«Какие чудаки, — заметил Ленин о врачах, — они думают, что политические деятели, встретившись после долгой разлуки, могут говорить о чем-либо другом, кроме политики… Ну, если нельзя о делах говорить, тогда лучше и посещений не надо».
«Он уже не терпел врачей, — писал Троцкий, — их покровительственного тона, их банальных шуточек, их фальшивых обнадеживаний». Иногда Ленин немного хитрил — если врачи заставали его за деловой беседой с товарищем, оправдывался: «Мы не работаем, мы только беседуем».
«Пойманный» за чтением, объяснял: «Я не работаю, я только читаю».
Он часто повторял с досадой: «Ведь они же (и я сам) не могут запретить мне думать… Мысли мои вы не можете остановить. Все равно я лежу и думаю!»
«Надо, чтобы мне дали возможность чем-нибудь заняться, так как, если у меня не будет занятий, я, конечно, буду думать о политике. Политика — вещь, захватывающая сильнее всего, отвлечь от нее могло бы только еще более захватывающее дело, а его нет».
Однажды на обычные уговоры не утруждать себя работой он ответил просто: «У меня ничего другого нет».
К осени состояние здоровья Ленина улучшилось, и в октябре он вернулся в Москву. Он говорил в это время: «Физически чувствую себя хорошо, но нет уже прежней свежести мысли… Я даже стал «благоразумным», по крайней мере по терминологии господ докторов. Я работаю, но щажу себя… Покорно благодарю, больше не хочу болеть. Это скверная штука, — дел очень много…»
13 ноября Ленин выступил на конгрессе Коминтерна с речью на немецком языке, которая длилась более часа. А. Аросев вспоминал выступление Ленина: «Забыв немецкие слова, подщелкивал пальцем, чтобы вспомнить. Из первых рядов и из президиума вперебой подсказывали нужные слова. Некоторые подсказки он отвергал и искал выражений более тонких, более точных.
— Что делается: совсем прежний Ильич!..
— А ведь ему усиленно, телефонировали с того света…»
Казалось, глава Совнаркома вновь здоров и полон сил.
Правда, близкие товарищи заметили, как его утомила эта речь на иностранном языке. «Когда он кончил, — рассказывал Г. Зиновьев, — он едва держался на ногах, до того он устал, он был весь мокрый от пота».
В декабре стало ясно, что болезнь вновь хватает Ленина за горло и выступить на очередном съезде Советов он не сможет. Это так расстроило Владимира Ильича, что, по словам Марии Ульяновой, он «не мог сдержать горьких рыданий».
В конце декабря с Лениным случился второй удар, и к работе в своем кремлевском кабинете он уже больше не вернулся. Свои последние тексты Владимир Ильич продиктовал в январе — марте 1923 года.
«Как вы будете понимать меня, если я перестану говорить?» Владимир Ильич привык трезво оценивать положение вещей. Так же он смотрел и на свое здоровье, хотя порой это было невыносимо трудно. В мае 1922 года, после короткого спазма сосудов, Ленин заметил своему врачу: «Вот история, так будет кондрашка».
В ответ на утешения безнадежно махал рукой: «Нет, я чувствую, что это очень серьезно и вряд ли поправимо».
Однажды с волнением схватил врача за руку: «Говорят, вы — хороший человек, скажите же правду: ведь это — паралич и пойдет дальше? Поймите, для чего и кому я нужен с параличом?»
«Еще в 1922 году, — рассказывал Зиновьев, — он говорил иногда близким и друзьям: «Помяните мое слово: кончу я параличом». Каждый раз мы пытались, конечно, превращать его слова в шутку, но он, ссылаясь на примеры, твердил: «Как бы не кончить свой век так же, как такой-то, а может быть, еще и хуже».
В начале 1923 года Ленин повторил: «Так когда-нибудь будет у меня кондрашка. Мне уже много лет назад один крестьянин сказал: «А ты, Ильич, помрешь от кондрашки», — и на мой вопрос, почему он так думает, он ответил: «Да шея у тебя уж больно короткая».
Владимир Ильич говорил отчасти в шутку, но чувствовалось, что он и сам разделяет «диагноз» этого крестьянина.
«Надо спешить, — заметил он в декабре 1922 года, — чтобы болезнь не застала врасплох».
Г. Кржижановский вспоминал: «Незадолго до своего последнего смертельного заболевания… он как-то говорил мне со смущенной улыбкой: «Да, мне кажется, что я брал на себя слишком большую нагрузку…» Он говорил это в вопросительном тоне».
«В марте 1923 года, — рассказывала Мария Ульянова, — за несколько часов до потери Ильичем речи мы сидели у его постели и перебирали минувшее. «В 1917 году, — говорит Ильич, — я отдохнул в шалаше у Сестрорецка благодаря белогвардейским прапорщикам; в 1918 году — по милости выстрела Каплан. А вот потом — случая такого не было…».
Ленин предвидел скорую потерю речи. Ухаживавшая за ним медсестра Екатерина Фомина писала: «Перед тем, как он перестал владеть речью, у него в течение 3-х дней были короткие временные затруднения речи, после чего Владимир Ильич спросил меня: «А как вы будете понимать меня, если я совсем перестану говорить?»…
«По капле кровь точилася моя». 10 марта 1923 года у Владимира Ильича произошел новый удар. Правую сторону тела парализовало — и он полностью лишился речи. Потом вновь научился произносить несколько коротких слов, таких, как «что?», «веди», «иди», «идите», «оля-ля» или «вот-вот». Чаще всего он повторял «вот-вот», разнообразно меняя интонацию и выражая этим свои чувства. Объяснялся также жестами: качал или кивал головой, грозил пальцем, указывал на что-то… Даже умудрялся шутить без слов. Его племянник Георгий Лозгачев-Елизаров писал: «Если ему не нравилось какое-нибудь блюдо, он начинал строить жалобно-уморительные гримасы. И, рассмешив других, громче всех заразительно смеялся сам».
В. Розанов вспоминал: «Весь лексикон его был только несколько слов. Иногда совершенно неожиданно выскакивали слова: «Ллойд Джордж», «конференция», «невозможность» — и некоторые другие». «Когда уже потерял речь, — рассказывала Мария Ульянова, — но мог произносить некоторые отдельные слова, сказал как-то: «Годы, годы», имея в виду, вероятно, что с параличом лежат иногда долгие годы».
С августа Ленин стал просматривать газеты. «Газету он читал ежедневно, — писала Крупская, — вплоть до дня смерти, сначала «Правду», а потом просматривал и «Известия»…» После утраты речи Ленин прожил еще почти 11 месяцев.
Вначале он не мог ходить, но потом вновь овладел этим умением. «В первый раз, — писал Луначарский, — когда Владимир Ильич решился пройтись сам, он выгнал из комнаты решительно всех, а потом показал со сконфуженной и счастливой улыбкой Надежде Константиновне, что он может ходить».
Невозможность полноценно общаться с окружающими сильно угнетала его. «Каждое свидание волновало Владимира Ильича, — рассказывала Крупская. — Это было видно по тому, как он двигал после свидания стул, как судорожно придвигал к себе доску и брался за мел». Иногда, особенно оставшись в одиночестве, он плакал. Его лечащий врач В. Осипов писал: «Иногда вдруг на глазах Владимира Ильича появлялись слезы. Человеку было нелегко…» Фельдшер В. Рукавишников описывал такой момент подробнее: «Ильич уселся, закрыв несколько лицо рукой, облокотившись на стол в задумчивой позе… И вдруг из-под руки катятся слезы… Чу, шорох. Шаги. Кто-то идет. Ильич выпрямился. Смахнул слезы. Взялся за книжку, как будто ничего не было…»
Ленин сознательно отказывался встречаться с соратниками. Крупская: «На вопрос, не хочет ли он повидать Бухарина, который раньше чаще других бывал у нас, или еще кого-нибудь из товарищей, близко связанных по работе, он отрицательно качал головой, знал, что это будет непомерно тяжело…»
В. Розанов рассказывал о поведении Ленина осенью 1923 года: «Гуляли, пользовались каждым днем, когда можно было поехать в сад, в парк. Сознание полное. Владимир Ильич усмехался на шутки. Искали грибы, что Владимир Ильич делал с большим удовольствием, много смеялся над моим неумением искать грибы, подтрунивал надо мной, когда я проходил мимо грибов, которые он сам видел далеко издали… Ужиная с нами, угощал нас и сидел подолгу, участвуя в разговоре своим немногосложным запасом слов, который в конце концов мы в значительной степени научились понимать. Во все эти посещения при мне он всегда был весел».
В последний год жизни Ленин уже не мог сам стрелять, но по-прежнему любил наблюдать за охотой на зайцев. Последний раз ездил в лес на охоту за два дня до смерти, 19 января 1924 года. Этот лес носил название «Горелый пень». После неудачных выстрелов Ленин укоризненно покачивал головой, а при метких попаданиях хлопал левой рукой по неподвижной правой…
Ленин мог даже по старой привычке насвистывать сквозь зубы знакомые мелодии. По словам Крупской, во второй половине 1923 года, когда казалось, что дело пошло на поправку, Владимир Ильич иногда тихо напевал «Интернационал», «Червонный штандарт» и «В долине Дагестана». Вероятно, лермонтовские строки довольно точно передавали настроение Владимира Ильича, когда он думал о самом себе:
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая еще дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.
Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их желтые вершины
И жгло меня — но спал я мертвым сном.
И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне.
Меж юных жен, увенчанных цветами,
Шел разговор веселый обо мне.
Но в разговор веселый не вступая,
Сидела там задумчиво одна,
И в грустный сон душа ее младая
Бог знает чем была погружена;
И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди, дымясь, чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струей.
«Засмеялся и махнул рукой». Вскоре после смерти Владимира Ильича его вдова рассказывала: «В последнее время стал читать беллетристику. Ему принесли большую груду книг, и он отобрал себе исключительно вещи Джека Лондона, которые и просил читать ему вслух».
Особенно Ленину понравился рассказ Лондона «Любовь к жизни», который он слушал всего за два дня до смерти. Нельзя не заметить, что рассказ этот, в манере писателя, очень натуралистичный, жесткий. Человек перегрызает горло волку и, чтобы выжить, пьет волчью кровь. «Сильная очень вещь, — писала Крупская. — Через снежную пустыню, в которой нога человеческая не ступала, пробирается к пристани большой реки умирающий с голоду, больной человек. Слабеют у него силы, он не идет уж, а ползет, а рядом с ним ползет тоже умирающий от голода волк, и вот между ними борьба, человек побеждает — полумертвый, полубезумный добирается до цели. Иль