– Ясно, – сказал я. – И что конкретно случилось?
– Аллен-Джонса заставили побеседовать с капелланом, – сказала Бен. – Ему стали внушать, что никакой он не гей, что это просто неправильная реакция с его стороны на чье-то дурное влияние, – и все в таком духе. Словно можно самому выбирать, быть тебе геем или не быть. Словно гомосексуализм – это нечто выдуманное, фантазия вроде покемонов.
– Кого, простите? – сказал я.
– Да не важно, не обращайте внимания. – Девочка Бенедикта махнула рукой, словно отметая в сторону мое жалкое невежество, и продолжила: – Самое главное, сэр, что они убеждают его, что быть или не быть геем – это его собственный выбор или даже его ошибка. Словно его поймали, когда он курил или кололся. Словно это просто фаза развития такая. Но ведь это совершенно неправильно! Вы должны остановить это, сэр.
Я кивнул. Да, конечно, я должен. Только остановить это совсем не так просто, как ей, по всей видимости, кажется. Замечательно, конечно, что она так в меня верит, однако на этой шахматной доске я, увы, всего лишь одинокий старый король, окруженный ферзями и слонами.
– Я сделаю все, что в моих силах, – пообещал я. И только тут до меня наконец дошло: – А вы так близко принимаете это к сердцу, потому что… То есть я хочу сказать…
Теперь она смотрела на меня уже со смесью раздражения и умиления. А ведь лет через десять, подумал я, из нее получится великолепный преподаватель, настоящий классный наставник; этакий хорошо образованный Дракон, причем такого калибра, дорасти до которого мисс Смайли и мисс Малоун могут только мечтать.
– Ну, разумеется, я тоже такая, – сказала она. – А разве не видно?
Я признался, что до сих пор опыта в таких делах у меня было маловато.
– Это для вас имеет какое-то значение? – спросила она.
– Ни малейшего, – поспешил я заверить ее, думая о том, что, прожив столько лет в неведении (почти полном) относительно того мира, который Бен и Аллен-Джонс, несомненно, назвали бы «миром иной сексуальной ориентации», я теперь оказался буквально окружен представителями этого мира.
– Я сделаю все, что в моих силах, – повторил я.
Она, похоже, вздохнула с облегчением.
– Спасибо вам, сэр.
Она, конечно, еще совсем девочка и верит в возможности старших, но у меня, честно говоря, просто сердце в пятки ушло, как только я представил себе свои дальнейшие действия. Король в одиночку мало что может на шахматной доске и главным образом полагается на действия других фигур, издали диктуя им стратегию боя. Но какие фигуры имеются в моем распоряжении? Только Уинтер; одна-единственная пешка, которая, впрочем, способна однажды сыграть и более существенную роль.
Годился ли мне в помощники доктор Бёрк? Вряд ли. Капеллана сейчас довольно трудно понять; он высказывает свои мысли даже еще более невнятно, чем обычно, и, помнится, даже в глаза мне не смотрел, якобы полностью поглощенный опрыскиванием своих орхидей, когда заявил, что «необходимо сменить политику». Подозреваю, что наш директор уже успел и до него добраться. Но чего, собственно, хочет добиться Харрингтон? Я совершенно не могу поверить, что его так уж интересует Аллен-Джонс. Аллен-Джонс – тоже самая обыкновенная пешка в его игре. Скорее всего, главная мишень – это я. И хоть я пока не могу разглядеть, какова форма той ловушки, которую готовит для меня наш директор, мне совершенно ясно, что это лишь вопрос времени, когда именно ловушка захлопнется и я окажусь внутри…
Глава девятая 7 октября 2005
Сегодня наконец-то в учительской объявили о том, что наши доски почета украдены. Я заметил, что Дивайн глаз с меня не сводил, пока доктор Блейкли обличал «презренного преступника», призывая всех нас проявить бдительность и непременно его найти. Собственно, основной посыл его речи заключался в том, что данное преступление, скорее всего, было подготовлено и совершено кем-то из учеников, и доски, вполне возможно, найдутся либо на местном дровяном складе, либо на распродаже дешевого барахла, какие обычно происходят в чьем-нибудь гараже. Однако доктор Блейкли выдвинул и альтернативное мнение: кражу вполне мог замыслить и некий злой шутник – после этих слов я сразу почувствовал, как пристально на меня смотрит Эрик, – но если это так, то наши доски почета, по всей видимости, вскоре объявятся.
«Да, они, вполне возможно, объявятся, и даже очень скоро», – зловещим тоном повторил доктор Блейкли, и я снова ощутил, как взгляд Эрика – о, всего на мгновение! – уперся прямо в меня. Дивайн не сказал ни слова – если честно, Дивайн вообще хранил прямо-таки каменное молчание и полную невозмутимость, – и я, пожалуй, впервые проникся к нему искренней благодарностью за его поистине тевтонское самообладание. Вот Эрик никогда, с самого раннего детства, никакие тайны хранить не умел; если б я хоть намекнул ему на совершенную мной кражу, это стало бы достоянием гласности раньше, чем вы успели бы произнести Carpe diem[122]. Придется, видно, впредь вести себя в обществе Эрика очень осторожно; во всяком случае, пока доски почета не будут благополучно спрятаны где-то в безопасном месте. Впрочем, мне это будет не так уж трудно, поскольку Эрик теперь со мной почти не разговаривает из-за вновь объявившегося садового гнома, который столь сильно нарушил его душевный покой.
На большой перемене после утренних занятий меня вызвали в директорский кабинет. Там уже находились и Вещь № 1, и Вещь № 2, а также наш капеллан. Вид у Вещи № 1 – доктора Блейкли, – как мне показалось, был весьма самодовольный. Капеллан выглядел несколько смущенным, и это, пожалуй, могло сулить мне определенные неприятности. Бакфаст – Вещь № 2 – сидела у окна, одетая в льняное платье, которое странным образом выглядело и скромным, и смутно провоцирующим; ее роскошные рыжие волосы были собраны в свободный узел. Поглядев на них, я сразу подумал: «Вот оно: они всё узнали и сейчас выведут меня на чистую воду». Но если это так, то зачем они капеллана-то пригласили?
– Рой, – сказал директор, – мы получили жалобу.
И на мгновение мне показалось, что я снова оказался в кабинете Шкуродёра Шейкшафта, где по-прежнему доминируют запахи старой кожи и сыра. Это было какое-то сюрреалистическое ощущение – меня словно отбросило по временной оси далеко назад; а потом я вдруг увидел себя стариком, вынужденным отчитываться за свое поведение перед мальчишкой, который стал моим директором.
– Позвольте мне угадать. Руперт Гундерсон?
– Почти, – сказал Харрингтон, сохраняя абсолютно серьезное выражение лица, однако я все же заметил, как он слегка улыбнулся. – Подружка Руперта Гундерсона. Ее зовут Шанель Гудмен. Она, по-моему, у вас в латинской группе учится.
Я слегка растерялся, но потом все же припомнил эту девицу. Шанель Гудмен была одной из тех учениц выпускного класса «Малберри Хаус», которые достались именно мне. Точный клон их директрисы. Вечно окутана удушающим ароматом лака для волос. Садится всегда на заднюю парту и имеет отвратительную привычку хихикать, услышав любое грубое слово. Я, помнится, был весьма удивлен, что она выбрала латынь, – по-моему, она не проявляла особого интереса ни к самому языку, ни к классической литературе. Но, интересно, с чего бы ей жаловаться? И на кого?
– Насколько мне известно, на уроке вы изучали девятую книгу «Энеиды» Вергилия, а точнее, историю Нисуса и Евралиса[123].
Я озадаченно спросил:
– И что?
– Эта девушка утверждает, что вы, мистер Стрейтли, использовали этот текст в качестве манифеста некоего отвратительного культурного феномена, который древние греки именовали, по-моему, Paiderastia; суть его заключается в том, что молодые люди – а точнее, юноши, можно сказать, подростки – занимаются эротическими играми, если не сказать больше, со взрослыми мужчинами. По-моему, довольно неподходящая тема для урока латыни в школе.
Я был настолько ошеломлен, что чуть не лишился дара речи.
– Неужели она вам именно так это преподнесла? – спросил я, собравшись с силами. – Нет, я, возможно, и коснулся упомянутой темы – мы все-таки изучаем классическую литературу, господин директор, – но это отнюдь не означает, что я «использовал текст «Энеиды» как манифест»… педерастии!
Харрингтон сочувственно на меня глянул.
– Я знаю, Рой. Но сейчас 2005 год! И мы несем определенную ответственность перед юным поколением. Мы должны быть очень осторожны с той информацией, которую хотим довести до их сведения. А после той истории с Аллен-Джонсом…
– Вы называете «историей» то, что мальчика избивают и травят старшеклассники? Или, может, вы хотите сказать, что это я его науськивал?
– Я ничего не хочу сказать, – сказал директор. – Просто мальчики в определенном возрасте, как вам известно, весьма восприимчивы к разного рода влияниям. А если – сознательно или невольно – уважаемый преподаватель вроде бы позволяет себе одобрить… хм, некую практику, которую наше общество считает достойной порицания…
– Так, господин директор, погодите минутку, – прервал его я, отчетливо ощущая в груди болезненное давление того невидимого пальца, а в душе – бушующее пламя гнева. – Если мисс Гудмен выдвинула против меня некое голословное обвинение – возможно, в сговоре со своим бойфрендом, – я, как мне представляется, имею полное право прилюдно услышать все это из ее уст, а затем получить возможность протестовать.
Странно, что я вообще произнес нечто подобное. За все мои годы учительства я никогда не обращался к нашему профсоюзу за помощью. Отчасти потому, что у нас представителем профсоюза является доктор Дивайн, но главным образом потому, что я чувствовал себя вполне способным самостоятельно разобраться с любой своей проблемой. Разумеется, в прежние времена я всегда мог рассчитывать на поддержку со стороны нашего старого директора (по крайней мере, на публике). Теперь же я сильно подозреваю, что новый директор как раз весьма одобрительно отнесся бы к факту моего публичного линчевания.