Интересно, а кому я оставлю свои сокровища, когда придет мое время? Например, эти часы из родительского дома, стоящие теперь у меня на каминной полке? Или мою скромную библиотеку? Или мой любимый радиоприемник? Или фотографии? Возьмет ли кто-нибудь к себе домой дорогие мне вещи? Или мой дом благополучно выпотрошит некий дилер и все мое имущество будет распродано на блошиных рынках и благотворительных базарах или, что еще хуже, окажется в куче мусора где-нибудь в заброшенном месте вроде бывшего глиняного карьера? Старые фотографии побелеют от дождей, книги обгложут крысы, а моя школьная мантия превратится в лохмотья и истлеет в глубинах темных пустынных вод…
Все ясно. Я, как всегда, во хмелю становлюсь сентиментальным и слезливым. Но иногда бессмысленность моего существования ложится мне на плечи таким тяжким бременем, что я начинаю задумываться: а чего я, в сущности, достиг в жизни? Действительно ли кто-нибудь вспомнит обо мне, если я завтра умру? У меня ведь нет ни семьи, ни друзей – только ученики и коллеги. За пределами «Сент-Освальдз» я попросту ничто, всего лишь ветхий старый дом, ждущий сноса. Буду ли я сопротивляться, стану ли сражаться с противником завтра, или на следующей неделе, или в следующем месяце, Харрингтон все равно постарается сделать такой ход, чтобы непременно смахнуть меня с шахматной доски. А я не смогу долго сопротивляться его натиску. В его распоряжении вся артиллерия. На его стороне молодость. И не только молодость, но и влиятельность, а также врожденное коварство. Да и кто я такой? Просто старик, причем настолько отставший от времени, что даже уборщику куда больше известно о правилах этого странного и насмешливого нового мира.
Еще бокал кларета, пожалуй. И, возможно, еще ломтик фруктового кекса, а также кусочек уэнслидейла[143]. Мой врач, конечно, не одобрил бы подобное баловство, но раз уж я собрался всю ночь бодрствовать, то мне просто необходимо как-то подкрепиться. Садовый гном, присланный Гарри, наблюдает за мной с каминной полки, и взгляд у него такой, будто он все понимает. Рядом с ним альбом Боуи в бумажном конверте. Я, конечно, не особый поклонник подобной музыки, но сегодня, похоже, его веселая маленькая песенка сыграет роль единственного звена, все еще связывающего меня с той, быстро исчезающей реальностью. Я поставил пластинку на проигрыватель, и тут же послышалось характерное шипение, вызванное старыми царапинами, а затем полились голоса, застрявшие в виниловой пластинке, точно доисторические насекомые в смоле. Какая все-таки странная песенка – она почему-то всегда успокаивает меня, утешает. Стоит мне ее поставить, и Гарри Кларк кажется уже не таким забытым, не таким мертвым. Я на мгновение закрываю глаза, хотя спать мне совсем не хочется, и в следующий момент, открыв их, понимаю, что уже утро, а я по-прежнему сижу, скрючившись, в своем кресле возле проигрывателя, и огонь в камине давно погас, и слышен лишь какой-то мертвый звук иглы, подпрыгивающей на вращающейся пластинке – тик, тик, тик – и, точно часы, отсчитывающей секунды…
Часть седьмая
Alea iacta est
Caesar[144].
Глава первая 1 ноября 2005
Уважаемый господин директор, уважаемый Председатель правления!
К моему величайшему сожалению, я вынужден подать заявление об отставке с должности преподавателя классической филологии… Мое здоровье…
Нет. Не здоровье. Требование врача. И не моего прежнего врача, а какого-нибудь более опасного знахаря. Например, доктора Харрингтона, МБИ, который со своими ядовитыми средствами «исцеления» вполне мог бы выступать в роли страшного средневекового Доктора Чумы. Итак…
Следуя советам врача, я в итоге пришел к выводу, что более не имею возможности должным образом исполнять свои обязанности. В результате…
Нет, как-то чересчур сухо, казенно. С другой стороны, именно так я себя и чувствую – меня словно втиснули в некий ужасно тесный пиджак из чуждых мне слов, тогда как на самом деле мне хочется крикнуть и броситься бежать.
В результате…
В результате я хорошенько глотнул бренди, чтобы согреть свое бренное тело, к утру совершенно окоченевшее, так что, когда я явился в учительскую, наш казначей с удивлением на меня посмотрел, но, как ни странно, от обычных и довольно шумных комментариев воздержался – он очень любит все комментировать и находит свои замечания весьма остроумными. Чуть позже я зашел в туалет, посмотрелся в зеркало и понял, почему наш казначей промолчал.
Выглядел я поистине ужасно. Но не так, как обычно, – обычно волосы у меня растрепаны, а то и торчат дыбом, как у вороньего пугала, и лацканы поношенного пиджака обильно посыпаны меловой пылью. А сегодня, помимо всего прочего, у меня еще и в лице, можно сказать, не было ни кровинки; сегодня я выглядел каким-то ужасно старым, прямо-таки чудовищно старым. Черт побери! Ведь раньше я всегда, глядя на себя в зеркало, видел там мальчишку лет четырнадцати, глаза которого так и искрятся от затаенного озорства, хотя на лице у него, может, уже и заметны следы кое-каких жизненных испытаний; но из зеркала тем не менее на меня всегда смотрел именно четырнадцатилетний мальчишка, просто напяливший на себя некую довольно убедительную маску.
А сегодня я выглядел как мой отец незадолго до смерти. Я помнил, что брился, однако одна щека оказалась почему-то совершенно не выбритой. На воротнике рубашки у меня виднелось весьма заметное коричневое пятно – чай, наверное. Пришлось даже напялить мантию, чтобы хоть как-то скрыть свой, мягко говоря, непрезентабельный костюм, однако в мантии я стал и вовсе похож на связку черных мешков для мусора, перетянутых какой-то потрепанной веревкой.
– Сэр, подайте грошик бедному человеку, – завидев меня, прочирикал насмешник Аллен-Джонс, потом внимательно посмотрел на меня и сразу умолк. И на лице у него промелькнуло то же выражение, которое я только заметил у нашего казначея.
– Это вы о чем, Аллен-Джонс?
– Да просто мы деньги на праздник собираем, сэр. Ведь скоро Ночь Костров.
Молодец! Неплохо вывернулся. Хотя сперва-то он, конечно, намекал на то, как я выгляжу в своей старой, кошмарно измятой мантии. А ведь, пожалуй, Аллен-Джонс уже снова пришел в себя. Впрочем, его шутка, надо отметить, ни у кого из ребят смеха не вызвала, и от этого мне стало как-то не по себе. Когда мои ученики перестают смеяться, это означает, что происходит нечто очень серьезное.
На утреннюю Ассамблею я не пошел. Мне хотелось закончить свое заявление об отставке. Наконец я отложил свой старый перьевой «Паркер» и некоторое время подождал, чтобы высохли чернила. Наверное, наш новый директор предпочел бы e-mail, но мне заявление, написанное темно-синими чернилами, кажется более приемлемым. И я непременно под конец дня вручу его Харрингтону лично – мне хочется самому увидеть, какое у него будет при этом лицо. И что, возможно, промелькнет в глазах у этого ублюдка.
Во всяком случае, запечатывая письмо и убирая его в папку, я думал именно об этом. Но, как оказалось, Харрингтон уехал на какие-то курсы и сегодня в школе его не будет. Мне сообщила об этом Ла Бакфаст, в очередной раз явившись на урок в мой третий класс. Но ей я это письмо ни за что не отдам. Впрочем, она ни о чем и не спросила; даже о том, принял ли я какое-то решение. Это делает ей честь. Или у нее просто ума хватило ни о чем не спрашивать – ведь ответ она, в общем-то, знает. Видимо, она была настолько уверена в своей победе, что исчезла, просидев примерно на половине моих утренних уроков, и больше не появлялась, так что я получил возможность спокойно заниматься латинской грамматикой со своими «Brodie Boys». Это, наверное, было бы даже приятно, если бы надо мной не висел дамоклов меч изгнания. В итоге я был весьма неразговорчив, и мальчики мои тоже помалкивали, а за окнами все сильней сгущался тяжелый свинцовый туман, и вороны расселись на крыше башни с видом судей, собравшихся для вынесения смертного приговора.
Во время перерыва на ланч я остался в классе, и вскоре туда заявились Аллен-Джонс, Сатклифф, Макнайр и девочка по имени Бен. Они часто большую перемену проводят вместе, так что меня появление этой компании совсем не удивило. Однако на сей раз девочка Бенедикта направилась прямиком к моему столу, где я мрачно созерцал некий пассаж из Катулла[145].
– Сэр, до нас тут дошел один слух… – неуверенно начала она. – В общем, говорят, вы вроде бы на пенсию собираетесь?
– Кто говорит?
Она нетерпеливо на меня глянула.
– Да какая разница? Это правда?
Конечно. Ведь эта особа, «называйте-меня-просто-Джо», в приятельских отношениях с Харрингтоном и его прихехешниками. И со своими девочками она поболтать любит; наверняка она и многими сплетнями с ними делится – по всей видимости, информация просочилась именно здесь. Но я все же попытался увильнуть от ответа.
– На пенсию? Пожалуй, я все еще считаю себя человеком достаточно активным – во всяком случае, мне приятно так думать.
– Значит, это все-таки правда, – сказала Бен. – Но почему? Из-за Руперта Гундерсона?
Я, признаться, не ожидал, что она так быстро меня расколет.
– Послушайте, Бенедикта…
– Не уходите, не надо, – прервала меня она. – Ведь вы единственный, кому мы можем доверять. Если вы уйдете, сэр, на нашей стороне вообще никого не останется. Вы просто не можете уйти. Не можете, и все!
Я боролся с желанием немедленно выложить ей всю правду.
– Видите ли, это весьма сложная проблема. И по целому ряду причин вы не можете быть посвящены в некоторые…
Я чувствовал, что все это звучит крайне неубедительно. И девочку Бенедикту мой ответ, разумеется, не удовлетворил.
– Мне бы очень хотелось, сэр, чтобы вы все-таки ответили на мой вопрос.