потому ли ему и на пенсию вдруг захотелось?
Эрик улыбнулся – хотя, пожалуй, как-то чересчур бодро.
– Тебе и самому бы следовало подумать о выходе на пенсию. Хоть мир посмотришь, пока не поздно.
Я пожал плечами, затушил окурок и сказал:
– Не вижу смысла суетиться. Все мое здесь.
Затем мы немного помолчали; Эрик смотрел в окно на разгорающуюся зарю, и я прямо-таки чувствовал, как ему хочется спросить, что именно Спайкли успел мне сообщить вечером в пятницу. Я уже почти готов был все ему рассказать, но потом передумал. В конце концов, что именно мне известно? Та история закончилась много лет назад. И, возможно, Уинтер все-таки прав: есть вещи, которых нам знать не нужно, даже если мы их чувствуем. Даже у самого хорошего во всех отношениях человека в душе может таиться некая тьма. И Эрик – не исключение. И Гарри тоже исключением не был; и я, разумеется, тоже исключением не являюсь.
Так что мы с Эриком спустились в учительскую, чтобы просмотреть утренние газеты и неторопливо выпить по чашке чая. Учительская уже гудела от всевозможных новостей, слухов и домыслов. Мне пришлось собрать все силы, чтобы противостоять лавине обрушившихся на меня вопросов. Впрочем, ответить на них я мог лишь весьма невнятно.
– Вы не знаете, как там наш директор? Я слышал, будто из хирургии его уже перевели.
– А вы действительно видели, как на него было совершено нападение?
– Как вы думаете, когда он вернется?
Ну, черепная травма – вещь чрезвычайно непредсказуемая; какое-то время жизнь Харрингтона действительно будет висеть на волоске. Зато Боб Стрейндж доволен: теперь ему поручено временно исполнять обязанности второго директора, а Харрингтона заменит Ла Бакфаст.
Спайкли пока так и не объявился. А Харрингтон абсолютно не в состоянии объяснить, что именно произошло на мосту. И полицейские, не зная ни мотива, ни деталей преступления, особо активных действий не предпринимают. Я их очень хорошо понимаю. Вот ведь прошло всего несколько дней, а я уже и сам не могу с полной уверенностью сказать, что удар нанес именно Спайкли. Дивайн – который подтвердил, что там был именно Спайкли, ибо он сразу его узнал, – самого нападения, к сожалению, не видел, а потому его свидетельские показания представляются отчасти сомнительными, что самого Дивайна ужасно раздражает; он-то считает свою память поистине идеальным запоминающим устройством, причем самого надежного тевтонского качества.
А вот газета «Молбри Икземинер» оставить эту историю в покое, разумеется, не пожелала. Ее неприязненное отношение к нашей школе связано еще с теми далекими временами, когда издатель «Молбри Икземинер» в возрасте одиннадцати лет провалился на экзамене, пытаясь поступить в «Сент-Освальдз», и теперь никогда не упускает возможности напомнить нам о нашей ошибке. Известие о том, что на директора «Сент-Освальдз» было совершено нападение, – да еще и поздним вечером, а значит, можно предположить, что имело место некое тайное свидание! – уже явилось достаточной порцией топлива для «Молбри Икземинера»; а уж когда открылось, что один из свидетелей опознал Дэвида Спайкли – который к тому же исчез из Молбри и с тех пор в своем доме не появлялся, – всевозможные спекуляции еще усилились. Разумеется, тут же вспомнили и Чарли Наттера, утонувшего совсем недавно, в октябре, под тем же самым мостом, на котором было совершено нападение на Харрингтона. В общем, получилось начало весьма многообещающей истории.
Впрочем, миссис Харрингтон продолжает утверждать, что все эти домыслы совершенно беспочвенны. Спайкли – давний друг их семьи. С ним никто из них никогда не ссорился. Просто постепенно пути их разошлись, что естественно – ведь у каждого своя жизнь. И как только у Харрингтона полностью восстановится память, он, конечно же, все это подтвердит и сам расскажет о событиях той злосчастной пятницы. Хотя пока, разумеется, трудно сказать, сколько времени он еще будет приходить в себя, – и, кстати, даже если он окончательно поправится, то, вполне возможно, никогда больше в «Сент-Освальдз» не вернется.
Во всяком случае, наш капеллан в этом уверен. И многие думают так же.
– Я ставлю на доктора Блейкли, – сказал капеллан. – Или, может, вы считаете, что и у Боба Стрейнджа есть какой-то шанс?
– А вам не кажется, что и госпожа Бакфаст могла бы претендовать на эту должность?
– Женщина – директор школы для мальчиков? – Подобное предположение привело капеллана в ярость.
Ну, в общем, он где-то прав. По-моему, «Сент-Освальдз» еще не готов – и, возможно, никогда не будет готов – к тому, чтобы директором здесь стала женщина. И все же доктор Блейкли для этой роли явно слабоват; и потом, у него ровным счетом ничего за душой, несмотря на все его дипломы и квалификации; он – это всего лишь Офисный Костюм, внутри которого пустота. А вот Беки Прайс – это определенно что-то новое. Не Дракон, но и не Офисный Костюм; и уж определенно не Низкокалорийный Йогурт.
Я утром заглянул к ней, пока Блейкли проводил Ассамблею. Она, оказывается, уже перебралась в кабинет директора – что, в общем-то, явно имело смысл, если учесть ее новую роль. Даниэль, как всегда сидевшая в приемной, выглядела несколько удрученной. Похоже, ее честолюбивым мечтам поймать в свои силки директора был нанесен серьезный удар. Эта «называйте-меня-просто-Джо», директриса «Малберри Хаус», тоже наверняка ломает свои ухоженные ручки. Зато Ла Бакфаст выглядит в кабинете директора просто отлично: спокойная, довольная, уверенная. Я заметил, что она уже успела кое-что там переставить и принесла пару орхидей, что, безусловно, оживило комнату; и потом, там больше уже не пахло сосновым освежителем воздуха, а царили иные, более нежные и приятные ароматы.
– Подарок от нашего капеллана? – спросил я, глядя на орхидеи.
Ла Бакфаст улыбнулась и покачала головой.
– Нет, вообще-то мне их подарил ваш приятель, мистер Уинтер. Он их, по-моему, коллекционирует.
Я удивленно поднял бровь.
– Вам эти орхидеи Уинтер подарил?
Она одарила меня улыбкой Моны Лизы.
– Мы с ним расстались куда более дружески, чем мне представлялось, – сказала она. – И если он все же надумает когда-нибудь вернуться, работа для него здесь всегда найдется.
– Правда? – удивился я. – Я бы скорее подумал, что с вашим историческим…
– История, – прервала меня Ла Бакфаст, – это всего лишь повествование о неких событиях одной из сторон – той, которой удалось лучше сохранить свои записи. Вот и получается, что исторические книги пишут обычно победители. А победители всегда как бы заворачивают истину в бумагу собственных воззрений. Ранняя история Европы изложена почти исключительно римлянами. Только представьте себе, как выглядела бы история, если бы рядом с Боадисеей[163] оказались такие гении, как Ливий или Плутарх.
Заметив, что я несколько озадачен ее заявлением, она рассмеялась и предложила:
– Ох, мистер Стрейтли, если вы хотели о чем-то поговорить со мной, то, по крайней мере, сядьте и выпейте чаю. – И она тут же налила мне полную кружку – да, правильно, именно кружку. Я заметил, что директорский сервиз убран на самую верхнюю полку книжного шкафа, где доктор Шейкшафт некогда хранил свою коллекцию фотографий регбистов, подписанных игроками разных школьных команд.
– Что слышно о нашем директоре? – поинтересовался я, с удовольствием попивая чаек. Чай был на удивление хорош: крепкий, сладкий и достаточно горячий, чтобы согреть мои внутренности.
– Пока ничего особенного, – сказала Ла Бакфаст. – Я тут пытаюсь выработать некий стратегический план. У нас в этом триместре уже наблюдается значительный прогресс, и было бы просто жаль этим не воспользоваться. Кстати, мне очень помогает Боб Стрейндж. По-моему, он мог бы и еще где-то отлично поработать в составе одной из постоянно действующих антикризисных команд.
– Похоже, вы довольно спокойно восприняли случившееся, – заметил я. – А я думал, вы с Харрингтоном – близкие друзья.
Она посмотрела на меня ясным спокойным взором и сказала:
– Джонни всегда держит своих врагов как можно ближе к себе. И потом, я ведь отлично справляюсь со своей работой – а она, естественно, заключается в том, чтобы Джонни всюду представал в самом выгодном свете.
– Ну а теперь?
– А теперь я буду продолжать работать столь же хорошо, – сказала она. – Джонни получит соответствующую компенсацию по утрате трудоспособности, а возможно, и расчет. Ну а дальше – кто его знает? Думаю, он сумеет получить в Лондоне должность консультанта. Или что-нибудь в этом роде. Что-нибудь, не вызывающее чрезмерных стрессов.
– Значит, вы считаете, что назад он вряд ли вернется?
Она пожала плечами.
– Мы справимся и без него. Кроме того, он теперь сможет больше времени уделять Лиз. Вы, наверное, знаете, что у них никак не получалось завести детей? Лиз сперва была просто в отчаянии. Она перепробовала все способы лечения, какие только возможно, но у нее так ничего и не вышло. И в итоге она стала семейным консультантом – помогает другим бездетным парам как-то прийти в согласие со сложившейся ситуацией.
Ла Бакфаст снова загадочно улыбнулась и сделала глоток из своей кружки, которая, как я успел заметить, была украшена в фотомастерской изображением улыбающегося малыша и подписью: САМАЯ ЛУЧШАЯ В МИРЕ БАБУШКА.
Она заметила, что я смотрю на фотографию, и пояснила:
– Это мой внук. Амос. Ему в июле исполнилось три.
– Я и не знал, что у вас есть дети, – искренне удивился я. – Вы, должно быть, стали мамой в очень юном возрасте.
– Моя дочь родилась, когда мне было шестнадцать. А ее отец был еще моложе.
И она с самым безмятежным видом продолжала пить чай. Надо сказать, выглядела она при этом просто красавицей. Я всегда утверждал, что о человеке очень многое можно сказать, лишь увидев его кофейную кружку. А в данном случае кофейная кружка свидетельствовала о целой жизни.