С 1917 года серенькая кепка стала любимым головным убором Ленина (а зимой он обычно носил шапку-ушанку из черного каракуля). Кепку стали надевать даже университетские профессора. Н. Устрялов описывал Москву 1925 года: ««Кэпка» стала положительно вездесущей… Сначала немножко странно бывало встречать старых своих знакомых в новом, «орабоченном» наряде. Но, конечно, скоро привык. Диктатура кэпки настолько универсальна, что даже самого скоро как-то потянуло ей подчиниться».
А европейские костюмы повсюду сменились полувоенными френчами, первый пример чему подал еще Керенский. Френчи серого или зеленого цвета в 20-е годы охотно надевал и Владимир Ильич. Характерная деталь — пуговицы на одном из таких френчей были разнокалиберными: очевидно, Ленин не придавал значения такой мелочи… Другой типичной комиссарской одежды — блестящей кожаной куртки «на рыбьем меху» — Ленин не носил, предпочитая черное демисезонное пальто (сквозь подкладку которого пробивалась вата). Хотя одно время черная кожанка служила настоящим символом большевиков. «В первый по-октябрьский период, — отмечал Троцкий, — враги называли коммунистов, как известно, «кожаными», — по одежде».
С наступлением нэпа френчи были сильно потеснены иными нарядами. Журнал «Крокодил», например, в 1922 году печатал такие стихи В. О.:
Френчи всюду страшно надоели, —
Их носить становится неловко.
Нэпо-франты уж давно одели
Помесь из богемки и толстовки.
Но Владимир Ильич до последних дней сохранил верность френчу, в коричневом френче лег и в гроб. В английский костюм его переодели только в 40-е годы, когда революционный френч окончательно отошел в область истории. (Правда, в народном Китае полувоенные френчи носили вплоть до конца XX века, а в Северной Корее — даже и в XXI веке. Но уже мало кто вспоминал, что парадное одеяние Ким Чен Ира ведет свое прямое происхождение от скромного френча Керенского).
«За изуродование портрета арестовывать нельзя».
В 1924 году различные советские издания с удовольствием перепечатывали необычную фотографию, сделанную Л. Леонидовым: Москва, великолепные кремлевские чертоги, посредине зала — царский трон династии Романовых. А на троне, по-хозяйски закинув ногу на ногу, непринужденно расположился какой-то чернокожий человек. Он весело улыбается, а над его головой красуется увенчанный пышной короной императорский герб… Подпись в одной из публикаций гласила: «Тов. Люнионь, член V Конгресса Коминтерна, представитель самой угнетенной, самой порабощенной части трудящихся — французских колониальных негров — отдыхает на… троне, на древнем троне русских царей, сохранившемся в качестве музейного экспоната в Кремле. Сейчас это — обыкновеннейшее кресло».
Попытаемся понять, какую же мысль хотел донести до читателей фотограф? Разумеется, вовсе не ту, что царский престол на Руси теперь занимает данный африканец. Он хотел с наибольшей яркостью выразить примерно следующее: отныне этот престол принадлежит всем и каждому, а вместе с тем — никому («это обыкновеннейшее кресло»). Невозможно представить себе, чтобы на месте безвестного африканца с такой же довольной улыбкой разместился, например, сам Ленин.
Фельетонист А. Меньшой с удовольствием описывал и других «посидельцев» того же трона. Вот на нем нежно обнимается и шепчется парочка — русокудрая девушка из Мюнхена («она вся в белом и улыбается блаженно-счастливо») и советский парень («буйно-чернокудрый, смуглый, с бархатистыми глазами… в черной косоворотке, в штанах трепаных… сандалии на босу ногу»). «Давайте уйдем, — деликатно замечает журналист, — мы им мешаем…» «Так странно, — рассуждает он, — на фоне позолоты царской — позолоты и тяжелых шелковых портьер, драпри, балдахинов, — на фоне величественности царской, — эти люди с бородками а la Ленин… в расстегнутых на груди косоворотках… люди из масс, из народа… эти люди в тронном зале!»
Ленин попытался раз и навсегда разрушить священное обаяние власти, уничтожить «благоговейный трепет», который она внушала. Он начал эту ломку задолго до 1917 года, в кругу своих товарищей. Любопытное свидетельство на этот счет оставил Иосиф Сталин. В 1924 году Сталин рассказывал о своей первой встрече с Лениным на съезде социал-демократической партии: «Принято, что «великий человек» обычно должен запаздывать на собрания, с тем, чтобы члены собрания с замиранием сердца ждали его появления, причем перед появлением «великого человека» члены собрания предупреждают: «тсс… тише… он идет». Эта обрядность казалась мне не лишней, ибо она импонирует, внушает уважение. Каково же было мое разочарование, когда я узнал, что Ленин явился на собрание раньше делегатов и, забившись где-то в углу, по-простецки ведет беседу, самую обыкновенную беседу с самыми обыкновенными делегатами… Не скрою, что это показалось мне тогда некоторым нарушением некоторых необходимых правил». Сходным чувством от знакомства с Лениным делился и Максим Горький: «Я ожидал, что Ленин не таков. Мне чего-то не хватало в нем. Картавит и руки сунул куда-то под мышки, стоит фертом. И вообще, весь — как-то слишком прост, не чувствуется в нем ничего от «вождя».
Пожалуй, каждой своей черточкой — низкий рост (165 см), картавость, смешливость, рабочая кепка на лысой голове… — Ленин опровергал привычный образ «вождя»… Вождь меньшевиков Юлий Мартов писал в 20-е годы: «Элементов личного тщеславия в характере В. И. Ульянова я никогда не замечал».
Один из хрестоматийных рассказов о Ленине гласил, что, когда ходоки в Смольном спросили у него «кто здесь главный?», глава правительства с хитрой улыбкой показал на них самих (они стали растерянно оборачиваться) и объявил: «А вот он, главный-то!..»
Правда, на уровне всей страны эта «революция стиля» началась еще до Ленина, в Феврале 1917 года. В дни революции предметом шумного и даже скандального обсуждения стал совсем как будто незначительный поступок Александра Керенского. Только что назначенный министром юстиции, впервые придя на службу, он за руку поздоровался с самыми младшими работниками министерства — швейцаром и курьером. Работник министерства С. Милицын записал тогда в дневник: «Мне кажется, что Керенский сказался весь при первом посещении министерства. Он, говорят, вбежал, пожал руку швейцару… и пренебрежительно бросил: «Ну что, чинушки еще не пришли?» Наши сторожа сразу переменили свой тон…»
Между прочим, самого старика-швейцара (его фамилия была Моисеев) такое новшество совсем не порадовало.
«Ну что это за министр, — недовольно ворчал он, — если он со мной здоровается за руку?..»
А писатель-сатирик Аркадий Аверченко, обращаясь к еще облеченному властью Керенскому, писал: «Ваше падение, Александр Федорович, началось именно с того, казалось бы, умилительного момента, когда вы в марте, приехав первый раз в министерство, поздоровались с курьером за руку… Вы пожали ему руку, и в этот момент раздался характерный всплеск: это впервые в России престиж власти шлепнулся в лужу. Безумец вы! Разве может министр жать руку курьеру в той стране, где сотни лет все строилось на зуботычине, начальственном окрике и начальнической фуражке с кокардой… Да ответь вы только этому курьеру на поклон милостивым наклонением головы, — ведь он бы счастлив был!.. Приветливый кивок головы — вот что нужно было всероссийскому забитому курьеру».
Спустя несколько лет, уже в эмиграции, Аверченко вновь возвращался к этой мысли и писал еще резче: «Знаете ли вы, с какого момента Россия пошла к погибели? С того самого, когда вы, глава России, приехали в министерство и подали курьеру руку. Ах, как это глупо было и, — будь вы другой человек, — как бы вам должно быть сейчас мучительно стыдно! Вы тогда думали, что курьер такой же человек, как вы. Совершенно верно: такой же… Но руки ему подавать не следовало… Не спорю, может быть, персонально этот курьер — обворожительно светский человек, но вы ведь не ему одному протянули руку для пожатия, а всей наглой, хамской части России…»
Ленин сумел довести до логического конца то, что начал Февраль: скажем, в 1920 году никому бы и в голову не пришло удивляться тому, что глава правительства здоровается за руку с простым курьером или швейцаром. А как же иначе? Владимир Ильич имел привычку всегда здороваться первым — с красноармейцами, швейцарами, уборщицами… Вежливо усаживал кремлевских лакеев и швейцаров на стул при разговоре (а они привыкли стоять). Кстати, комендант Московского Кремля Павел Мальков оставил любопытные воспоминания именно о швейцарах, ежедневно общавшихся с главой Совнаркома: «Прелюбопытный народ были эти самые швейцары… Жили старики в Кремле испокон веков, помнили не только Николая II, но и Александра III, к обязанностям своим относились чрезвычайно ревностно… К советской власти большинство из них относилось поначалу с открытой неприязнью: какая, мол, это власть? Ни тебе пышности, ни величавости, с любым мастеровым, любым мужиком — запросто…
— Не то! — вздыхал порой тот или иной старик швейцар, глядя на быстро идущего по Кремлю Ильича в сдвинутой на затылок кепке или Якова Михайловича в неизменной кожаной куртке. — Не то! Благолепия не хватает. Ленин! Человек-то какой! Трепет вокруг должен быть, робость. А он со всеми как равный. Нет, не то».
П. Лебедев-Полянский описывал поведение других старых чиновников: «Низшие служащие относились недоверчиво; курьеры привскакивали и вытягивались в струнку, когда приходили ответственные работники, и никак не могли понять, когда им товарищески разъясняли, что этого не надо делать, что теперь новые времена. Такое обращение им было непонятно, и они считали нас «не настоящим начальством», приказы которого они привыкли выполнять молча, почтительно».
Когда у одного из коллег Владимир Ильич заметил признаки горделивого поведения, он публично отчитал его: «Кто вы такой? Откуда у вас эта чванливость, эти повадки вельможи? Народ посадил вас в государственное кресло. Но он же, народ, может и дать вам пинка…»
Кремлевская уборщица Анна Балтрукевич вспоминала, как вместе с главой правительства смотрела спектакль «На дне»: «Кончился спектакль, пошли домой. Настроение хорошее, веселое. Владимир Ильич схватил вдруг Якова Михайловича Свердлова, стал с ним бороться и посадил в сугроб снега. А потом Свердлов изловчился и повалил в снег Ленина. Потом он и меня посадил на снег, а я его. И так мы смеялись и так разыгрались, что Владимиру Ильичу мы насыпали снегу за воротник». Можно ли вообразить подобную сцену с участием Николая II или даже Керенского?