Однажды он заметил Горькому: «Нашему поколению удалось выполнить работу, изумительную по своей исторической значительности. Вынужденная условиями, жестокость нашей жизни будет понята и оправдана. Все будет понятно, все!»
Впрочем, Ленин соглашался, что смертная казнь — одна из вынужденных «варварских мер», и в 1920 году попытался отменить ее. «Как только мы одержали решительную победу, — заявил он, — еще до окончания войны… мы отказались от применения смертной казни и этим показали, что к своей собственной программе мы относимся так, как обещали». Но вскоре началась новая война (с Польшей), и об отказе от смертной казни вновь пришлось забыть.
«История — мамаша суровая». Максим Горький часто обращался к Ленину с заступничеством за разных людей, пострадавших от революции. Владимир Ильич писал ему в 1919 году: «Понятно, что довели себя до болезни: жить Вам, Вы пишете, не только тяжело, но и «весьма противно»!!! Еще бы! В такое время приковать себя к самому больному пункту… В Питере можно работать политику, но Вы не политик. Сегодня — зря разбитые стекла, завтра — выстрелы и вопли из тюрьмы… потом сотни жалоб от обиженных… — как тут не довести себя до того, что жить весьма противно». И советовал писателю радикально переменить обстановку, «иначе опротиветь может жизнь окончательно».
Однажды Горький рассказал главе Совнаркома такую историю: «В 19-м году в Петербургские кухни являлась женщина, очень красивая, и строго требовала: — Я княгиня Ц., дайте мне кость для моих собак! Рассказывали, что она, не стерпев унижения и голода, решила утопиться в Неве, но будто бы четыре собаки ее, почуяв недобрый замысел хозяйки, побежали за нею и своим воем, волнением заставили ее отказаться от самоубийства».
«Я рассказал Ленину эту легенду, — писал Горький. — Поглядывая на меня искоса, снизу вверх, он все прищуривал глаза и наконец, совсем закрыв их, сказал угрюмо:
— Если это и выдумано, то выдумано неплохо. Шуточка революции.
Помолчал. Встал и, перебирая бумаги на столе, сказал задумчиво:
— Да, этим людям туго пришлось, история — мамаша суровая и в деле возмездия ничем не стесняется. Что ж говорить? Этим людям плохо. Умные из них, конечно, понимают, что вырваны с корнем и снова к земле не прирастут. А трансплантация, пересадка в Европу, умных не удовлетворит. Не вживутся они там, как думаете?
— Думаю — не вживутся.
— Значит — или пойдут с нами, или же снова будут хлопотать об интервенции.
Я спросил: кажется мне это или он действительно жалеет людей?
— Умных — жалею. Умников мало у нас. Мы — народ, по преимуществу талантливый, но ленивого ума. Русский умник почти всегда еврей или человек с примесью еврейской крови».
«Музыка слишком сильно на меня действует». «Очень любил слушать музыку, — вспоминала Крупская о Ленине. — Но страшно уставал при этом. Слушал серьезно. Очень любил Вагнера. Как правило, уходил после первого действия как больной». Большевик Михаил Кедров, игравший на фортепьяно для Ленина, писал: «Больше всего нравилась Ильичу музыка Бетховена. Его сонаты — патетическая и d-moll, его увертюры «Кориолан» и «Эгмонт»… С большой охотой слушал Ильич также некоторые произведения Шуберта — Листа («Лесной царь», «Приют»), прелюдии Шопена, но не нравилась ему чисто виртуозная музыка и вовсе не выносил слащавых «Песен без слов» Мендельсона».
«Десять, двадцать, сорок раз, — признавался Ленин, — могу слушать Sonate Pathetique Бетховена, и каждый раз она меня захватывает и восхищает все более и более».
— Почему вы не попробуете развлечься хоть немного хорошей музыкой, Владимир Ильич? — поинтересовался как-то у главы советского правительства Глеб Кржижановский.
— Не могу, — отвечал Ленин. — Она слишком сильно на меня действует.
«Конечно, очень приятно слушать музыку, — заметил он в другом разговоре, — но, представьте, она меня расстраивает. Я ее как-то тяжело переношу».
Однажды в 1921 году Ленин сражался на балконе в шахматы, а в соседней комнате кто-то исполнял на фортепьяно Патетическую сонату Бетховена. Шахматную партию Владимир Ильич проиграл, а потом смущенно признался: «Виновата музыка».
Эти признания Ленина хорошо дополняются воспоминаниями Максима Горького. Как-то вечером на московской квартире Екатерины Пешковой глава Совнаркома с удовольствием слушал сонаты Бетховена в исполнении музыканта Исая Добровейна (которого Владимир Ильич шутливо называл «чудесно-чудесно-вейн»). Затем сказал:
— Ничего не знаю лучше «Appassionata», готов слушать ее каждый день. Изумительная, нечеловеческая музыка. Я всегда с гордостью, может быть, наивной, детской, думаю: вот какие чудеса могут делать люди!..
Этот отзыв Ленина об «Аппассионате» вошел во многие советские хрестоматии. Любопытно, что в них обычно опускалось продолжение ленинских слов. А между тем в этом коротком монологе отразился весь Ленин, с его мгновенными переходами из одного настроения в другое. Прищурившись, Владимир Ильич невесело продолжал:
— Но часто слушать музыку не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей, которые, живя в грязном аду, могут создавать такую красоту. А сегодня гладить по головке никого нельзя — руку откусят, и надобно бить по головкам, бить безжалостно, хотя мы, в идеале, против всякого насилия над людьми. Гм-м, — должность адски трудная!
«Вот вам и гляди на звезды!» В чем-то похожую историю о Ленине рассказывает и Александра Коллонтай. Заодно она отвечает на вопрос: интересовался ли Владимир Ильич совсем далекими от повседневной жизни вещами вроде астрономии? (Впрочем, писала об этом и Крупская: «Ильич любил… звездные ночи, любил подолгу смотреть на звезды».)
Как-то раз в 1918 году Коллонтай зашла в кабинет Ленина в Смольном. «В комнате темно, но я могу различить у окна стоящего человека и по силуэту, вырисовывающемуся на фоне ясного зимнего неба, узнаю, что это Владимир Ильич. Я замираю от неожиданности и неловкости, что ворвалась, не постучав. Владимир Ильич стоит неподвижно, спиной к двери. Он смотрит в окно, высоко подняв голову, очевидно, глядит на небо. А небо зимнее, светлое и очень звездное. Я боюсь пошевелиться. В комнате тихо-тихо. Неожиданно голос Владимира Ильича прерывает тишину.
— Звезды, — говорит он. — Какие звезды сегодня! Очевидно, мороз покрепчал.
И вдруг, повернувшись в мою сторону, спрашивает:
— А вы когда-нибудь смотрите на звездное небо?
Мой ответ:
— Когда бываю на океане или в деревне.
— На океане? Ах да, ведь вы были в Америке! А я в ранней юности очень хорошо знал все созвездия, теперь начинаю забывать. Некогда…»
А уже через несколько минут Ленин горячо обсуждал злободневное событие — самосуд, который революционные матросы устроили над двумя бывшими депутатами Государственной думы. (Вероятно, Коллонтай имела в виду двух известных кадетов — Шингарева и Кокошкина, убитых в январе 1918 года.) После Февраля такие самосуды — над офицерами, адмиралами… — стали привычным делом. Но теперь большевики пытались положить им конец. «Никогда я еще не видела Владимира Ильича таким возбужденным и рассерженным, — писала Коллонтай. — Всегда бледное его лицо побагровело, и в голосе звучали непривычно грозные ноты».
«Самосуд! — гремел он. — Мы не потерпим этого. И виновных предадим законному народному суду. Скажите вашему Балтфлоту: то, что вынужден был терпеть Керенский, того не потерпит власть рабочих и крестьян… Советую вам, товарищ Коллонтай, сейчас же поехать к вашим друзьям — балтфлотовцам — и разъяснить им, что Советская власть не терпит анархии. И пусть они бросят свои самостийные штучки. Мы их за это по головке не погладим. Нет. Анархии мы не потерпим!»
Прошло некоторое время, и Коллонтай вновь зашла к председателю Совнаркома. «Владимир Ильич был совершенно спокоен и выдержан, как всегда. Лицо его было бледно, а глаза даже улыбались, когда он, повернувшись ко мне, сказал:
— Вот вам и гляди на звезды!»
Глава 11«Стихия войны есть опасность»
Ленин старался быстрее кончить Великую Отечественную войну.
История революции — история бесконечных смертельных опасностей и катастроф. «Как сказал Клаузевиц, стихия войны есть опасность, — говорил Ленин в 1921 году, — а мы ни одно мгновение не стояли вне опасности». «На войне нет ни одной минуты, когда бы ты не был окружен опасностями». «Во время ожесточенной войны (революция есть самая ожесточенная война) карой за глупость бывает поражение».
Чтобы выжить в этой стихии, Ленину приходилось идти на бесчисленные крутые повороты. И каждый раз он преодолевал, иногда с величайшим трудом, отчаянное сопротивление товарищей по партии. Вновь и вновь среди них возникала оппозиция. Об одном таком повороте — от прекраснодушия новой власти к «красному террору» — уже сказано выше. Но, возможно, еще более трудным поворотом стал выход России из мировой войны.
Нобелевская премия для Ленина. Русские солдаты на фронте известие о падении Временного правительства встретили восторженно. Как вспоминала знаменитая женщина-офицер Мария Бочкарева (противница большевиков), в окопах раздавались дружные «крики восторга»:
«— Мир! Мир! — гремело в воздухе.
— Бросай фронт! Все по домам! Ура Ленину! Ура Троцкому! Ура Коллонтай!»…
Среди европейской общественности, уставшей от войны, лозунг мира также находил сочувствие. В ноябре 1917 года Владимир Ильич был выдвинут на присуждение ему Нобелевской премии мира. Это предложение внесла норвежская социал-демократическая партия. «До настоящего времени, — говорилось в ее обращении, — для торжества идеи мира больше всего сделал Ленин, который не только всеми силами пропагандирует мир, но и принимает конкретные меры к его достижению».
Нобелевский комитет предложение отклонил — но только по формальным причинам, потому что оно опоздало (вносить имена кандидатов следовало до 1 февраля 1917 года).