– Большую часть этого вы, наверное, уже видели, – сказал он. – По-моему, у «Сент-Освальдз» довольно-таки странная манера расправляться со своими друзьями.
Я открыл папку. Внутри было десятка два листов с распечатками, вырезки из старых газет и рисунки из зала суда, на которых Гарри выглядел страшно сконфуженным, а Наттер – совершенно потерянным, буквально обезумевшим от горя. На одной из картинок был даже я, и вид у меня был весьма дерзкий и крайне неухоженный.
Заголовок гласил: КЛУБ БЫВШИХ ОДНОКЛАССНИКОВ. А под моим изображением было написано: «Неужели этот человек покрывает Кларка?» На следующем рисунке я увидел Харрингтона – прическа, естественно, волосок к волоску; на костюме ни морщинки. А в самом низу, словно о нем вспомнили чисто случайно, был помещен портрет Спайкли.
И вот теперь, снова глядя на эти картинки, я вдруг понял, почему пресса так быстро ему поверила. Со Спайкли тогда действительно что-то случилось. Что-то ужасное. И не один раз. Видимо, это продолжалось достаточно долго. Прежний улыбающийся мальчик как-то очень быстро превратился в жирного, обрюзгшего молодого мужчину с очень бледным лицом, которому запросто можно было бы дать тридцать или даже тридцать пять лет, хотя на самом деле ему только что исполнился двадцать один год. Он практически лишился своих красивых мягких волос, а лицо его напоминало кусок сырого теста. Глаза у Спайкли были какие-то мутные, а диковатый взгляд устремлен вдаль, в некую невидимую точку за горизонтом. Что же с ним случилось на том островке времени, что уже почти скрылся в тумане прошлого? Какая тайная ярость, какое рвущееся наружу презрение могли превратить того тихого вежливого мальчика в безжалостного мстителя?
Дэвид Спайкли, типичный сплетник. Хотя в школе его уже никто толком и не помнил. В остальном это был ученик ничем не примечательный, успевавший, впрочем, вполне нормально, но с личностными задатками ниже среднего. Да и проучился он у нас меньше года. За ним не числилось никаких особых проступков; никаких неприятных инцидентов; его даже после уроков, по-моему, ни разу не оставляли. И в своем школьном Доме он тоже ничем не выделялся. Хотя тогда он действительно старался быть как можно ближе к Гарри – на самом деле, именно для этого мальчика мы тогда и придумали аббревиатуру ОМД, Особый Маленький Друг, видя, с каким искренним обожанием он поджидает Гарри на переменах (а еще чаще во время обеденного перерыва); как он приносит ему чай, если Гарри дежурит; как заботливо поливает цветы и наводит порядок у него в классе.
Правда, ничего особо удивительного в этом не было. Гарри пользовался у мальчишек огромной популярностью. Вообще-то почти у всех преподавателей, даже у тех, что практически не способны были расположить к себе класс, время от времени появлялись ОМД, а у Гарри их была целая армия. Они с удовольствием таскали из класса в класс стопки его книг, приносили ему почту, подбирали бумажки и прочий мусор в Верхнем коридоре и сообщали Гарри о каждой новой вспышке гнева у доктора Дивайна, который всегда был настроен критически. Сам Гарри никогда не выказывал особой приязни к кому-то одному, и все же фавориты у него явно были.Впрочем, Спайкли к их числу определенно не относился. Мало того, Гарри, помнится, рассказывал мне – в своем обычном юмористическом ключе, разумеется, – что Дэвид Спайкли буквально по пятам таскается за ним по всей школе, и на лице его сияет блаженная улыбка, в точности как у Смеющегося Гнома из песни.
И вот через семь лет этот Спайкли вдруг как-то даже слишком агрессивно стал обвинять Гарри в том, чему никто не хотел верить, однако мало кто осмеливался открыто поставить под вопрос. Обвинение в недозволенной близости, даже не имеющее доказательств, способно сокрушить карьеру преподавателя с той же скоростью, что и приговор, вынесенный в зале суда, и кое-кто – Эрик Скунс, например – быстренько сообразил, что к чему, и предпринял соответствующие меры безопасности. Впрочем, большинство представителей школы испытали настоящий шок, который проявился сперва в возгласах возмущения, а потом и в смехе.
Ох, не следовало бы нам смеяться! Этот молодой человек, Спайкли, был настроен чрезвычайно серьезно и решительно. Из школы Гарри, естественно, сразу же убрали в связи с продолжавшимся уголовным расследованием. И всем нам было строго-настрого – под страхом увольнения – запрещено поддерживать с ним какие бы то ни было контакты. Полиция создала телефонную «линию помощи» и всячески побуждала учеников «Сент-Освальдз» рассказывать о том, с чем еще они сталкиваются в школе. В коридорах у нас буквально кишели представители прессы, стремившиеся вызнать как можно больше подробностей этой гнусной истории, обещавшей всевозможным таблоидам небывалый успех у читателей.
Наибольшее количество обвинений выдвинула газета «Молбри Икземинер», которая по историческим и социальным причинам всегда ненавидела «Сент-Освальдз». И Гарри, и нашей школе очень не повезло еще и в том смысле, что Молбри не успел оправиться от предыдущей, совершенно кошмарной истории – несколько лет назад здесь при весьма трагических обстоятельствах погибла маленькая девочка[128]. Разумеется, дело Эмили Уайт редко напрямую связывали с нашей школой, однако для газеты «Молбри Икземинер» было достаточно даже самого слабого намека, чтобы она развязала свой на редкость ядовитый язык.
«СКАНДАЛЬНАЯ ШКОЛА!» – гласил заголовок, и далее сообщалось, что «в грамматической школе «Сент-Освальдз» имеется тайное расписание гомосексуальных занятий!»
Журналисты обложили Гарри со всех сторон; он запер двери на замки и засовы, однако вандалы все-таки сумели проникнуть к нему в дом, и, поскольку скандал набирал силу, Гарри пришлось из соображений самозащиты перебраться в какой-то хостел. Сам я отделался относительно легко. Несмотря на мою дружбу с Гарри; несмотря на то, что наш капеллан все-таки оповестил общественность, что я ранее отрицал принадлежность Гарри к числу лиц нетрадиционной сексуальной ориентации; несмотря на то, что Наттер учился в моем классе; несмотря на то, что многим (в том числе и главному редактору газеты «Молбри Икземинер») было крайне трудно понять, как это преподаватель «Сент-Освальдз», столько лет проработавший бок о бок «с настоящим хищником», даже не подозревал о том, что творится буквально у него под носом.
В лучшем случае меня, наверное, считали крайне наивным. А в худшем я и сам становился подозреваемым. И все же, если не считать нескольких вполне предсказуемых и весьма ядовитых писем, а также граффити на стене моего дома, я, в сущности, ухитрился выйти из этой ужасной истории почти без потерь; во всяком случае, с куда меньшими потерями, чем того заслуживал.
А «Сент-Освальдз» тем временем продолжал заниматься тем, чем занимался уже пять сотен лет. Школа упорно продвигалась вперед привычными сорокапятиминутными перебежками; мы старательно поддерживали дисциплину и порядок в своих Домах, заставляли мальчиков приходить на занятия исключительно в чистых рубашках и школьных галстуках, проводили утренние Ассамблеи и Родительские Вечера, аккуратно выкашивали лужайки и запрещали беготню по коридорам. Короче, мы завернулись в повседневную рутину, как в старое теплое одеяло, и это давало нам ощущение безопасности. Нам казалось, что так будет продолжаться всегда и в итоге даже история с Гарри Кларком окажется не более чем бурей в стакане воды. Мы словно не замечали, как за нашими окнами собираются тучи, отяжелевшие от грозных предвестий.
Но неделя за неделей, месяц за месяцем проходили без особых потрясений, и мы становились все более уверенными в себе. Казалось, «Дело Гарри Кларка» забуксовало, а потом и вовсе замерло на месте. Никто не откликнулся на призывы полиции, никто ни разу не позвонил на «линию помощи». Ничего не было слышно ни о Спайкли, ни о том, в чем же конкретно он обвиняет Гарри. Так что никто уж и не ожидал, что дело пойдет дальше городского магистрата.
И вдруг, сразу после Рождества, мы услыхали неожиданную новость: Гарри, оказывается, будут судить по всей строгости закона! «Икземинер» от радости буквально бился в агонии. Собранные более чем за полгода улики, как выяснилось, указывали на нечто более серьезное, чем просто недостойное проявление нетрадиционных сексуальных предпочтений. Помимо обвинений в попытке изнасилования моему другу было предъявлено обвинение в убийстве.
Глава третья Осенний триместр, 2005
Дорогой Мышонок!
Первое, что я сделал, когда Чарли ушел, это попросил о встрече с врачом. Родители мои страшно удивились и обрадовались (я ведь уже целый год отказывался лечиться); а когда я еще и спросил, нельзя ли мне сходить в церковь, они были настолько счастливы, что меня это прямо-таки тронуло. Я побеседовал с нашим пастором, который как раз собирался читать прихожанам проповедь, а затем присоединился к молящимся. И в течение по крайней мере нескольких недель я посещал церковь постоянно. У меня даже хватило мужества кое в чем исповедаться (если честно, это оказалось даже приятно). Я говорил о своих чувствах. Я записывал свои сны в блокнот. И самое главное – я вспоминал.
О, сперва вспоминались всякие мелочи. Но воспоминания – они ведь как костяшки домино: только поставишь их в ряд, как они уже валятся одна за другой. В общем, стоило этому процессу начаться, и я стал вспоминать такие вещи, о которых, как мне казалось, я совсем позабыл. Точнее, забыл, что их знал. Врача невероятно вдохновляли мои успехи. Собственно, моим лечащим врачом была женщина; именно она-то и заставляла меня все глубже погружаться в воспоминания. Ее звали Лиз Макрей, и она чем-то напоминала мне мисс Макдональд. Хорошенькая блондинка, очень милая, очень симпатичная и очень мне сочувствовавшая. Она объяснила, что когда-то давно моему здоровью был нанесен серьезный ущерб и это не моя вина, если я в итоге стал таким; как только мне удастся определить источник своих страданий, уверяла меня она, я довольно легко смогу навсегда от них избавиться.