Потому что, например, в «Сент-Освальдз» игра «Чей каштан крепче?» категорически запрещена – спасибо доктору Дивайну. Там также запрещены и многие другие вещи: например, кидаться снежками, слишком быстро бегать или лазить по деревьям в Нижнем дворе. Но больше всего меня раздражает одержимость Дивайна идиотскими именными табличками; он уверяет, что если все преподаватели и посетители «Сент-Освальдз» будут их носить, это позволит мгновенно обнаружить любого нарушителя границ школьной территории.
– О каких нарушителях идет речь? – спросил я. (Разговор происходил в учительской после директорского брифинга.)
Дивайн одарил меня одним из своих «тевтонских» взглядов.
– Да о каких угодно! Мало ли кто может сюда забрести. Вспомните, что произошло с президентом Рейганом.
– Ох, только, пожалуйста, не уверяйте меня, что кому-то придет в голову рисковать собой, покушаясь на жизнь Джонни Харрингтона. И потом, даже если какой-то стрелок-злоумышленник действительно сюда забредет, то каким образом эта дурацкая табличка сможет предотвратить задуманное им преступление?
– Но Маркович полагает, что…
Ах, Маркович! Мне следовало бы сразу догадаться.
– Лично я никакой таблички носить не буду, – заявил я. – Если уж тридцать четыре года, проведенные в стенах родной школы, не сделали меня достаточно узнаваемым, то вряд ли мне поможет какая-то табличка. Лучше уж я буду красться по нашим темным коридорам инкогнито, вселяя страх в души наиболее слабых. А ученики будут смотреть на меня и говорить: «Кто же он такой, этот таинственный незнакомец?»
Дивайн фыркнул.
– Что за чушь вы несете, Стрейтли.
– Да нет, чушь – это ваши затеи, Дивайн. Вы, правда, всегда таким были, но в данном случае это уже переходит границы самого глупого фарса. И мне, честно говоря, тошно смотреть, как вы пытаетесь соревноваться с человеком, который вдвое моложе вас.
Он, похоже, был возмущен до глубины души.
– Соревноваться? – переспросил он. – О чем вы, Стрейтли? Впрочем, я ничего не собираюсь вам доказывать.
Бедняга Дивайн, ну зачем он сам себя обманывает? Ему, к сожалению, всегда не хватало чувства меры. Он постоянно сравнивает себя с молодым Марковичем, постоянно чувствует собственную неадекватность, и это окончательно сбивает его с толку, даже если у него и сохранились еще остатки здравого смысла. Геноцид автохтонного населения башни, т. е. мышей; снятие со стен досок почета; полное помешательство на уборке мусора; бесконечные «сообщения», присланные Министерством здравоохранения и социального обеспечения; а теперь еще и эти нелепые таблички…
– Ох, ради бога, Дивайн! Вам уже и так до цели вот столько осталось. – И я показал ему расстояние в несколько миллиметров между большим и указательным пальцами.
У Дивайна слегка порозовел нос, но он все же сумел сохранить достоинство.
– Я понимаю, сегодня вы пережили некий стресс, – сказал он, – но это отнюдь не причина для подобной ребячливости. Да, Рой, кое-кто из нас все еще преследует определенные цели, а не цепляется за прошлое. Кое-кто еще сохранил честолюбивые устремления, кое-кого не удовлетворяют глупые детские шутки и розыгрыши.
– Какие уж тут шутки, когда это настоящая трагедия, – сказал я и вышел из учительской, столкнувшись в дверях с Эриком Скунсом, державшим под мышкой садового гнома.
– Это ты его в мой шкаф засунул? – спросил он.
Я знаю Эрика шестьдесят лет, а это, естественно, означает, что мне знакома каждая морщинка у него на лице. Я сразу могу сказать, когда он лжет, а когда чувствует себя неуверенно и уж тем более – когда он чувствует себя виноватым. А сейчас у него прямо-таки на лице было написано: я виноват. Впрочем, возможно, на него еще и обстоятельства определенным образом подействовали. Это, конечно, была просто шутка, тем не менее она, подозреваю, произвела на старину Эрика весьма неприятное впечатление. Подобное потрясение, наверно, испытал Билли Бонс, когда к нему подвели Слепого Пью в таверне «Адмирал Бенбоу»[121].
Я, невозмутимый, как сфинкс, смотрел на него и молчал.
– Не притворяйся, Стрейтс. Я же знаю, что это ты. И это совсем не смешно.
Я одарил его тем лукаво-насмешливым взглядом, который обычно приберегаю для учеников-первогодков, пытающихся убедить меня, что тетрадь по латинскому языку съел их пес или у них аллергия на домашние задания.
– Да с какой стати мне совать к тебе в шкаф садового гнома? – спросил я.
Эрик быстро шагнул обратно в коридор, потянув за собой и меня, затем плотно прикрыл дверь в учительскую и почти жалобно воскликнул:
– Потому что ты мстительный! Потому что ты никогда в жизни не позволишь мне забыть ту жуткую историю с Гарри Кларком! Неужели ты думаешь, что мне тогда было легко?
– Легче, чем Гарри, – сказал я.
– Гарри вел себя как последний идиот! – Плаксивые нотки в его голосе еще усилились. – Чуть ли не братался с мальчишками! О чем он только думал? Неужели не понимал, чем все это кончится? Все знают, что ты, например, мальчиков домой не приводишь. Зачем вообще это делать – особенно если ты… в общем, ясно. – Эрик с самого начала говорил почти шепотом, но сейчас его голос превратился в какое-то злобное шипение. – Никто, будучи в здравом уме, не стал бы подвергать себя подобному риску. Известно ведь, чем это кончается. И потом, кто знает, что у них там на самом деле произошло? Ни один нормальный школьный учитель себя под такой удар не подставил бы.
Невидимый палец вновь попытался проткнуть мне сердце. Я чувствовал, что начинаю сердиться.
– Значит, сейчас тебе нет никакого дела до той истории? И ты считаешь, что Гарри получил по заслугам?
На лице Эрика появилось упрямое выражение.
– Я этого вовсе не говорю. Просто я считаю, что ты должен, наконец, отпустить прошлое, только и всего. Гарри больше нет. Все кончено. Так зачем нам с тобой позволять кому-то заодно и наши ворота дегтем мазать?
– Ну уж ты-то этого точно не допустишь, не так ли? – Голос мой прозвучал так резко, что Эрик вздрогнул. Разумеется, он прекрасно понял, что я имею в виду; ведь он тогда сразу после истории с Наттером ушел из «Сент-Освальдз» и целых восемь лет преподавал в грамматической школе «Король Генрих»; там он несколько раз тщетно подавал на повышение, но в итоге, признав свое поражение, вернулся «домой», в «Сент-Освальдз».
Дело в том, что упомянутая грамматическая школа – это типичный Оксбридж; как говорится, Оксбридж «от и до». И Скунс с его дипломом университета Лидса оказался для этой очень привилегированной школы и недостаточно изысканным, и недостаточно гибким, и недостаточно молодым, и недостаточно перспективным, так что мог рассчитывать максимум на должность младшего преподавателя и возможность вести занятия с теми, кто приехал из Франции по обмену. Раньше мы незлобиво подшучивали над этим, хотя я о том дезертирстве Эрика не забыл, и прежде всего потому, что он прибегнул к нему в тот жизненно важный для Гарри момент, когда, казалось бы, все его друзья должны были действовать сплоченно.
Эрик сунул мне гнома, который все это время, по-моему, не переставал над нами смеяться, и сказал:
– Мне кажется, он все-таки твой. Но учти: я не желаю больше никогда его видеть! – И он, не прибавив более ни слова, стал подниматься к себе в башню, понурив плечи; казалось, он взвалил на спину такую тяжкую ношу, которую ему было почти не под силу нести.
Я тоже пошел в свой класс, чувствуя себя, как ни странно, подавленным. Гнома я поставил на книжный шкаф, и он оттуда весь день продолжал надо мной смеяться. Прошел урок по Овидию в выпускном классе, но девочки по имени Бенедикта я что-то не заметил; видимо, ее с самого утра в школе не было. Затем я провел урок в четвертом классе, и наступил обеденный перерыв, во время которого мои «Броди Бойз» продолжали держаться отстраненно и вообще вели себя как-то загадочно. Конец дня после обеденного перерыва тянулся медленно и скучно, точно хвост какой-то неприятной обшарпанной птицы, – возможно, фазана, – и чем ближе был вечер, тем темнее и мокрее становилось на улице. Ненадолго заглянул Дивайн вместе с Джимми, который принес мышеловки и яд для мышей. Один урок у меня был свободный, но Маркович в соседнем классе позволил ребятам поднять такой шум, что сосредоточиться хотя бы для того, чтобы почитать газету, оказалось почти невозможно.
Когда занятия наконец закончились, я почувствовал себя невероятно усталым и каким-то обескураженным. Гном по-прежнему поглядывал на меня со шкафа с видом веселого распутника, и меня охватило какое-то странное чувство. А ведь Эрик прав, подумал я вдруг. Я только зря трачу и силы, и время. И ради чего? С тем делом покончено. Харрингтон неприкосновенен. И даже компьютерное «расследование» Уинтера пока что ничего нового мне не дало. А рассчитывать на то, что мне удастся привлечь к участию в моей «военной кампании» Дивайна или Эрика, если я хорошенько их пристыжу, было и подавно глупо.
Оказалось, что возле учительской меня поджидает девочка Бенедикта.
– Вы извините, пожалуйста, что я сегодня латынь пропустила, – сказала она. – Я в библиотеке была.
– Правда? – Мне стало интересно. Библиотека «Сент-Освальдз» – не самое подходящее место для прогульщиков. – А что, у вас какие-то проблемы?
– Да. – Эта девочка всегда отвечала на редкость прямо. – Собственно, проблемы у Аллен-Джонса, – прибавила она. – Он гей, и его за это попросту терроризируют.
Мое старое сердце тут же противно ёкнуло, и я спросил:
– Опять Руперт Гундерсон?
Бенедикта одарила меня таким взглядом, что я мгновенно почувствовал полную меру собственной некомпетентности.
– Этот-то как раз особой проблемы не представляет, – сказала она. – Дело не в нем, а в нашем директоре, и в докторе Блейкли, и в капеллане, и в преподавателях физкультуры, и в спортсменах – да почти во всех из «Сент-Освальдз», сэр. Здесь вообще какое-то ядовитое окружение.