– Вы ведь и тогда уже были с Харрингтоном знакомы? – спросил я.
– Да, конечно. И даже какое-то время бегали на свидания друг с другом. – Она снова одарила меня загадочной улыбкой Моны Лизы. – Вы ведь, наверное, решили, что между нами и сейчас что-то есть, не правда ли? Уверяю вас, между нами ничего нет. Джон слишком умен, чтобы повредить своей безупречной репутации связью на стороне. – Ла Бакфаст уселась на стол, положила ногу на ногу, и я услышал отчетливый шелест нейлона. – А знаете, я ведь вас очень уважаю.
– Мне кажется, подобные заверения слишком часто предшествуют чему-то куда менее приятному.
Она засмеялась. И этот смех, пожалуй, звучал вполне искренне – если, конечно, не смотреть ей в глаза.
– Ох, Рой. Ну и характер у вас! Но должны же вы понимать, что победить вам никогда не удастся и лучше изящно выйти из схватки, чем смотреть, как рушится ваша карьера, как вас накрывает тень такой нехорошей истории, которая непременно выйдет на свет божий, если вы будете продолжать работать в «Сент-Освальдз».
– То есть, по-вашему, мне следует выйти на пенсию?
– Да, и как можно скорее. Например, по состоянию здоровья – это вполне достаточное основание. Или, скажем, семейный кризис…
– Вы не довели ваше расследование до конца, – сказал я, – а потому и не поняли, что моя семья – это «Сент-Освальдз».
Она пожала плечами.
– Мы оказали бы вам всемерную поддержку. Полностью выплатили бы жалованье до конца учебного года. Такая прибавка к пенсии стала бы для вас неплохим подспорьем.
Теперь я уже начинал сердиться.
– Вы полагаете, что все дело в деньгах? – спросил я.
– Ну конечно же нет, – сказала она. – Все дело, разумеется, в школе. Видите ли, Рой, расследование-то я все-таки провела. И знаю, что вы ненавидите всяческие перемены. Но ведь «Сент-Освальдз» действительно меняется. И мы из второсортной грамматической школы, опутанной замшелыми традициями, непременно создадим одну из лучших независимых школ Севера. У нас все будет самое лучшее – и оборудование, и преподаватели высочайшей квалификации, и совместное обучение девочек и мальчиков. Да, они будут и учиться, и трудиться рука об руку, имея для этого поистине замечательные условия. Но для этого нам придется кое-что изменить. Чтобы школа развивалась, двигалась дальше, нам нужно, чтобы развивались и двигались дальше те люди, что в ней работают.
– А я, как вам кажется, на это не способен?
– Да нет, я просто знаю, что вы этого делать не будете. – Она покачала головой. – Послушайте, Рой. Тут нет ничего личного. Мне, пожалуй, даже нравятся ваши маленькие странности. И все же вам пора уходить. И вы понимаете, что это так. Вы нам не соперник, так что не стоит с нами тягаться. Я, например, предпочла бы видеть, как вы вполне миролюбиво и достойно покидаете ваш пост и выходите на пенсию, а не удаляетесь под громовые раскаты, точно грозовая туча.
– Я вообще не собираюсь покидать свой пост, – сказал я. – Я намерен умереть на посту, а затем красоваться на стене вместе с другими горгульями.
Ла Бакфаст вздохнула.
– Ваш вариант не годится, Рой. Министерство здравоохранения и социального обеспечения никогда этого не допустит.
А у нее есть чувство юмора, подумал я. Какая жалость, что глаза у нее такие холодные!
– Вообще-то нам казалось, что подобная беседа не потребуется, – сказала она, – но поскольку вы проявляете такое упрямство…
– Кому это вам? – прервал ее я. – Вы с Джонни Харрингтоном что, слились воедино, как Гермафродит и Салмакида?[135] Или «мы» это наиболее употребимое местоимение Нового Порядка? Позвольте в таком случае заявить вам, госпожа Бакфаст: у нас с вами может состояться столько таких вот маленьких бесед, сколько вам будет угодно. И вы можете сколько угодно сидеть на моих уроках, наблюдать за столькими диктантами и читать столько письменных переводов классической прозы, сколько сможете переварить, но убраться на пенсию вы меня не заставите, как не сможете убедить меня и в том, что ради прогресса следует поступаться своими принципами.
Снова эта улыбка Джоконды. И снова я подумал, что Бакфаст чем-то сильно напоминает мне нашу неустрашимую Мисс Вызов.
– Принципами? – переспросила она. – В том-то и дело, Рой: все это вообще упирается в принципы. Послушайте, мы ведь это не раз уже обсуждали. Нам кажется, что вы, возможно, чересчур приблизили к себе определенную группу учеников вашего класса. Особенно юного Аллен-Джонса. Мы считаем, что этот мальчик очень плохо влияет на других детей.
Я издал любимый звук нашего старого директора – то ли фыркнул, то ли хрюкнул – и сказал:
– Таких мальчиков у нас в школе не один, а несколько, вот только Аллен-Джонс не имеет к ним ни малейшего отношения. Интересно было бы знать, что такого ужасного он, по-вашему, совершил?
Она опять загадочно улыбнулась.
– Ох, Рой, вы так стараетесь защитить своих ребят. Это, ей-богу, вызывает у меня огромное уважение. Правда-правда. Однако после той истории с Рупертом Гундерсоном…
Я не выдержал и сообщил ей – в нескольких отборных латинских выражениях, – каково мое мнение о Руперте Гундерсоне.
– Ну что ж, – с неизменной улыбкой сказала она, – суть дела, собственно, не в этом. Куда важнее, что Аллен-Джонсу, вполне возможно, грозит исключение из школы.
От неожиданности я даже вскочил, и моя поясница тут же угрожающе скрипнула.
– Нет, – твердо сказал я. – Это несправедливо.
И вдруг понял, что подобный выбор слов годится скорее для школьника, а не для такого старого, закаленного в боях центуриона, как я. Впрочем, события нескольких последних недель уже заставили меня чувствовать себя на собственной кафедре школьником. И это ощущение оказалось далеко не самым приятным; и в кои-то веки я не мог обвинить в этом доктора Дивайна.
– Дело не в справедливости, – спокойно сказала Ла Бакфаст, – а в том, чтобы избежать раскола. Ваш Аллен-Джонс попросту не вписывается в здешнее общество. Мало того, он оказывает на него разрушительное воздействие. Возьмите, к примеру, Бенедикту Уайлд. Мы пытаемся полностью перестроить «Сент-Освальдз», а это означает решительное избавление от всего того, что стоит на пути прогресса. Когда-то, может, преподавателям этой школы и было вполне позволительно совершать эксцентричные поступки, выглядеть старомодным, демонстрировать самобытность характера. Но в настоящее время школе требуется твердая рука и разумное управление всем ее механизмом, но если в этом механизме полно старых, сносившихся деталей, то нормально работать он, разумеется, не будет.
– Ах вот оно что! Вы имеете в виду нас, старых пердунов, не так ли?
– Я бы не стала прибегать к подобным выражениям.
– Но ведь вы именно это хотели сказать. Именно поэтому вы все это время тенью таскались за мной, часами просиживали у меня на уроках, изучали мои методы преподавания. Я и есть та самая старая сносившаяся деталь, которая уже не годится. К тому же я плохо влияю на мальчиков.
Зря я надеялся обезоружить ее своей искренностью и прямотой. Я заблуждался. Она просто в очередной раз улыбнулась и сказала:
– Ох, Рой, какой вы смешной! Я, между прочим, получила самое настоящее удовольствие от присутствия на ваших уроках. И все же этому пора положить конец, пока оно не превратилось в полную свою противоположность – не начало приносить вред и вам, и вашим ученикам. Вы со мной не согласны?
Я глубоко вздохнул.
– Вы предлагаете мне подать заявление об уходе?
– Не подать заявление об уходе, а выйти на пенсию, – мягко поправила меня Ла Бакфаст. – Вы, Рой, столько лет служили школе верой и правдой, но теперь вы для нашего директора точно бельмо на глазу – нет, не отрицайте, вы же понимаете, что это так и есть. Все, что он пробовал как-то переустроить, сделать по-новому, вы тут же пытались разрушить. Примеров сколько угодно: девочки из «Малберри Хаус»; Бенедикта Уайлд; этот дурацкий садовый гном; бесконечные разговоры с каждым встречным-поперечным насчет Гарри Кларка, потом, разумеется, эти доски почета…
Я посмотрел на нее.
– Вы и об этом знаете?
– Конечно, – пожала плечами Ла Бакфаст. – Мы с самого начала все знали. Неужели вы думаете, что хоть кто-то вас поддерживает? Неужели верите, что в таком месте, как «Сент-Освальдз», можно хоть что-то сохранить в тайне?
Это наверняка Уинтер, догадался я. Только он знал о досках почета. Уинтер, чье вмешательство и помощь тогда показались мне такими чудесно своевременными, а знание интернета – поистине провидческим. А что, если все это было подстроено? Что, если это было ловушкой? Что, если их целью с самого начала была моя дискредитация?
Я почувствовал давно знакомый тычок в сердце – это вновь ожил тот невидимый палец – и тяжело опустился на стул. Господи, каким же я был дураком! Интересно, а что еще стало известно этой Бакфаст? И что она уже успела сообщить Джонни Харрингтону?
Она ласково потрепала меня по плечу и сказала:
– По-моему, вы сегодня переработали, Рой. Вид у вас усталый и какой-то нездоровый. Может, мне принести вам кофе из директорской приемной?
Я покачал головой.
– Лучше чашу цикуты.
– Не стоит так драматизировать, Рой. Это всего лишь выход на пенсию. Скажем, в конце этого триместра. Вы сможете, например, объявить всем, что плохо себя чувствуете, не упоминая о неприятностях, не поднимая скандала, не устраивая ссор. И получите очень приличную пенсию, и оплаченный отпуск, и даже торжественные проводы. И тогда, возможно, у Аллен-Джонса и еще кое у кого из ваших любимцев появится еще один шанс, чтобы по-настоящему приспособиться к условиям «Сент-Освальдз», а не прыгать следом за вами с утеса. Вы уверены, что не хотите кофе? Кофе у них там очень приличный. Директор лично его покупает и смешивает сорта.
Я покачал головой.
– Вряд ли этот кофе мне понравится. Смесь бесчестности с трусостью всегда вызывает у меня тошноту.