– Это кто? – удивился Пудель.
– Не знаю. Какой-то саннибэнкер.
Пудель с обитателями предместья «Саннибэнк» общего языка не находит. Он вообще из тех, кого саннибэнкеры любят подкараулить в парке и запугать настолько, что они сами отдают деньги, выданные им на обед. Крысеныш по-прежнему возвышался на холме и в нашу сторону не глядел, любуясь пылающим костром. Вокруг сильно пахло горящей резиной, дымом и табаком; в воздухе витали клочки обгоревшей бумаги и всевозможные тайны.
Пудель беспомощно смотрел в ту сторону; он, разумеется, был уверен, что все это дело рук Крысеныша. Жаль только, что среди его барахла не было ничего особенно ценного. Вот что я бы сжег с удовольствием! Я бы даже и дом Пуделя спалил. Или его самого!
– Ты был у мистера Кларка, – сказал я прокурорским тоном.
Пудель удивленно на меня посмотрел.
– А что такого? Он сам меня пригласил. Сказал, чтобы я приходил к нему в любое время. Он так помог мне… с моей проблемой!
– Это с каких же пор он тебе помогает?
Меня снова охватил гнев. Неужели Пудель перешел к решительным действиям? Неужели он так ничего и не понял? Что ж, возможно, придется дать ему еще один урок. А ведь он плакал как ребенок, когда мы тех кроликов топили. Хотя это, конечно, уже давно было.
К тому же это мне и самому, наверное, было нужно. И я тут совершенно не виноват: виновато Мое Состояние; это оно заставляет меня порой совершать ужасные вещи. Иной раз я и впрямь захожу слишком далеко. Но раз уж Господь создал меня таким – а так, похоже, считает не только мой отец, но и все в нашей церкви, – тогда пусть Он за это и отвечает. Вот с Ним можете и разбираться по поводу моих преступлений.
А Пудель снова уставился на Крысеныша.
– Ублюдок чертов! – вырвалось у него.
– Надо его как следует проучить, – сказал я, тоже глядя на Крысеныша, но думая о Пуделе.
Пудель с сомнением на меня посмотрел:
– Как?
И я объяснил. Тем более Шурф был совсем недалеко, и если бы нам удалось подманить Крысеныша к самому краю и заставить его заглянуть в воду…
– Все будет хорошо, – сказал я, заметив испуг Пуделя. – Он только окунется, и мы сразу же его вытащим.
Но Пудель неуверенно промямлил:
– Ничего не выйдет, Зигги, он нас просто убьет. Он же самый настоящий псих.
– Не убьет, – сказал я. – Он же насквозь мокрый будет. И потом, нас все-таки двое против одного. Зато он впредь будет знать, что с нами связываться не стоит, и никогда больше сюда не придет.
Пудель закусил палец.
– Ты останешься со мной? Ты обещаешь? – спросил он.
– Конечно, останусь. Обещаю.
– Ну ладно.
Все еще не сводя глаз с Крысеныша, он начал продвигаться по направлению к Шурфу. Крысеныш даже не обернулся. Рев костра все еще был слишком силен.
– Встань на краю. Вон там, – сказал я. – А потом мы его позовем.
– И что мы ему скажем?
Я пожал плечами.
– Скажи, что видел там чье-то тело. Притворись, будто видишь, как оно там плавает.
Пуделя передернуло.
– Ну же, давай! – сказал я. – Что тебе, притвориться трудно? Придвинься еще чуть ближе…
Тут-то все и случилось. Ей-богу, Мышонок, я не хотел, чтобы так вышло. Нет, я, конечно, имел в виду нечто подобное, но совсем не это. А это был просто несчастный случай. И я тут совершенно не виноват. Ведь обречены даже самые лучшие планы мышей и людей…[98]
Что возвращает нас к разговору о тебе, Мышонок.
Глава четвертая 20 сентября 2005
Интересно, а как настоящие преступники справляются с чувством собственной вины? Я, например, пришел сегодня на работу, совершенно уверенный, что в башне меня уже ждет полиция и сейчас мне предъявят обвинение в краже досок почета, являющихся собственностью школы «Сент-Освальдз». Ночью я спал очень плохо, урывками; я был абсолютно убежден, что утром меня арестуют, и даже заготовил небольшую речь, которую собирался в этом случае произнести.
Хотя виноватым я себя, в общем-то, не чувствовал. Но был уверен, что мое лицо непременно меня выдаст, а потому даже несколько растерялся, когда у меня в классе появились вовсе не полицейские, а страшно раздраженный Дивайн с ярко раскрашенным садовым гномом в руках.
– Стрейтли, можно вас на минутку? – сказал он.
В классе уже начинали собираться ученики. Некоторые сидели и читали, другие оживленно болтали друг с другом. А мои любимые «хулиганы» – Аллен-Джонс, Сатклифф, Тайлер и Макнайр – бурно обсуждали свои подвиги, совершенные в минувший уик-энд и, похоже, сопровождавшиеся музыкой, песнями и боевой раскраской, которая в виде лака различных оттенков все еще виднелась у них на ногтях.
– А что, нынче и мальчики пользуются лаком для ногтей? – спросил я у страшно гордого собой Аллен-Джонса. Я обычно очень спокойно отношусь к нарушениям школьного дресс-кода, и моих учеников это вполне устраивает, но в данном случае им явно хотелось меня шокировать, и именно поэтому я сперва сделал вид, что абсолютно ничего не заметил.
– Но девчонки-то лаком пользуются, – сказал Макнайр, – а если им можно, то почему нам нельзя? Иначе получается в чистом виде гендерная дискриминация.
– Увы, правила внешнего мира в данном случае еще не успели совершить необходимый скачок в своем развитии, – сказал я и посоветовал, не поднимая головы от тетрадей, которые проверял: – Но я бы на вашем месте лак все-таки удалил.
Именно в этот момент в класс и заглянул Дивайн. И выглядел он настолько опасным, насколько вообще способен выглядеть человек, прижимающий к себе веселого садового гнома. Должен признаться, мысли мои были полностью поглощены историей с досками почета и я успел почти позабыть и о подарке Гарри, и о том, что развернул его и поставил…
Я поспешил выйти вместе с Дивайном в коридор и спросил:
– Чем я могу вам помочь?
– Это, – прохрипел он, точно изрыгая проклятье, – я нашел у себя на крыльце утром в воскресенье!
– Гном, милый гном… – попытался пропеть я на мотив песенки «Дом, милый дом», но моя шутка явно оказалась некстати, ибо нос Дивайна тут же угрожающе порозовел и он возмущенно заявил:
– Мне почему-то кажется, что это вы его туда принесли.
– Вот как? – изумился я. – И у вас есть серьезные основания для подобного предположения? Или вы просто следуете правилу Conlige suspectos semper habitos?[99]
В ответ доктор Дивайн издал какое-то непотребное шипение.
– Здесь нет никаких известных подозреваемых, – сказал он. – И смешным это может показаться только вам, Стрейтли. Между прочим, я слышал, что Гарри Кларк оставил вам в наследство кое-какие свои вещички.
Я кивнул.
– Это действительно так, – сказал я.
Несколько мгновений Дивайн молча буравил меня прищуренными глазами, потом все же спросил:
– А правда ли, что вы, как утверждает наш капеллан, вели разговоры насчет некой поминальной службы?
Я снова кивнул.
Он вздохнул.
– Но это же абсолютно невозможно, – сказал он. – Именно вы в первую очередь должны были бы это понимать.
– И все же Гарри следует помянуть, – сказал я.
– Его и так без конца вспоминают, – возразил Дивайн, – и это уже само по себе достаточно серьезная проблема. – С этими словами он сунул мне садового гнома и чуть более мягким тоном прибавил: – Знаете, пусть лучше прошлое останется в прошлом. Я понимаю, вы очень тепло относились к Гарри Кларку…
– Нет, вряд ли вы это понимаете! – сказал я. – Уж вы-то с ним друзьями точно не были, это мне известно. И все же Гарри был такой же неотъемлемой частью «Сент-Освальдз», как вы или я. И что бы вы о нем ни думали, он, безусловно, достоин поминальной службы.
Дивайн пожал плечами.
– Но у нас этого делать никак нельзя. Во всяком случае, при нашем нынешнем директоре. А вообще-то и ни при каком другом…
Я посмотрел на него.
– Это несправедливо, Дивайн. И вы это понимаете не хуже меня.
– Ничего я не понимаю! А если б и понимал… – Он вдруг умолк. Похоже, легендарное умение держать себя в руках могло вот-вот ему изменить. Сколько бы он ни напускал на себя холодность и невозмутимость, меня не проведешь. Уж я-то доктора Дивайна знаю очень хорошо, во всяком случае, не хуже других. Им всегда движет честолюбие, а не любовь. Боги прогресса, разумеется, прибрали его к рукам, но душа у него правильная и прочная, как наша башня. Когда в прошлом году произошла та ужасная история, я видел, что его самоуверенность была сильно поколеблена. Я знаю, что тогда Дивайн чуть не потерял самообладание, он был буквально на грани. Каждый из нас использует свои способы утешения, и у каждого свои пробирные камни. Мои, например, связаны с традицией – это наши доски почета, старые фотографии, запах книг и меловой пыли. А у Дивайна это связь с Министерством здравоохранения и социального обеспечения, электронная почта и IT. Он считает, что если ему удается идти в ногу со временем, то старость ему вообще не грозит, а значит, и на пенсию ему выходить не придется.
Меня подобная позиция несколько раздражает, но я его понимаю. Нами обоими владеет не высказанный вслух страх перед той жизнью, что находится за пределами «Сент-Освальдз»; жизнью, которая лишена постоянной дисциплины, поддерживаемой расписанием уроков или звонком, возвещающим конец занятий; в этой жизни нет ни комнаты отдыха, ни учительской, ни проверки тетрадей, ни уик-эндов, ни каникул. Преподаватели «Сент-Освальдз» недолго живут, выйдя на пенсию. Пребывание в школьном плену поддерживает в нас жизнь; а неожиданно обретенная свобода способна пожрать нас заживо. Дивайн любит Джонни Харрингтона не больше, чем я, однако он готов следовать за ним до могилы – и не из верности, а из страха.
– Мне кажется, – сказал я, – что вы еще перемените свое мнение, особенно если немного подумаете. И бойтесь марковичских ид