовым гномом неизменно продолжались в течение стольких лет именно потому, что в это с самого начала были посвящены все ученики класса Гарри и каждый из них в большей или меньшей степени в этом участвовал. То есть у каждого из двадцати девяти мальчиков тоже был такой гном, а также – четкие инструкции насчет того, где и когда в следующий раз этого гнома следует поместить, чтобы обеспечить «максимально разрушительный эффект».
Да, это была довольно странная забава. И совершенно мальчишеская. Но когда в последний день того осеннего триместра Дивайн пришел на урок и увидел за партами двадцать девять ухмыляющихся гномов, за которыми спрятались двадцать девять ухмыляющихся мальчишек, он разразился таким безумным хохотом, который подхватили и его ученики, что смех этот способен был, казалось, приподнять даже свинцовую крышку небес и выпустить на волю ослепительно-яркие лучи солнца.
У меня в классе этот дружный хохот был хорошо слышен; а наш старый директор услышал его даже внизу, сидя в своем кабинете; услышал его у себя на колокольне и Гарри Кларк – услышал и улыбнулся своей мальчишеской открытой улыбкой. Весь тот осенний триместр погода стояла какая-то на редкость холодная и мрачная, но в эти несколько мгновений нам вдруг показалось, что весь мир залит солнечным светом…
Я снова посмотрел на каминную полку, откуда мне радостно улыбался последний дар Гарри. Краска на нем слегка поблекла, но ликующее выражение лица осталось прежним.
Хорошенько этим воспользуйся, говорилось в записке Гарри. И я был твердо намерен это сделать.
Глава третья Декабрь 1981
Дорогой Мышонок!
В общем, из-за шумихи вокруг Пуделя мне пришлось отложить выполнение кое-каких моих планов. Главным образом виноваты в этом мои родители: как только им стало известно о Состоянии Пуделя, они начали допытываться, насколько я был с ним близок и что он мне говорил.
Теперь они все стараются познакомить меня с «какими-нибудь милыми девочками», посещающими нашу церковь («милые» – это, наверное, вроде Беки Прайс), опасаясь, как бы гомосексуализм не оказался заразным. Лучше бы все-таки они перестали это делать! Это же просто маразм какой-то! И куда делись их разговоры о чистой платонической любви? Почему теперь речь непременно идет о сексе?
Мало того, родители постоянно проводят со мной всевозможные короткие беседы о друзьях, о девочках, о школе, и если бы со мной в школе и впрямь что-нибудь этакое случилось, я бы просто не знал, как смотреть им в глаза. Я уж подумывал, не сказать ли им прямо: Мой учитель – гей. Он любит гладить мне ноги, ощупывать меня всего и совать руки мне в штаны. Это уж точно заставило бы их насторожиться. И, возможно, они бы мне даже поверили. Во всяком случае, они наверняка сообщили бы об этом и директору, и школьному совету, а может, даже и в полицию бы заявили. Меня они, конечно, сразу же забрали бы из этой школы, и я бы никогда больше Гарри не увидел.