Никто не произносил слезливых панегириков в честь Ли Бэгшота; никто не организовывал в церкви круглосуточные бодрствования; никто не твердил, что этот «многообещающий ребенок» был «чрезвычайно популярен» среди сверстников. Впрочем, его мать появилась однажды на телеканале «Nationwide»: она чуть ли не со слезами умоляла засыпать, наконец, этот проклятый глиняный карьер. Впрочем, адвокатским даром убеждения она явно не обладала, да и выглядела соответственно: обесцвеченные волосы, чрезмерное количество косметики и украшений – похоже, она надела разом все имевшиеся у нее побрякушки. И все же в глазах ее была такая горечь, какой я ни разу даже мельком не заметил в глазах Наттера-старшего, ЧП, в самый разгар поисков Чарли, которого тогда все уже считали погибшим. Однако в тот момент я решил, что смертная тоска в глазах Мэри Бэгшот мне просто померещилась, что эта женщина только выглядит убитой горем, а на самом деле просто испытывает некоторое смущение, или невнятное чувство вины, или всего лишь возбуждение, вызванное выступлением по телевизору. Но теперь я уверен: это все-таки было самое настоящее горе – та его разновидность, которая особенно мучительна и жестока, потому что не приносит слез; такое горе часто встречается среди обитателей тех домишек, где на жалкие квадратики «лужаек» смотрят окна, закрытые стальными ставнями, чтобы стекло уж точно не разбили камнем соседские мальчишки.
– Дак ведь он вечно на те распроклятые ямы таскался, – все повторяла мисс Бэгшот, словно это могло оправдать тот факт, что она почти целую неделю веселилась и пировала с друзьями – курила, пила пиво, спала с несколькими разными мужчинами и даже успела дважды сходить в салон красоты, – даже не подозревая, что ее сын мертв, даже ни разу не задав себе вопроса: где ее мальчик, дома или у бабки?
– Я ж ему без конца долдонила, – бубнила она, – не ходи на ямы, не ходи, дак ведь он же взрослым себя считал, слушать никого не желал!
И не только он, похоже, не желал ее слушать. Мэри Бэгшот никто толком не слушал. Вот если бы по телевизору выступала миссис Наттер – элегантная, утонченная миссис Наттер с такими ясными, округлыми гласными, с идеально правильной речью, известная не только в высших кругах местного церковного общества, но и среди наиболее активных представительниц Женского института[118], – тогда все выглядело бы иначе. Возможно, и глиняный карьер засыпали бы. А так карьер оставался прежним еще лет семь, и только тогда городской совет решил наконец его засыпать, посеять там траву и разбить парк, который, впрочем, никто не посещал, разве что дети да молодые бездельники. В общем, дело Ли Бэгшота очень быстро закрыли. Коронер объявил, что мальчик погиб в результате несчастного случая, и жизнь пошла дальше своим чередом.
Хотя и не совсем. Дело в том, что мы действительно были потрясены. Пропал один из наших учеников, а постоянно действующая система тайных слухов нас подвела. Однако одной из особенностей школьной жизни является то, что здесь ничто не может остаться тайным навечно. Информация в конце концов все же находит себе дорогу, просачиваясь сквозь слабые соединения и используя пути наименьшего сопротивления. Самым слабым звеном в «Сент-Освальдз» был, разумеется, доктор Бёрк, наш капеллан, хотя его доброжелательность никто и никогда не ставил под сомнение; однако его умение хранить тайну – даже если она была доверена ему строго конфиденциально – было весьма далеким от идеала, и полагаться на него вряд ли стоило.
Назвать доктора Бёрка смутьяном было никак нельзя, хотя двадцать четыре года назад он и мог кому-то показаться куда большим либералом, чем многие другие. Впрочем, подобная его позиция основывалась скорее на неверии в реальность того мира, что находится за пределами «Сент-Освальдз». Методист[119] Дивайн, весьма неодобрительно воспринимавший явный уклон нашего капеллана в сторону высокой церкви[120], частенько называл его «старым папистом», что отчасти было несправедливо, поскольку, во-первых, разница в возрасте у них составляла всего несколько лет, а во-вторых, католиком доктор Бёрк все-таки не был; хотя его любовь к использованию благовоний, невероятному множеству свечей и прочей ритуальной атрибутике могла показаться и впрямь несколько избыточной для простого капеллана старой школы.
Возможно, впрочем, именно тяготение Бёрка к католичеству и вызвало у Гарри Кларка желание поведать ему свою тайну; ведь католическая церковь – это дарящее покой ощущение высшей власти, это аромат исповедальни; к тому же Гарри ведь действительно раньше был католиком и до сих пор, как ни странно, именно в церкви обретал успокоение, хотя церковь и оказалась для него матерью весьма строгой, жестоко его осудившей. Капеллан держал рот на замке целых две недели – довольно долго для него, – но потом все же невольно обмолвился, и эта новость, едва успев сорваться с его уст, мгновенно разлетелась по всей школе. Выяснилось, что Гарри Кларк был не только практикующим гомосексуалистом; он в течение нескольких предшествовавших рождественским каникулам недель как-то особенно сдружился с Чарли Наттером; они не раз задушевно беседовали, Гарри одалживал ему свои книги и даже приглашал мальчика к себе домой. Именно там Чарли и был обнаружен через неделю после своего исчезновения…
Глава шестая Январь 1982
Гарри сам рассказывал мне эту историю. Конечно же, потом я слышал ее и в суде, только она к этому времени стала непомерно раздутой и словно загноившейся, отравленной временем и обстоятельствами. Хотя на самом деле то, о чем поведал мне Гарри, было просто случайной последовательностью неких невинных событий – но только до тех пор, пока пресса еще не успела коснуться их своими грязными руками. И я ни на минуту не усомнился, что Гарри сказал мне чистую правду: кем бы его впоследствии ни называли, лжецом он никогда не был.
В тот день, накануне Нового года, он довольно поздно вернулся домой и сразу увидел, что к нему в дом кто-то нагло вломился: панель на задней двери была разнесена вдребезги. Однако ни малейших следов грабежа заметно не было. Войдя в гостиную, он увидел, что на диване кто-то крепко спит. Это был Чарли Наттер, свернувшийся клубком под своей паркой.
– Что же ты сразу его родителям не позвонил? – тут же спросил я.
– Во-первых, я знал, что дома у него неприятности, – сказал Гарри. – И потом, мне не хотелось его будить.
– Какие именно неприятности?
Гарри пожал плечами и вытащил из кармана свернутую вчетверо листовку, весьма убого напечатанную на листе бумаги А4.
– Вот, взгляни, – и он сунул листовку мне. Уже сам заголовок производил ужасное впечатление: ГОМОСЕКСУАЛИСТ ПРОКЛЯТЫЙ, ТВОЕ МЕСТО В АДУ.
Я до сих пор – даже двадцать четыре года спустя – отлично помню содержание этой мерзкой бумажонки, хотя обычно подобные гнусные опусы способны вызвать у меня только смех: стиль отвратительный, полно орфографических ошибок и прямо-таки пугающее количество прописных букв. Впрочем, эта была не такова: и стиль хорош, и грамматика безупречна, и аргументация ясна и, можно сказать, почти разумна.
Гомосексуальность есть некая патологическая приверженность, утверждала листовка, порожденная сомнением и недостаточной верой. В эту эмоциональную пустоту и проникают демоны, вонзая в жертву свои, невидимые простым смертным, когти и увлекая ее по нисходящей спирали в бездну разврата, насилия, скотоложества, инцеста – всех тех мерзостей, что перечислены в Библии. Единственное, что способно помочь несчастной жертве избежать вечного проклятия, это начать борьбу с демонами и изгнать их, а затем испросить у Господа прощения. Иначе надежды на спасение нет. И Библия на сей счет высказывается совершенно определенно. Отрекаясь от Божьей помощи, ты отрекаешься и от Бога, а за этим неминуемо следует проклятие.
– Эта гадость лежала у Чарли в кармане, – сказал Гарри. – Одна из последних в серии тех маленьких «прелестных» опусов, что предупреждают об опасностях мастурбации, содомии и «прочего разврата» – от «Донжонов и драконов» до рок-музыки. – Гарри говорил почти шутливым тоном, но было заметно, что он с трудом сдерживает гнев. – Чарли, конечно, кое-что мне рассказывал, но, как выяснилось, я не знал и половины того, что на самом деле они с ним делали. Они ведь пытались его излечить, словно есть средство, способное излечить человека от того, что он родился геем. И когда Чарли наконец пришел ко мне, он уже был почти убежден, что одержим демонами.
– Одержим демонами? – невольно вырвалось у меня. – Неужели люди действительно верят в подобную чушь? Я, конечно, имею в виду не мистера Спейта…
– О да, Рой. Они действительно верят в демонов. И Спейт, кстати, далеко не одинок. А уж если в роли проповедника в данном приходе выступает доктор Харрингтон, то люди начинают видеть демонов повсюду, включая душу истерзанного сомнениями мальчишки, пытающегося прийти в согласие с той данностью, что он гей.
Так вот что юный Харрингтон пытался мне рассказать, подумал я. Теперь все ясно. Мальчик просто хотел сохранить верность и тем, и другим; его беспокоило душевное состояние друга, но говорить об этом в церкви он боялся. Естественным выглядел и порыв Чарли Наттера – ему хотелось по душам поговорить с тем единственным взрослым, которому он действительно мог доверять.
Теперь потихоньку вся история начинала вырисовываться. Однако полное представление о событиях тех дней мне составить так и не удалось. Во-первых, Чарли Наттер так и не пожелал сказать, где он находился в течение двадцати четырех часов до того, как явился к Гарри домой. Он молчал, а значит, и Гарри был вынужден молчать. Мальчик, явившийся к нему за помощью, был явно нездоров, его знобило; видимо, он простудился после ночевки под открытым небом. Возможно, у него была температура – во всяком случае, далеко не все то, о чем он говорил, выглядело достаточно осмысленным. Впрочем, очевидно было одно: мальчик чего-то очень боялся. Он упомянул о своем желании совершить самоубийство и умолял Гарри никому не рассказывать, что он сейчас у него; а себя самого он явно считал существом мерзким, нечистым и, даже просто моя в ванной руки, так яростно старался отскрести с них несуществующую грязь, что они в итоге стали кровоточить. С другой стороны, рассказ мальчика был настолько непоследовательным и бессвязным, что Гарри почти ничего толком не понял – разве что уловил некие разрозненные сведения