В конце концов ЦК большевиков запретил Ленину добровольно сдаваться властям. «И через неделю, — вспоминал Зиновьев, — тов. Ленин говорил мне: как же мы могли быть так глупы, что хоть на одну секунду думали довериться и идти к этой банде арестовываться?»
«Пойдем лучше купаться». После июльских событий Ленин скрылся из Петрограда. Садясь на ночной поезд, Владимир Ильич сказал своему спутнику, рабочему Николаю Емельянову:
— Оставайтесь на площадке, а я присяду на ступеньки. Если понадобится, соскочу на ходу.
— Так опасно, — возразил тот, — вдруг сорветесь…
— Ничего, я цепкий.
«Он умостился на ступеньке, — вспоминал Емельянов, — и взялся за поручни… Вдруг из соседнего вагона вышел офицер и приблизился к нам. Он с подозрением оглядел меня и наклонился над Ильичем. Офицеру взбрело в голову заглянуть Ленину в лицо, но Ильич притворился охмелевшим. В такт ходу поезда он раскачивался из стороны в сторону, все ниже склоняя голову. Когда офицер заглядывал с правой стороны, Ильич почти валился вправо; офицер заглядывал с другой стороны — Ильич склонялся влево. Длилось это несколько минут, но напряжение было такое, что я еле сдержал себя, чтобы не сбросить наглого офицера с поезда. Наконец он махнул рукой и с раздражением сказал:
— Этот все равно свалится, — и ушел».
Ленин укрылся от властей в легендарном шалаше возле станции Разлив. Это жилище построил Емельянов из веток и покрыл сверху сеном. Один из гостей шалаша, фотограф Д. Лещенко, вспоминал: «Это было совершенно лысое место, какой-то заброшенный пустырь или болото; здесь не было ни деревца, ни куста, не было даже камня или ветки, на которую я бы мог усадить свою модель».
«Уж вы извините, пожалуйста, — сказал Ленин, — что у нас нет никаких культурных приспособлений вроде стульев, на которых можно было бы сидеть».
«Не только стоять, — продолжал Лещенко, — но даже, кажется, сидеть в этом низеньком сооружении из палок и соломы было невозможно и было настолько тесно, что нельзя было даже и повернуться»… Иногда это сооружение называли просто «стогом».
«В шалаше, — писал товарищ Ленина по этому последнему подполью Григорий Зиновьев, — мы сразу почувствовали себя спокойнее. Жизнь стала «налаживаться». Кругом версты на две ни одного человека… Усталый и измученный работой и передрягами, В.И. первую пару дней прямо наслаждался невольным отдыхом… Он делал прогулки, ходил купаться на Разлив, лежал на солнышке». По вечерам они пекли картошку в золе костра у шалаша.
«В вечернее время, — вспоминал Емельянов, — частенько ходили ловить рыбу бреднем с ребятишками… Ильич, по-моему, очень любил рыбную ловлю». Рыбачить помогал 13-летний Николай — сын Емельянова. «Наловили много плотвы, окуней, судаков, ершей. Неизвестно, кто больше радовался улову — Коля или Владимир Ильич. Они с таким удовольствием сидели вдвоем и перебирали рыбу, сортировали ее и приговаривали:
— Это для ухи, эту зажарим».
Очевидно, Владимир Ильич переживал волну расслабляющего, «обломовского» настроения. Зиновьев: «Первые дни В.И. не читал газет вовсе или прочитывал только политическую передовицу в «Речи»… Такое море лжи и клеветы не выливалось ни на одного человека в мире. О «шпионстве» Ленина, об его связи с германским генеральным штабом, о полученных им деньгах и т. п. печаталось в прозе, в стихах, в рисунках и т. д.
— Не надо портить себе нервы, — говорил Ильич. — Не стоит читать этих газет, пойдем лучше купаться.
Я не выдерживал и время от времени все же заглядывал в приносившиеся нам газеты, затем рассказывал о содержавшемся в них фантастическом вранье Владимиру Ильичу. Он отвечал: чем больше вранья, чем гнуснее это вранье, тем хуже для них, тем меньше рабочие поверят клеветникам». «Они «пересолили», — замечал Ленин позднее. — Миллионы экземпляров буржуазных газет, на все лады кричащие против большевиков, помогли втянуть массы в оценку большевизма…» Людям поневоле пришлось задуматься и рассуждать, и скоро они пришли к выводу, что если их враги так ненавидят большевиков, значит, те умеют с ними бороться. «Они… заставили их думать, что если так травят большевиков, значит, это что-нибудь хорошее».
Большевик Александр Шотман, посещавший Ленина в шалаше, передал ему мнение одного товарища: «Вот посмотрите, Ленин в сентябре будет премьер-министром!» Шотман повторил эти слова как забавный курьез. Но Владимир Ильич спокойно ответил: «В этом ничего нет удивительного».
«От такого ответа, — писал Шотман, — я, признаться, немного опешил и поглядел на него с изумлением».
За головы обитателей шалаша объявили награду — по 100 тысяч рублей золотом за каждого. Говорили, что по их следам пущены лучшие полицейские силы, собаки-ищейки, включая знаменитую ищейку по кличке Треф…
Свои воспоминания Зиновьев опубликовал в 1927 году, когда он снова находился в оппозиции и стоял на грани исключения из партии. В его строках чувствуется почти любовная привязанность к Ленину и тоска по ушедшему времени. «Прохладная звездная ночь. Пахнет скошенным сеном. Дымок от маленького костра, где варили чай в большом чайнике… Ложимся в узеньком шалашике. Прохладно. Накрываемся стареньким одеялом… Оно узковато, и каждый старается незаметно перетянуть другому большую его часть, оставив себе поменьше. Ильич ссылается на то, что на нем фуфайка и ему без одеяла нетрудно обойтись. Иногда подолгу не спишь. В абсолютной тишине слышно биение сердца Ильича… Спим, тесно прижавшись друг к другу… Еще и теперь, через 10 лет, частенько запах сена и дымок костра вдруг сразу напомнят это время, и иглой уколет сердце и защемит тоской. Почему с нами больше нет Ильича? Ведь все могло быть по-иному…»
Конечно, советский фольклор 70-х годов не обошел вниманием ленинский шалаш. Он вспоминался во многих анекдотах. Вот только два из них:
«Надя остановилась перед вывеской и прочитала вслух: «Пиво в розлив». Тут же Ленину в шалаш были отправлены два ящика пива и вязанка воблы».
«С Лениным и в шалаше рай».
«Жаль, жаль Ленина!» Спустя какое-то время Ленину пришлось покинуть шалаш. «Дни становились все холоднее, — писал Зиновьев. — Особенно ночи. Надвигалась осень… При первых же осенних дождях «крыша» стала все больше и больше протекать. К тому же в наше «жилье» все чаше стали забредать охотники, предполагая найти приют в шалаше, переждать непогоду и т. д. Однажды ночью к нам забрел такой охотник. Мы были совершенно одни… Мы постарались незаметно для охотника спрятать под сено свою «библиотеку», т. е. несколько книжек и рукописей, которые успели у нас накопиться. На вопросы отвечали как можно более односложно. Владимир Ильич притворился спящим. В каждом таком охотнике мы, естественно, заподозревали шпиона. После этого случая стало ясно, что долго нам оставаться в шалаше уже невозможно».
Переодевшись паровозным кочегаром, Владимир Ильич на локомотиве отправился в Финляндию. По пути он настолько вошел в роль, что и вправду стал подбрасывать дрова в топку… «Ленин работал, как заправский кочегар», — вспоминал машинист Гуго Ялава. Спустя несколько дней последовало очередное преображение. «Смастерили парик, — писал Фриц Платтен, — сделавший нашего Ильича неузнаваемым — финским пастором». Пришлось ли Ленину в обличье священника исполнять какие-то духовные обязанности (скажем, благословлять прохожих) — об этом история умалчивает…
Забавная сценка разыгралась при покупке парика. Финский социалист Густав Ровио рассказывал: «Парикмахер… спросил, какого цвета должен быть парик. Ленин ответил, что должно быть много седины в волосах, чтобы он казался шестидесятилетним. Беднягу мастера чуть было не хватил удар».
— Шестидесятилетним! — изумился он. — Ведь вы совсем молодой. Вам едва дашь сорок лет, зачем вам парик старика, у вас совсем еще нет седых волос.
— Да вам-то не все ли равно, какой парик я возьму?
— Нет, я хочу, чтобы вы сохранили свой молодой вид.
Но Владимир Ильич, конечно, настоял на своем, выбрал парик с длинными седыми волосами…
Скрываясь от ареста, Ленин однажды прочитал своим финским хозяевам статью из русской газеты. В ней говорилось, что сыщики напали на след Ленина, укрывающегося в Петрограде. «Арест Ленина является делом нескольких дней», — бодро завершалась статья.
«Жаль, жаль Ленина, — лукаво прищурившись, заметил Владимир Ильич. — Вот, оказывается, какие дела!..»
«Не понимаю, почему они не берут власть?!» Между тем обстановка в стране быстро менялась. Генерал Лавр Корнилов попытался навести в столице «порядок», покончить с Советами и двинул на Петроград свои войска. Его попытка потерпела неудачу, и сам он в итоге оказался в тюрьме. А ветер общественного настроения вновь подул влево…
Финский журналист Юкка Латукка, в доме которого Ленин скрывался некоторое время, вспоминал: «В какой-то газете… было сообщено… что из 17.000 солдат московского гарнизона 14.000 отдали свои голоса большевистскому списку». Это известие произвело на Ленина сильное впечатление. «Я не понимаю, почему при таких обстоятельствах они не берут власть в свои руки?!» — вырвалось у Ильича».
В сентябре Ленин направил товарищам одно за другим несколько писем, в которых страстно доказывал, что момент для вооруженного восстания назрел. Одно из писем так и называлось: «Большевики должны взять власть». «История не простит нам, если мы не возьмем власти теперь», — утверждал Ленин. «Ждать — преступление перед революцией». Ленин напоминал «великий завет» Дантона («смелость, смелость и еще раз смелость») и высмеивал противников восстания, которые говорят: «У нас вместо тройной смелости два достоинства: «У нас два-с: умеренность и аккуратность».
В одном из писем Ленин даже угрожал выйти из ЦК, если не будет принято решение о восстании. При этом он оставлял за собой «свободу агитации в низах партии и на съезде». Николай Бухарин вспоминал: «Письмо было написано чрезвычайно сильно и грозило нам всякими карами. Мы все ахнули. Никто еще так резко вопроса не ставил». Письмо единогласно решили сжечь…