Видишь, Мышонок, как порой по-дурацки все складывается. Как трудно избавиться от воспоминаний о пресловутых школьных годах, которые многие считают лучшими в жизни. Я же тащился сквозь эти школьные годы, точно собака с камнем на шее. Я и потом изо всех сил старался их забыть. Вот даже несколько страничек из своего дневника вырвал. Однако воспоминания все равно продолжали постоянно ко мне возвращаться – я вновь ощущал смешанные запахи меловой пыли, скошенной травы и древесины; слышал сонное тиканье настенных часов, висящих в классе на стене; чувствовал, как его рука скользит по моему бедру, как он гладит меня по голове, как шепчет мне на ухо…
Хороший мальчик. Хороший мальчик.
К этому времени мое состояние совсем ухудшилось. Я прожил с родителями еще четыре года, практически не выходя из своей комнаты. Мать даже еду приносила мне прямо туда; а отец пачками таскал всякую «исправительную литературу», время от времени призывая меня «собраться и взять себя в руки». Даже мечты о бегстве из дома как-то отошли на задний план. А возможность поступить в университет я вообще больше не рассматривал. Я погрузился в привычную апатию, разве что иногда тупо смотрел телевизор или что-то читал. Я сильно располнел и весил уже более трехсот фунтов. Я чувствовал, что потерял нечто важное, но пока не мог понять, что именно.
Возможно, если бы у меня был мой дневник, я смог бы заставить себя выкинуть все это из головы и как-то собраться. Но ведь тогда я вырвал из дневника самые важные странички – хотя на них и было описано далеко не самое худшее. О самом худшем я никогда и ничего не писал. Я никогда даже не пытался выразить это с помощью слов.
Слова придают вещам форму, Мышонок. Слова выпускают на свет чудовищ. Однако то чудовище так и осталось спрятанным ото всех – словно некая вещь, забытая в дальнем углу буфета, подгнившая, покрывшаяся плесенью и ставшая со временем почти неузнаваемой; в своем реальном обличье то чудовище порой является мне только во сне. И постепенно я даже стал забывать о нем, представляешь, Мышонок? Я стал забывать о том чудовище.
Но летом 88-го в моей жизни неожиданно вновь появился Чарли Наттер. Просто в один прекрасный день он взял да и пришел в дом моих родителей – загорелый, ухоженный, с красивой стрижкой, совсем не похожий на того нервного Пуделя, каким был когда-то. Из его поведения начисто исчезла прежняя легкая манерность; исчезли и пятна экземы, некогда сплошь покрывавшие его тощие руки. Ему тогда только что исполнился двадцать один год, и он уже успел получить диплом, окончив факультет английской филологии в университете Дарема. Его, разумеется, в течение нескольких лет подвергали определенной «терапии» – и медики, и церковь, – но теперь все это осталось позади. Теперь он больше ни от кого не зависел и прямо-таки сиял благодаря обретенной уверенности в себе.
Чарли не сказал мне ни слова, увидев, как сильно я изменился внешне, но я-то сразу почувствовал, что он потрясен. Он сообщил, что приехал в Молбри «только погостить», что остановился он у «одного своего друга», с которым планирует отправиться на каникулы в Италию. Впрочем, он не выдержал и пяти минут, после чего признался, что этот «один друг» и есть Гарри Кларк; а еще через пять минут он уже вовсю рассказывал мне, какие у них замечательные взаимоотношения. Пудель никогда не умел держать рот на замке. И потом, он был так счастлив. Наконец-то он стал совершеннолетним, и теперь его дружба с Гарри считалась вполне законной. Да и университет сыграл в его жизни весьма положительную роль, став для него неким убежищем – и от родителей, и от тех ужасов, которые ему довелось пережить.
Оказывается, все это время они с Гарри вели довольно оживленную переписку. Пудель подробно рассказал мне, как он после случившегося написал Гарри из своей новой школы, а Гарри посоветовал ему выждать, убедив его, что всего через четыре года он сможет навсегда покинуть родительский дом. Чем, собственно, и спас тогда неустойчивую психику Пуделя.
– Мне, правда, понадобилось довольно много времени, чтобы понять, что Бог любит меня именно таким, какой я есть, – откровенничал он. – Что Бог не может отвечать за людские предрассудки и ненависть. Что Он создал меня геем и любит меня таким.
Никогда раньше Пудель так много не говорил! Я внимательно его слушал, но в душе у меня уже пламенел маленький красный клубок гнева. «Бог создал меня геем! Бог меня любит!» Чушь собачья! Бог создал тебя геем по той же причине, по какой сам же создает искушения на твоем жизненном пути, а потом фальшиво удивляется: как это ты на такую ерунду купился?
Я что-то сочувственно промычал, а потом спросил:
– Я полагаю, ты излагаешь мне философию Гарри?
Он кивнул.
– Знаешь, Гарри так мне помог! Он заставил меня понять, что я вовсе не обязан быть таким, каким хотят видеть меня мои родители. Я вовсе не обязан разделять их взгляды и уж точно не должен чувствовать себя виноватым, потому что я не такой, как они. И сейчас, впервые в жизни, я чувствую себя совершенно свободным!
Пудель продолжал что-то радостно бормотать, пузырясь от счастья и забыв обо всем на свете. Все влюбленные становятся удивительными занудами и абсолютно не замечают, что невольно превратились в самых тупых людей на земле, полностью зацикленных на себе. Но я продолжал притворяться, будто внимательно его слушаю, и вполне удачно кивал в нужных местах, пока он излагал свои философские взгляды, – а точнее, взгляды Гарри. Но внутри у меня уже все кипело от злости, и тот клубок гнева вот-вот мог обернуться ядерным взрывом.
Свободен? Да какое он имеет право быть свободным? Какое он имеет право уйти от ответственности за свою вину? Ведь любой человек, слушая его сейчас, счел бы, что невозможно поверить, будто это он – а вовсе не я – был тем убийцей. А все-таки тогда Гарри Кларк выбрал именно его, стал ему помогать, стал его спасать. Вот что было совершенно несправедливо! Ведь сперва-то он меня выбрал! Так почему же он потом меня бросил?
Мимолетный запах меловой пыли, и скошенной травы, и полированного дерева. Стук каблуков в коридоре. Доносящаяся откуда-то светлая музыка. Эхо отдаленных голосов, усиленное натертыми паркетными полами. Его рука у меня на плече, которая подталкивает меня куда-то вниз, к столу. Затем звук его голоса: хороший мальчик… Примерно так разговаривают с собакой.
В том-то и дело, Мышонок, что память – штука непредсказуемая. Иногда спусковым крючком для нее служит какая-нибудь мелочь. Но на этот раз, по иронии судьбы, таким спусковым крючком для моей памяти стал Пудель. Пудель, разрумянившийся от счастья; Пудель спасенный; Пудель, обретший свободу благодаря Любви.
И в голову мне вдруг пришла одна неплохая идея. Я все продолжал ее обдумывать, пока Пудель заливался соловьем. Идея эта была замечательно проста, и осуществить ее можно было чисто и аккуратно, как в больнице. И, таким образом, перенесенные мной страдания обрели бы законный вес и силу, а отвратительным жалким мечтам Пуделя о счастье был бы положен конец. А ведь все это вполне осуществимо, понял я. Именно в этом заключается для меня возможность выбраться, наконец, из той ямы, в которую я когда-то свалился. Разумеется, мне нужно будет принести Богу жертву – Бог ненавидит несбалансированные счета, – но если мои, пусть и сделанные мельком, наблюдения верны, то я, возможно, обрету не только спасение, но и буду возвращен из пустыни в мир нормальных людей.
Глава вторая 14 октября 2005
Все в точности как с Гарри Кларком, подумал я, увидев на пороге своего дома фигуру в синем. Это была не слишком разумная мысль, но она, тем не менее, полностью мной завладела. Казалось, мне в шею сзади вцепилась чья-то ледяная рука. У меня даже возникло желание развернуться и попробовать спастись бегством. Но куда мне бежать? Ведь здесь же мой дом! И никакого другого дома у меня нет. А сейчас у меня нет даже загранпаспорта – в отличие, скажем, от Эрика, который то и дело совершает короткие поездки в Париж, или от доктора Дивайна, которого жена превратила в настоящего путешественника, и они теперь странствуют по всему земному шару. Нет, все это глупости, фантазии из того мира, который давно уже стал прошлым. Так что я, судорожно вздохнув, решительно шагнул вперед и… разглядел в свете фонаря не полицейского в форме, а Уинтера в синих джинсах и синей парке с капюшоном. Под мышкой он держал какую-то папку.
Я испытал такое облегчение, что у меня даже голова закружилась, а потом я вдруг разозлился и рявкнул своим «башенным» голосом, который, как говорили у нас в школе, был способен проходить даже сквозь бетонные стены:
– Какого черта вы тут торчите!
– Я вовсе не хотел вас пугать, – сказал Уинтер. – Просто сегодня, как я слышал, у вас были какие-то неприятности…
– Vae![127] До чего же быстро по «Сент-Освальдз» слухи расползаются! – воскликнул я. – Послушайте, может, мы лучше внутрь зайдем? Не знаю, как вам, а мне просто необходимо поскорее выпить.
– Благодарю вас, сэр.
Я отпер дверь. Теперь я уже почти пришел в себя, хотя, конечно, здорово психанул, встретившись в парке с теми мальчишками. В гостиной я отыскал графин с бренди, налил себе приличную дозу, поспешно сделал глоток и повернулся к Уинтеру:
– Будете?
Он кивнул, поблагодарил, взял бокал, уселся и тоже сделал глоток.
– Послушайте, – сказал я, – вы уж меня извините.
Уинтер удивленно на меня глянул.
– За что?
– Мне давно следовало рассказать вам о Гарри, – сказал я. – Рассказать все с самого начала, но я почему-то считал, что обязан сохранить в тайне кое-какие подробности его жизни, – особенно после того, что тогда случилось. Но теперь Гарри умер, и «Сент-Освальдз»… В общем, «Сент-Освальдз» страшно нуждается в настоящих друзьях.
Уинтер поставил бокал на столик и вручил мне папку.