Правда, взамен крупной торговли расцвела пышным цветом мелкая, уличная торговля. Либеральная газета «Современное слово» писала в феврале 1918 года: «Все улицы, площади и бульвары заполнены мелкими торговцами… Магазины пустеют. Магазины заколачивают… Теперь торгует улица. Здесь можно достать — все, на все вкусы, для всех потребностей…
— От гравюры и старинного фермуара до порнографической открытки и старых калош.
— От шоколада Крафта до ярко-красной «собачьей» колбасы.
«Буржуй», крупный «буржуй» — при последнем издыхании… Идет новый «хозяин»… Мелкий, жадный, цепкий, яростный к наживе… Вот она — будущая буржуазия — в платках, попрыгивая от холода, кутаясь в шинелишки, азартно выкрикивает свой товар:
— Папиросы!
— Спички!
— Шоколад!
— Консервы! Разные вещи! Пряники!»…
В Москве средоточием мелкой торговли стал знаменитый Сухаревский рынок. В декабре 1920 года, выступая на съезде Советов, Ленин торжественно объявил о закрытии этого, как он выразился, «малоприятного учреждения». Раздались аплодисменты… «Сухаревка» закрыта, — продолжал Владимир Ильич, — но страшна не та «сухаревка», которая закрыта. Закрыта бывшая «сухаревка» на Сухаревской площади, ее закрыть нетрудно. Страшна «сухаревка», которая живет в душе и действиях каждого мелкого хозяина. Эту «сухаревку» надо закрыть»…
А спустя еще пару месяцев, в 1921 году, страна неожиданно взбунтовалась. Вспыхнуло кронштадтское восстание, все сильнее полыхало тамбовское, начались забастовки в Москве. Мятежные кронштадтские моряки распевали частушки:
Всероссийская коммуна
Разорила нас дотла,
Коммунистов диктатура
Нас до ручки довела.
Мы помещиков прогнали,
Ждали волюшки, земли,
Всех Романовых стряхнули,
Коммунистов обрели.
Вместо воли и землицы
Чрезвычайку дали нам,
И Советские хозяйства
Насадили, тут и там.
Нет ни спичек, керосину,
Все с лучинами сидят,
При коммуне большевистской
Только карточки едят.
И восстали по России
За землицу мужики,
А в «Известиях» все пишут:
«Взбунтовались кулаки».
…
Подымайся, люд крестьянский!
Всходит новая заря —
Сбросим Троцкого оковы,
Сбросим Ленина царя!..
Газета восставших кронштадтцев печатала заявления местных большевиков, которые десятками и сотнями выходили из партии… Революционная власть зашаталась. Оказалось, что крестьяне хотят не только избавиться от помещиков, но и торговать свободно. «Большие массы крестьянства, — говорил Ленин, — не сознательно, а инстинктивно, по настроению были против нас». По его признанию, это создавало «опасность, во много раз превышающую всех Деникиных, Колчаков и Юденичей, сложенных вместе».
«Если мы ее не победим, мы скатимся назад, как французская революция».
И маятник резко откачнулся обратно… Вся страна обратилась в одну сплошную Сухаревку. Закипела крупная торговля, и на свет божий сразу появились «совбуры» (советские буржуи). Открылись дорогие магазины и всевозможные увеселения для богатых. В листовке петроградских меньшевиков в 1922 году говорилось: «Долой деньги! — вопияли коммунисты. А теперь?.. Снова царит телец: если не настоящий, так из сусального золота… Наряду с беспросветной нуждой — все новые богачи. На утеху им полны всякого заморского товара роскошные магазины, гремит музыка патефонов, льются реки вина, до утра полны игорные дома. И все это во славу октябрьской революции». А бывший левоэсеровский нарком Штейнберг с осуждением замечал: «При Нэпе… стали оживать легко кости старого мира».
Настоящим символом нэпа («новой экономической политики») стали игорные дома, казино. Журналист Н. Архангельский в 1922 году в журнале «Россия» описывал будни советского казино: зеленые столы, заваленные грудами дензнаков… «А вокруг этих столов толпятся люди — мужчины и женщины, охваченные единственно признаваемой здесь страстью — карточным азартом. Глаза горят нездоровым блеском, пальцы судорожно тянутся к ассигнациям, и каждый из игроков охвачен особенным напряженным чувством — надеждой выиграть, удачно схватить руками эти миллионы и миллиарды, чтобы бросить их вновь на стол — в новой надежде удвоить, утроить, удесятерить выигрыш… Женщины не отстают в азарте от мужчин — даже превосходят их. Вот рыжая красавица — с молочно-белой кожей, с чудесными русалочьими глазами, с пышной, артистически сделанной прической. В ушах огромные брильянты, на изящных ногах, затянутых в шелк и великолепный лак, браслеты, также с брильянтами. Бюст — в алмазах и жемчугах. Но всех этих «блестящих» эффектов ей мало: в прическах и на застежках туфелек дробные, как жемчужины, электрические лампочки. Время от времени красавица нажимает кнопку скрытой в кармане электрической батарейки, и голова ее зажигается, точно мурава светлячками в июльскую ночь, а на ножках зажигаются звезды, как на черном южном небе… Маленькая холеная ручка, закованная в золото и усыпанная драгоценными камнями, небрежно тянется к золотому с звенящими подвесками ридикюлю и вынимает пачку кредиток.
— Миллиард! — отчеканивает коралловый ротик красавицы.
И когда ставка оказывается битой, тот же ротик, с такой же беспечностью, повторяет:
— Еще миллиард!»
Журнал «Красный перец» в 1923 году помещал карикатуру: люди с саблями и винтовками выводят из казино какого-то человека. Иностранец, глядя на эту сцену, с беспокойством спрашивает:
— Скажите, гражданин, что это? Возобновился красный террор?
— Нет. У нас в Москве милиция провожает домой тех, кто крупно выиграл…
Конечно, еще в 1920 году большевики и в страшном сне не могли вообразить, что подобные сцены будут разыгрываться наяву в стране под их руководством. Самому Ленину это казалось немыслимым. Он твердил о свободе торговли: «Мы говорим: на это мы не пойдем никогда, скорее ляжем все костьми, чем сделаем в этом уступки… Против этого мы будем бороться до последней капли крови».
«Какие уж мы торговцы», — вздыхал Ленин. Но теперь он сам призвал товарищей «учиться торговать». Звучало это весьма шокирующе. Один из слушателей возразил:
— В тюрьмах нас торговать не учили.
Владимир Ильич считал подобные возражения ярчайшим проявлением «обломовщины». Он мгновенно и с негодованием откликнулся:
— А воевать нас в тюрьмах учили? А государством управлять в тюрьмах учили?..
Совершить весь этот фантастический поворот относительно мягко позволил только авторитет Ленина. Владимир Ильич понял, что если большевики сами не пожелают стать на путь «термидора» (то есть «контрреволюции»), то страна прекрасно обойдется и без них. И им придется, без сомнения, «лечь костьми» в прямом, а не переносном смысле. «Термидор»? — записывал Ленин в 1921 году. — Трезво, может быть, да? Будет? Увидим». «Революция стоит перед какой-то пропастью, — отмечал он, — на которую все прежние революции натыкались и пятились назад…» В беседе с французским социалистом Жаком Садулем Ленин сказал:
— Рабочие-якобинцы более проницательны, более тверды, чем буржуазные якобинцы, и имели мужество и мудрость сами себя термидоризировать.
Вождю большевиков с радостью вторил сменовеховец Н. Устрялов: «Революция уже не та, хотя во главе ее — все те же знакомые лица… Но они сами вынужденно вступили на путь термидора… Путь термидора — в перерождении тканей революции, в преображении душ и сердец ее агентов…» «Не знаю, прав ли Демьян Бедный, что крупными слезами плачут памятники Володарского и Свердлова, созерцая лики нынешних Москвы и Петербурга, — но уверен, что ликует Медный Всадник…» Устрялов продолжал сравнение, сопоставляя личности вождей двух революций: «В свое время французские якобинцы оказались неспособны почувствовать новые условия жизни — и погибли. Ни Робеспьер, ни его друзья не обладали талантом тактической гибкости». «Ленин более гибок и чуток, нежели Робеспьер». «Мы вступили на «путь термидора», который у нас, в отличие от Франции, будет, по-видимому, длиться годами и проходить под знаком революционной, советской власти».
А старовеховец А. Петрищев едко высмеивал подобные мечтания: «Я понимаю раздражение того читателя «Смены вех», который говорил:
— Ждите, мол, ребятушки. Уже Термидоры. Не за горами и Брюмеры. Потом Наполеон. Потом и Людовик придет… Ох, уж эти мыльные пузыри. Обрыдло от них… И как это не надоест людям…» Как и предыдущие крутые повороты, переход к нэпу давался Ленину непросто. Н. Вольский передавал услышанный им рассказ большевика Алексея Свидерского: «На одном собрании Ленин говорил: «Когда я вам в глаза смотрю, вы все как будто согласны со мной и говорите «да», а отвернусь, вы говорите «нет». Вы играете со мной в прятки. В таком случае позвольте и мне поиграть с вами в одну принятую в парламентах игру. Когда в парламентах главе правительства высказывается недоверие, он подает в отставку. Вы мне высказывали недоверие во время заключения мира в Бресте, хотя теперь даже глупцы понимают, что моя политика была правильной. Теперь снова вы высказываете мне недоверие по вопросу о новой экономической политике. Я делаю из этого принятые в парламентах выводы и двум высшим инстанциям — ВЦИКу и Пленуму — вручаю свою отставку. Перестаю быть Председателем Совнаркома, членом Политбюро и превращаюсь в простого публициста, пишущего в «Правде» и других советских изданиях…» Угрозой отставки Ленин так всех напугал, что сразу сломил выражавшееся многими несогласие».
Несмотря на свою временную победу, совбуры, нэпманы ощущали шаткость, непрочность своего «второго пришествия». (Оно и кончилось, как известно, в конце 20-х годов.) Ведь богач перестал быть почтенным, уважаемым в обществе человеком, примером для всеобщего подражания: в этом революция добилась успеха. Характерная шутка 1924 года (из журнала «Заноза»):
— И чего вы, Поликарп Федотыч, убиваетесь. До войны вы были первая гильдия, а теперь нэп… Только вся и разница…
— Рассказывай! — горько возражает нэпман. — Прежде я был гильдия, а теперь мне все кричат: «гниль-де, я!..»