я сам. Если, конечно, я не поверю в существование рая. И во все остальное. И все закончится навсегда, если я не буду веровать.
Но в том-то и дело, Мышонок, что по-настоящему я во все это не верил. Я, конечно, знал и об Иисусе, и о рае, и об аде. Но верил в это не больше, чем в Санта-Клауса и в пасхального шоколадного кролика. А вот в смерть я верил гораздо сильнее. Бог был маленький. Смерть была огромна. Я часто по ночам, лежа в постели, пытался себе ее представить. Ту, что приходит навсегда. Ту, что просто ждет меня…
Я уверял себя, что мне еще рано думать об этом, что у меня впереди по крайней мере лет шестьдесят, и только тогда можно будет начинать задумываться о смерти, но почему-то даже шестьдесят лет уже не казались мне достаточно долгими в сравнении с Вечностью. И я порой подолгу не мог уснуть, словно парализованный мыслями о величии Вечного. И ничто – да и никто – не могло мне помочь. Родители были слишком заняты своими делами – молитвами в церкви, работой в каких-то там группах поддержки, – чтобы интересоваться, чем я занимаюсь и о чем думаю. Я помню, как мы подолгу сидели за столом во время трапез в каком-то свистящем молчании, и как странно моя мать на меня поглядывала, и как перешептывались люди в церкви.
Интересно, думал я, а если бы я тогда умер, то понял бы это мой брат? Или я был бы для него всего лишь фотографией в альбоме, как бабушка с дедушкой, которые умерли еще до того, как я родился, и которых я всегда помнил только в черно-белых тонах, точно старый кинофильм? Я всегда знал, что люди умирают. Но мысль о том, что и я тоже умру… знаешь, Мышонок, я чуть не спятил от этой мысли. А потом ты научил меня Той Игре, и все для нас обоих переменилось.
Теперь мы дружили с Мышонком только в школе, но играть с ним мне не разрешалось. Папа был очень строг в этом отношении. Мальчики из Белого Города принадлежали к другому классу. Они даже в церковь не ходили. Дома у нас Мышонок побывал лишь однажды, когда я еще только поступил в «Нетертон Грин». Мы с ним играли в железную дорогу у меня в комнате. Мама испекла овсяное печенье. Папа пару раз заглянул к нам – наверное, чтобы убедиться, что Мышонок «не испорченный». А потом, когда Мышонок уже ушел, они мне объяснили, что этот мальчик «не из нашего круга» и что мне больше нельзя его приглашать. Возможно, это потому, что он тогда все печенье съел. Так или иначе, к нам я его больше никогда не звал. Впрочем, Мышонку очень нравилось играть на старом кладбище возле церкви, вот я и стал туда приходить, чтобы встретиться с ним и поиграть. Играли мы так: ложились на какое-нибудь надгробие и притворялись мертвыми; главный смысл этой игры заключался в том, чтобы как можно дольше пролежать с закрытыми глазами. Кто дольше продержался, тот и выиграл.
А потом – это было уже после смерти Банни – Мышонок научил меня другой игре. Он сказал, что эта игра называется «Иди-ка сюда, мышонок», поэтому я его Мышонком и прозвал. Но он предупредил меня, что о нашей игре никто знать не должен. Это большой секрет. О том, чем мы занимаемся, знал, пожалуй, только старший брат Мышонка, толстяк Пигги[102], который иногда за Мышонком присматривал. Но Пигги о наших играх никогда бы никому не сказал, опасаясь, что тогда их мать тоже обо всем узнает.
Сама по себе эта игра была довольно простой. Играли мы обычно в старом карьере, возле глиняных ям, поскольку именно там можно было легко поймать мышку, – их в карьере было великое множество. Чтобы поймать мышь, нужно взять пустую бутылку из-под молока (отлично подходили те маленькие бутылки, которые обычно дают в школе) и положить на дно какую-нибудь сладкую приманку, например кусочек печенья. Затем следует воткнуть бутылку в землю примерно наполовину, но под углом, чтобы мышка могла туда забраться, а наружу вылезти уже не сумела бы. И все. Можешь уходить. А через пару часов или даже на следующий день прийти и сколько угодно забавляться с пойманным мышонком. Играли мы обычно по утрам в субботу – в этот день мать Мышонка любила подольше поваляться в постели, а мои родители отправлялись в свою группу поддержки. Мышонок еще накануне вечером ставил ловушки с наживкой, и к утру все они были уже полны. Мы отправлялись на берег самой большой ямы – мы называли ее Долгим Прудом – и одну за другой бросали туда бутылки с мышами, а потом смотрели, что эти зверьки будут делать.
Большинство умирало прямо сразу. Это было интересно, но чересчур быстро кончалось. И мы с Мышонком стали придумывать разные способы, чтобы продлить игру. Чаще всего мы делали из дерева маленькие лодочки и отправляли мышек в плавание по заполненным водой глиняным ямам – по глубокому Долгому Пруду, или по более мелкому Полумесяцу, или по тем совсем маленьким прудикам, которым мы с Мышонком дали название Три Маленьких Индейца. А вот к Шурфу с его отвесными берегами мы никогда даже не подходили – это было слишком опасно.
Выглядело это примерно так: сперва мы спускали на воду лодочку, а потом сажали на нее мышь. Мышь у нас всегда была капитаном судна. Когда лодочка отплывала подальше, мы начинали бомбардировать ее камнями, или поджигали с помощью комка газетной бумаги, или устраивали волны с помощью доски и смотрели, как лодочка качается и подскакивает на них, пока не утонет. Иногда мышь пыталась вплавь добраться до берега. Тогда мы просто ловили ее и все начинали сначала. А порой мышь так и оставалась на лодке, дрожала, но с места не двигалась, и это было уже менее интересно. Лично я предпочитал мышек поживее.
Через какое-то время мы усложнили эту игру и стали ставить перед собой более увлекательные цели. Например, поймав сразу дюжину мышей, мы отправляли их в плаванье, точно на Ноевом ковчеге. Иногда мышки, воздев лапки кверху, начинали молиться, чтобы Бог спас их от страшных волн. Но Бог никогда на их мольбы не отвечал. Впрочем, так и должно было быть. Ведь роль Бога, в конце концов, мы отводили самим себе.
Иногда вместе с нами на карьер ходил и Пигги. Считалось, что это он по субботам должен присматривать за Мышонком, пока их мать отдыхает. Он был немного старше Мышонка и совершенно на него не похож. Он был толстый, глупый и всего боялся. А если Мышонок заставлял его смотреть на наши забавы, он плакал, как девчонка. Порой он так сильно рыдал, что начинал задыхаться, и сердце у него билось так быстро, что, казалось, вот-вот выскочит из груди и разорвется. Вообще-то очень интересно было на это смотреть. Даже лучше, чем на мышей. Казалось, будто мы сумели заставить все мои страхи перейти в душу кого-то другого. В Библии тоже есть подобная история. О том, как Иисус однажды встретил жителя Гадары, одержимого целой кучей демонов, и заставил всех этих демонов покинуть душу того человека и войти в свиней, целое стадо которых паслось неподалеку. А потом Иисус заставил свиней прыгнуть с утеса в море, и все они утонули, а тот человек был спасен. Вообще-то, очень крутая история, как мне кажется. А раз она есть в Библии, то это наверняка правда.
А потом случилось нечто ужасное. Сразу после рождественских каникул. К этому времени Банни уже год как умер. И вдруг мисс Макдональд пришла в школу с обручальным кольцом на пальце и заявила, что отныне мы должны называть ее миссис Ламб. Оказывается, она на Рождество вышла замуж за одного преподавателя из «Нетертон Грин». Она даже свадебные фотографии нам показала и каждого угостила куском свадебного пирога. Все развеселились, пришли в страшное возбуждение. Кроме нас – меня и Мышонка. Его вообще развеселить довольно трудно, а в возбуждение он приходит только во время наших игр на глиняном карьере. Ну а я и вовсе пребывал в полной растерянности – я чувствовал, что в моей жизни произошли какие-то очень важные перемены, но какие именно, понять никак не мог.
Мне понадобилось некоторое время, чтобы в этом разобраться. Я считал, что мои родители, вообще-то, не слишком хорошо разбираются в том, что называется реальной жизнью. Ну, то есть они, конечно, объяснили мне кое-какие важные вещи: например, если трогать себя за одно место, то можно ослепнуть, а всякие там страстные поцелуи – это и вовсе прямая дорога в ад; однако то, чем занимаются женатые люди, так и осталось для меня тайной. Я, впрочем, догадывался, что это наверняка нечто отвратительное, потому что все слова, связанные с этим, были неприличными. Даже мысли об этом считались грехом, а уж когда мои родители узнали, что об этом детям рассказывают в школе на уроках по половому воспитанию, они сразу же возмутились и запретили мне посещать эти занятия. Нет, секс в моей семье считался чем-то вроде тех токсичных отходов производства, с которыми могут иметь дело только специалисты. Так что сама мысль о том, что мисс Макдональд (я упорно не желал называть ее миссис Ламб) занимается сексом с нашим физкультурником – его все звали Слон Ламбо из-за мощных мускулов и маленьких, совершенно слоновьих глазок, – вызывала у меня невероятное отвращение. Но я все равно постоянно представлял себе, как это у них происходит. В глиняном карьере было полно всякого мусора, потому что это место давно уже превратилось в настоящую свалку, и люди выбрасывали туда целые стопки газет и журналов. Некоторые названия я знал: «Knave»[103], «Penthouse», «Playboy» – все это были журналы о сексе, или эротические, в которые мне даже заглядывать не полагалось. Но порой я просто ничего не мог с собой поделать. Мне хотелось знать. А Мышонок, разумеется, давно уже все знал. Ему старшие братья много чего порассказали.
Откровенно говоря, все это и впрямь оказалось отвратительно. Я, конечно, знал, что людям иногда приходится приносить жертвы, но это, если честно, было уж слишком. Благодаря Мышонку и этим журналам я вскоре знал куда больше, чем мне бы хотелось. И хуже всего было то, что, как только эти картинки запечатлелись в моей памяти, я уже не смог изгнать их оттуда, только вместо тех женщин из журналов я всегда видел перед собой мисс Макдональд, а вместо мужчин – мистера Ламба.