Однако о жертве преступления по-прежнему не было никакой информации. Никто в «Сент-Освальдз» не знал, кто это такой. Не знал этого даже Джеффриз, сын Председателя попечительского совета, хотя этот мальчик всегда обладал массой сведений относительно всего, что происходило за кулисами школы, благодаря чему становился весьма ценным приобретением для любого преподавателя. Он, кстати, учился у меня в латинской группе, а Гарри был у него классным наставником.
– Интересно, какие многочисленные улики обнаружили у него в доме? – спросил я.
Джеффриз пожал плечами.
– Ну, книги там, фотографии и всякое такое…
– А кто все-таки выдвинул столь ужасное обвинение?
– В нашей школе сейчас таких нет. Говорят, это кто-то из бывших учеников.
Но кто? Никому из преподавателей эти слухи комментировать не захотелось, однако они продолжали множиться. Неужели мы могли так сильно ошибиться в ком-то из членов нашей общей школьной семьи? И какого все-таки рода улики смогли обнаружить полицейские в доме Гарри? Но самое главное – кто тот мальчик, который обвиняет Гарри в столь страшном преступлении?
Некоторые ученики покидают школу в спешке, точно крысы, бегущие с тонущего корабля. Другие, напротив, уходят с гордо поднятой головой, как короли; а кое-кто не скрывает слез, вызванных предстоящей разлукой. Многие же и вовсе размахивают рубашками, как победными флагами. Но встречаются и такие ученики, которые навсегда застревают в душе, словно кость в горле, и даже если со временем удается почти позабыть о них, все равно они время от времени всплывают из глубин памяти, вызывая некий неявный дискомфорт.
Харрингтон. Это наверняка он! Я прямо-таки нутром это чувствовал. Тот самый Харрингтон, который когда-то явился ко мне с трагической историей об «одержимости друга»; тот самый Харрингтон, который сохранял полнейшее благодушие перед лицом любой критики, оставаясь для нее совершенно неуязвимым и не испытывая в себе ни малейших сомнений; тот самый Харрингтон, который принадлежал к церкви, считавшей, что гомосексуализм – это одержимость демонами. И вот теперь, когда эти демоны вновь вырвались на волю, кого следовало за это винить?
Вот почему, когда Джеффриз все-таки назвал мне имя того, кто выдвинул против Гарри Кларка обвинение в насилии, это стало для меня тяжким, почти физически невыносимым ударом. Нет, это оказался не Харрингтон. И не Наттер. Хотя Наттер и сыграл вполне определенную роль в этой истории. Удар нанес третий, наименее заметный и наименее одаренный член этого маленького трио, обожавший сплетни и начисто лишенный какого бы то ни было собственного блеска. Это был дружок Наттера и Харрингтона Дэвид Спайкли.
Часть шестая
Aegri somnia
Horatius[126].
Глава первая Осенний триместр 2005
Дорогой Мышонок!
Как летит время! Должно быть, уже двадцать четыре года прошло с тех пор, как я в последний раз сделал запись в своем дневнике. Хотя тот мой старый сент-освальдовский дневник я помню отчетливо – такой синий, а на обложке школьный девиз, написанный золотыми буквами: audere, augere, auferre. Говорят, школьные годы – лучшие в жизни, и в моем случае, возможно, это именно так.
Нет, не смейся. Я действительно так считаю. Я был молод, здоров. Вся жизнь у меня была впереди. Тогда я, правда, не чувствовал себя по-настоящему счастливым; но, по крайней мере, я чувствовал себя живым. Теперь же все кажется мне мертвым и бесцветным в сравнении с теми временами. Все за это время чего-то достигли, ушли далеко вперед, но только не я. Умер Гарри; умер мой отец; и даже ты, Мышонок, уже мертв.
Смешно, но я всегда думал, что ты меня переживешь. Знаешь, я ведь о твоей смерти из газет узнал. Из статейки «Семейный спор ведет к трагедии». Они тебе явно польстили. Они приукрасили тебя куда больше, чем ты заслуживал. Они всегда так поступают по отношению к мертвым. Тебя там изобразили «многообещающим молодым человеком», умным, привлекательным, пользовавшимся популярностью. Никто ведь не знал, какой ты на самом деле. Никто, кроме меня, Мышонок, – ну и еще, возможно, твоего толстяка-братца, который знал куда больше, чем рассказывал. Хотя, по-моему, для тебя даже лучше было умереть; как-то правильней. Я ведь и сам мог точно так же погибнуть. Я и теперь иной раз чувствую себя мертвым – утонувшим в той темной воде.
А что касается моих друзей из «Сент-Освальдз», то Харрингтон теперь стал там директором. Ты только представь себе: Голди – директор «Сент-Освальдз»! Чарли Наттер – ранее носивший кличку Пудель – после той истории так толком в себя и не пришел. Большую часть своей взрослой жизни он провел в лечебницах – то в одной, то в другой. Вот и прекрасно. Этот маленький извращенец не имел никакого права думать, что сумеет так легко отделаться и просто сбежать – и от родителей, и от нашей церкви, и от «Сент-Освальдз», и даже от меня. А разве имел он право быть счастливым? Разве имел он право вообще жить дальше?
После того как в январе тысяча девятьсот восемьдесят второго его забрали из «Сент-Освальдз», он сперва полгода провел в каком-то христианском убежище в Оксфордшире, а доучивался потом где-то уже в Уэльсе, – его определили в одну очень милую школу, где было полно очень милых девочек, которым предстояло отвлечь его от мыслей о Гарри Кларке. Какое-то время он держался совсем даже не плохо; хорошо себя вел; занимался спортом. Я ведь все время наблюдал за ним издали. Оказывается, я очень хорошо умею наблюдать. Считается, что свою истинную страсть узнаешь еще до того, как тебе стукнет тринадцать; если это действительно так, то я лично познал ее еще раньше – когда мне было семь, и было это там, в старом глиняном карьере, с Мышонком.
Разумеется, далеко не каждому дано прожить жизнь, следуя своей главной страсти. Возможно, именно поэтому и для меня все кончилось тем, что я снова вернулся сюда, в скучный старый Молбри. Глиняного карьера больше не существует; его засыпали землей, обнесли оградой, но дух его по-прежнему жив. И ребята из школы «Саннибэнк Парк» по-прежнему туда ходят; они курят там свои самокрутки, а когда стемнеет, некоторые из них взбираются на изгородь и что-то высматривают. Интересно, что они ищут? Теперь там все выглядит вполне прилично, хотя, может, и не слишком красиво. Исчезли рассыпающиеся от ржавчины и плесени холодильники, вывороченные из земли камни и старые автомобили, наполовину вросшие в землю, так что из нее торчали лишь выпуклые части кузова, похожие на акульи плавники. Теперь бывший карьер превратился в некое заросшее травой пространство, пожалуй, слишком невзрачное, чтобы его можно было назвать парком, хотя там действительно высадили какое-то количество саженцев и даже поставили мемориальную скамью, на которую, правда, никто никогда не садится. Возможно, люди инстинктивно чувствуют, что вокруг нечисто. И не только из-за того, что там бродит дух Ли Бэгшота. Между прочим, из живых привидения получаются даже лучше, чем из мертвых. Уж я-то знаю; я и сам целых двадцать четыре года был таким живым привидением.
Вернувшись в Молбри, я первым делом отправился искать свою капсулу времени со вложенными в нее пластинками, рождественской открыткой, адресованной Гарри, и страничками из дневника. Я совершенно точно помнил, где тогда закопал ее, – под большим камнем между Шурфом и Долгим прудом. Вот только теперь там не оказалось ни Шурфа, ни Долгого пруда, да и всю местность было просто не узнать, а тот здоровенный валун, видно, использовали, когда засыпали ямы; в общем, моя капсула времени пропала безвозвратно. Я был весьма этим разочарован: мне бы хотелось вновь перечитать те странички и понять, насколько я в действительности переменился. Хотя, пожалуй, внутренне я не изменился совсем. Иной раз ночью я смотрюсь в зеркало и вижу там все того же четырнадцатилетнего мальчика – просто лицо его раньше времени покрыли морщины, а взгляд исполнился разочарования. А настоящего Дэвида Спайкли здесь вовсе и нет; он прячется где-то еще, словно некий демон, который не поддается никакому экзорцизму.
После того скандала Гарри Кларк проработал в школе еще целых семь лет. Я же проучился там всего месяца два и – по понятным причинам – совершенно перестал заглядывать к нему в класс во время перерыва на ланч. Мы с Голди получили на сей счет весьма строгие указания; да и мистер Спейт с капелланом вели за нами негласное наблюдение, что ужасно нас раздражало. А еще мне очень хотелось узнать, что именно Пудель рассказал обо мне (если, конечно, он вообще хоть что-то смог рассказать). Но сам Гарри ни разу ни о чем таком не упоминал, а поскольку английским я занимался не в его группе, то и встречались мы с ним крайне редко. Может, пару раз и столкнулись в коридоре, но в такие моменты он всегда вел себя со мной точно так же, как и со всеми остальными. Я уехал из Молбри в 82-м, поступил в школу в Манчестере и учился очень даже неплохо. А вот здоровье мое оставляло желать лучшего. У меня стали выпадать волосы, и в итоге на голове они вылезли почти все. И брови тоже. Хотя брови потом довольно быстро снова отросли. А вот волос на голове у меня совсем не осталось, и к шестнадцати годам я совершенно облысел и выглядел, как сорокалетний мужчина.
Это, разумеется, сказалось и на моей самооценке, и на моих любовных отношениях, хотя эту сторону моей жизни здоровой в любом случае назвать было бы трудно. Чтобы хоть немного улучшить свое самочувствие, я снова начал убивать всяких тварей. Крыс; мышей; соседского кота; потом прикончил собаку-дворняжку, принадлежавшую другу нашей семьи, после чего, конечно, вмешались мои родители, которые опять призвали на помощь церковь, проконсультировались с целой толпой всевозможных врачей и целителей, а затем отвезли меня в какое-то святилище в Филадельфию, где мной занимался один тип, якобы исцеляющий верой. Он, естественно, так и не сумел избавить меня ни от облысения, ни от Моего Состояния, зато ухитрился наградить одним мерзким заболеванием, которое передается половым путем, и меня тут же забрали и из этого святилища, и из школы, поскольку в школе моя успеваемость упала до предела и ни у кого уже не осталось надежды, что я смогу ее исправить.