Я даже почувствовал себя немного смущенным. Кажется, Блейкли назвал себя выжившим? Неужели и с ним в детстве случилось нечто ужасное? Или он просто хотел сказать, что прожил долгую и трудную жизнь?
– Мы все здесь можем считать себя выжившими, – уклончиво сказал я. – В том числе и мои мальчики. И я настаиваю на этом. Вообще-то вся моя преподавательская методология основана на том допущении, что, как бы сильно они – в какой-то момент, разумеется, – ни жаждали смерти, я все же ожидаю от них, что они не только выживут, но и этот учебный год переживут, и в целом будут успевать неплохо, в том числе и по латыни, хотя…
– Колин Найт не выжил, – сказал Блейкли своим бесцветным голосом.
Я, естественно, тут же умолк. Черт бы его побрал! Увлекшись ораторским искусством, я совсем забыл о Колине Найте.
– Но ведь это совсем другая история, – с трудом вымолвил я. – Черт возьми, ведь Колина Найта попросту убили!
– У нас нет никаких доказательств, что это действительно было убийство, – возразил Блейкли. – Нам известно лишь, что этот мальчик был несчастлив, что в школе его травили, что однажды он вышел из школы и с тех пор его никто никогда не видел. Мы знаем также, что никаких следов насилия так и не было обнаружено. А еще мы знаем, что мальчик – одинокий, отчаявшийся, уязвимый мальчик – чувствовал, что у него здесь, в «Сент-Освальдз», так мало поддержки, что ему придется отсюда убежать. Такое случается, мистер Стрейтли. Такое случается даже здесь. И я знаю, что это случилось уже отнюдь не впервые…
Чарли Наттер. Черт побери этого Блейкли с его рыбьими глазами! Этому человеку известны все мои уязвимые места.
Харрингтон чуть заметно усмехнулся.
– Я знаю, что вам очень нравится Аллен-Джонс…
– Это не имеет к данному случаю никакого отношения. Мой ученик пришел ко мне с жалобой. И я сделал то, что сделал бы на моем месте любой классный наставник. – У меня было такое ощущение, словно я со всех сторон осажден неприятелем.
Харрингтон вздохнул.
– Не сомневаюсь, вы сделали именно то, что сочли наилучшим. – Да ведь он явно поддерживает того говнюка! – Однако роль Маркуса в работе организации «Выжившие» весьма велика; он практически каждый день сталкивается подобными проявлениями насилия. У него чрезвычайно богатый опыт; он работал во многих школах, а также не раз беседовал с теми, кто пережил личную катастрофу и сумел выжить.
Снова эти слова – выжить, выжившие! Такое ощущение, словно после окончания нашей школы нужно, как после авиакатастрофы, выдавать сертификат: «Я выжил в «Сент-Освальдз»!» Пожалуй, доктор Блейкли одобрил бы нечто подобное. Порой он меня просто поражает. Он относится к тому типу «преподавателей», которые очень любят наклеивать звездочки на доску учета успеваемости, а после уроков раздавать детям леденцы – все, что угодно, лишь бы не вести уроки. Нет, уроки Блейкли совершенно ни к чему, он и так слишком занят, накапливая богатый опыт.
– Я надеюсь, мы можем на вас рассчитывать? – сказал Блейкли, обращаясь ко мне. – Я ведь действительно считаю, что несколько иной подход к данной проблеме помог бы нам разрешить этот конфликт.
Я глубоко вдохнул пропитанный сосновым освежителем воздух. Теперь мне стало окончательно ясно, что происходит. Руперт Гундерсон; доски почета; отказ отслужить поминальную службу по Гарри Кларку; а теперь еще нелепые обвинения в адрес Аллен-Джонса, бесконечные разговоры о каких-то «Выживших»… Все это, разумеется, составляющие одного и того же. Начата настоящая военная кампания. Мне показалось, что Сократ, должно быть, испытывал примерно те же чувства, когда узнал, что соратники готовят против него заговор. Следующим шагом, подумал я, будет, наверное, чаша с цикутой[101] – или, как предпочитают называть это Харрингтон и его приспешники, добровольная отставка и выход на пенсию.
– Итак? – вопросительно посмотрел на меня директор.
Несколько мгновений я обдумывал свой ответ. Проще всего было бы махнуть на них рукой и, подобно Сократу, выпить яд и стать проклятым. Очевидно, это довольно легкая смерть; сперва тебя постепенно охватывает бесчувствие, а затем наступает сон… И больше никаких конфликтов; больше никакой боли; лишь безупречное наследие. Ведь на их стороне весь двадцать первый век: компьютеры, комитеты, бюрократия. А что касается политкорректности в сумасшедшем доме, так ведь и этим домом тоже они управляют.
С помощью какого оружия я мог бы с ними сразиться? Моя армия – это школьный уборщик и садовый гном. Вот уж и впрямь это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Так, может, лучше принять поражение, чем смерть, вызванную тысячами газетных публикаций?..
И тут в дверь постучали. Вошла Даниэль с чайным подносом и снова спасла меня. Да, именно Даниэль со своими золотыми серьгами-кольцами, огромными, как спутниковые тарелки, со своими разноцветными прядями крашеных волос, со своей сладкой, как весенний день, улыбкой. И одного ее появления оказалось достаточно, чтобы мгновенно исчезло напряжение, возникшее в кабинете директора; я даже заметить не успел, как это произошло. Но чары Заклинателя Змей были развеяны, и мне вдруг стало ясно, что именно я должен делать.
Нет, не стану я пить цикуту! – решил я. А если они так уж захотят от меня избавиться, то пусть вступают со мной в драку, пусть гонят меня хоть до самых ворот. Это моя школа! Моя, а не их, и я ни за что не уйду отсюда по собственной воле. И пусть новый лозунг Харрингтона – «Прогресс через традицию», но девиз школы «Сент-Освальдз» всегда звучал так: «Audere, augere, auferre», что означает «Дерзать, трудиться изо всех сил и победить»! И я приложу все свои силы, чтобы этот девиз был воплощен в жизнь вопреки намерениям любой оппозиции.
Я улыбнулся директору и сказал:
– Господин директор, вся моя верность принадлежит школе «Сент-Освальдз». И я сделаю все, что в моих силах, дабы честно служить ей.
С этими словами я, призвав на помощь все свое достоинство, вышел из директорского кабинета и поплелся к себе в башню, в класс № 59, точно на палубу корабля, – последнего, что уцелел из целого флота, – а вокруг грохотали пушки и вздымались мощные валы Дельцов в серо-стальных офисных костюмах, смывая с палубы осажденного фрегата остатки его команды.
Глава пятая Декабрь 1981
Мышонок был самым лучшим моим другом. (Нет, Мышонок, ты был моим единственным другом!) Мы с ним вместе учились в школе «Нетертон Грин», в классе мисс Макдональд, и вообще почти все делали вместе. У Мышонка тоже было какое-то там Особое Состояние – не такое, правда, как у меня. У него еще такое специальное название, только я сейчас уже не помню, как точно оно называлось. В школе считалось, что он плохо умеет читать, слишком медленно, хотя на самом деле читать он умел очень даже хорошо.
Мне нравилась мисс Макдональд. Очень нравилась. Она ходила в нашу церковь, а на уроках, если мы хорошо себя вели, рассказывала нам всякие истории, сопровождая это игрой на гитаре. Она часто надевала свое любимое платье – синее с индийским рисунком и пришитыми к подолу маленькими колокольчиками. И вообще она была классная, хотя и довольно старая уже – лет двадцать пять, не меньше. Я был у нас в классе старостой. Носил специальный значок и за всем следил. А еще я каждый день приносил мел из шкафа в кладовой, а иногда перед началом занятий, встав на стул, дочиста протирал школьную доску влажной губкой. Я также поливал цветы, собирал тетради, прилеплял золотые звезды на доску с показателями успеваемости и присматривал за нашим хомяком.
Мисс Макдональд называла меня своим «особым маленьким помощником». Мышонок тоже помогал ей, но только когда я ему позволял. Он жил в Белом Городе, и у него было два брата, а отца не было. Моему папе Мышонок не нравился, потому что его мать не ходила в церковь и работала уборщицей. Хотя, вообще-то, Мышонок был очень хороший. Мы с ним часто ходили на кладбище возле церкви Пресвятой Девы Марии и ложились на могильные плиты, притворяясь мертвыми.
Пока Господь не забрал к себе моего брата, я о смерти даже никогда не задумывался. Возможно, я был еще слишком мал, чтобы о таком думать. А может, на меня просто «снизошла Божья милость», о которой мистер Спейт вечно твердит. Ведь родители мои, конечно же, о смерти не раз упоминали. Они даже рассказывали мне, как это бывает: заснешь крепко-крепко, а проснешься уже в раю. И какое-то время я им верил. Точно так же я верил и в Санта-Клауса, и в то, что детей находят в капусте. Взрослые постоянно лгут детям. Зубная фея, непорочное зачатие, красные овощи не кусаются, в тележке мороженщика только музыка играет, а мороженое там уже кончилось… И глупые ребятишки всему верят. Почти всему.
А потом умер Банни, и я вдруг снова стал единственным ребенком в семье. А больше вроде бы ничего и не переменилось. Я по-прежнему ходил в школу; по-прежнему смотрел по телевизору «Играй в школу», и «Скуби-Ду», и «Луни-Тьюнз», и «Доктор Кто». И солнце, как всегда, вставало по утрам. И спать мне по-прежнему полагалось ложиться в одно и то же время. В общем, все шло как прежде, вот только Банни больше не было. Хотя его игрушки все еще лежали в ящике. И его кроватка с красивым лоскутным покрывалом стояла на прежнем месте, только теперь на ней никто не спал. Не то чтобы я так уж страдал без него. Но все время думал: как же это он мог просто взять и исчезнуть, если и его игрушки, и его кроватка по-прежнему здесь…
И однажды меня как ударило. Смерть – это навсегда. Смерть – это яма в земле. И могильный камень. И трава, которая все растет и растет над тобой, и по этой траве ходят люди, а сам ты так и остаешься в земле. Другие дети растут, смотрят телевизор, играют в футбол, делают уроки, а Банни уже никогда не вырастет. Банни ушел навсегда. И если Банни мог умереть, значит, умереть может и любой другой человек. И мама. И папа. И мисс Макдональд. И даже