ичу рассказ этот понравился чрезвычайно. На другой день просил читать рассказы Лондона дальше… Следующий рассказ попал совершенно другого типа — пропитанный буржуазной моралью: какой-то капитан обещал владельцу корабля, груженного хлебом, выгодно сбыть его; он жертвует жизнью, чтобы только сдержать свое слово. Засмеялся Ильич и махнул рукой».
«Если бы я был на свободе…» Одна из главных мыслей, звучащих в сочинениях Ленина последнего года работы, — мысль о малости горстки революционеров в безбрежном народном море. «В народной массе мы все же капля в море, — говорил он, — и мы можем управлять только тогда, когда правильно выражаем то, что народ сознает. Без этого… вся машина развалится». «Есть маленькая, ничтожная кучка людей, называющая себя партией, — повторял он в ноябре 1922 года. — Это ничтожное зернышко поставило себе задачей, а именно переделать все, и оно переделало».
«Помню, — писал Горький о Ленине, — как весело и долго хохотал он, прочитав где-то слова Мартова: «В России только два коммуниста: Ленин и Коллонтай».
А посмеявшись, сказал, со вздохом:
— Какая умница! Эх…»
В сущности, это была та же ленинская мысль, только в более заостренном выражении. «Соблазн вступления в правительственную партию, — с тревогой писал Ленин в 1922 году, — в настоящее время гигантский. Достаточно вспомнить все литературные произведения сменовеховцев, чтобы убедиться, какая… публика увлечена теперь политическими успехами большевиков». «Если не закрывать себе глаза на действительность, то надо признать, что в настоящее время… политика партии определяется не ее составом, а громадным, безраздельным авторитетом того тончайшего слоя, который можно назвать старой партийной гвардией. Достаточно небольшой внутренней борьбы в этом слое, и авторитет его будет если не подорван, то во всяком случае ослаблен настолько, что решение будет уже зависеть не от него».
Таким образом, для Ленина ясно обрисовались две основные силы, противостоящие друг другу: старая гвардия и партийные новички. Взгляды последних — пестрая мешанина, вплоть до сменовеховских. В общем, это типичное «болото». А то, что у этого болота нет вождей, — дело временное. «Было бы болото, а черти найдутся», — говорил в таких случаях Ленин. Пока все заметные посты — в руках старой гвардии, но новички страстно мечтают о равноправии с ней. Собственно говоря, острейшая (а с 1936 года — и кровопролитная) борьба этих двух сил и стала содержанием следующей эпохи советской истории. Владимира Ильича беспокоил вопрос: сможет ли горстка революционеров удержать власть, не дать нахлынувшему морю новичков затопить, опрокинуть себя?
Ленин со всем напряжением искал выход… и не находил его. То, что он предлагал, — всемерно затруднить прием в партию, уменьшить ее численность… все это были лишь полумеры. Остановить «наводнение» партии новичками они не могли. Некоторые из идей Ленина вызывали у его коллег только головную боль. Они даже не хотели публиковать иные из его предложений. Валериан Куйбышев в 1923 году посоветовал напечатать «Правду» со статьей Ленина («Как нам реорганизовать Рабкрин») в единственном экземпляре — для самого автора. А в декабре 1922 года высшие руководители приняли решение о «щадящем режиме» для Ленина:
«1. Владимиру Ильичу предоставляется право диктовать ежедневно 5–10 минут, но это не должно носить характер переписки, и на эти записки Владимир Ильич не должен ждать ответа. Свидания запрещаются.
2. Ни друзья, ни домашние не должны сообщать Владимиру Ильичу ничего из политической жизни, чтобы этим не давать материала для размышлений и волнений».
Чтобы отвоевать право диктовать хотя бы «дневник», Ленину пришлось прибегнуть к ультиматуму, угрожая отказом лечиться. «Владимир Ильич категорически заявил, — рассказывала Мария Ульянова, — что, если ему не будет разрешена эта работа хотя бы в течение получаса в день, он отказывается от всякого лечения». Все это напомнило ему домашний арест. В феврале 1923 года он по какому-то поводу сказал стенографистке: «Если бы я был на свободе…» Тут он засмеялся, но потом снова повторил: «Если бы я был на свободе, то легко бы все это сделал сам».
Сравнение с тюрьмой позднее использовала и Крупская, чтобы… успокоить Ленина. «Во время болезни, — писала она, — был случай, когда в присутствии медсестры я ему говорила, что вот, мол, речь, знаешь, восстанавливается, только медленно. Смотри на это, как на временное пребывание в тюрьме». «Надо запастись терпением», — уговаривала она. Медсестра Е. Фомина возмутилась и запротестовала: «Ну, что пустяки говорите… Какая же тюрьма, что вы говорите, Надежда Константиновна?»
Но самому Ленину такое сравнение понравилось. «Ильич понял — после этого разговора он стал определенно больше себя держать в руках».
Любопытно, что в 1926 году Надежда Крупская (бывшая в то время в оппозиции) говорила в частном разговоре: «Будь Ильич жив, он наверное уже сидел бы в тюрьме». Однако ее товарищи по оппозиции еще находились на свободе. Очевидно, Крупская считала, что ее муж выступил бы гораздо резче, чем это делали они.
«Владимир Ильич стал волноваться». Как ни удивительно, но смерть Ленина тоже была связана с важным, знаковым политическим событием. Что же произошло в январе 1924 года? «Старая гвардия» раскололась на оппозицию и большинство. И это большинство впервые оперлось на массу новичков, на «болото». Правда, в отличие от французского термидора, ничьи головы пока не полетели, и печать писала о происходящем в самых шутливых тонах.
Скажем, журнал «Смехач» высмеивал сообщения английской печати о случившемся расколе, доводя происшедшее до абсурда: «Россия охвачена пламенем восстаний. Первыми взбунтовались ударные отряды негров, вследствие уменьшения пайка (вместо мяса младенцев им предложили по фунту соли и по десять золотников нюхательного табака). К неграм вскоре присоединились китайские, самоедские, испанские и санитарные полки. Верными правительству остаются только отряды по борьбе с неграмотностью и дивизион сибирских медведей.
Троцкий возглавляет повстанцев. Троцкий находится в трех верстах от Москвы, в местечке Ножницы, откуда руководит операциями. Для большей популярности он переименовался в великого князя Николая Николаевича. Живая церковь поднесла ему звание красного патриарха и Царь-колокол, украшающий отныне стол его походной канцелярии»…
Ленин предвидел случившийся раскол еще в 1922 году, и мог понимать, что все это далеко не шутка. Решающий голос впервые перешел к новичкам, к «болоту», а насколько далеко это заведет — можно было только догадываться, вспоминая историю французской революции. Термидор… брюмер… империя… реставрация…
Но в тот момент общество еще не воспринимало происшедшее как нечто окончательное и непоправимое. Карикатура Бориса Ефимова в январе 1924 года изображала новоявленных противников как дуэлянтов на пистолетах. Художник сопровождал свой рисунок стихами Пушкина:
Враги! Давно ли друг от друга
Их жажда крови отвела?
Давно ль они часы досуга,
Трапезу, мысли и дела
Делили дружно? Ныне злобно
Врагам наследственным подобно…
Кто бы поверил в те дни, что изображенные на картинке старые революционеры и впрямь получат в этой борьбе по свинцовой пуле? Между тем от пуль спустя десятилетие пали все — и дуэлянты (Бухарин и Преображенский), и даже секунданты (Зиновьев и Пятаков)…
Впрочем, вряд ли такой поворот заставил бы Ленина пожалеть о самой революции. Революция побеждает, считал он, если она двигает вперед историю. Еще в 1919 году он говорил: «Революции… побеждают даже тогда, когда они терпят поражение… И потому мы говорим, что если бы даже, беря возможный гипотетически худший из возможных случаев, если бы завтра какой-нибудь счастливый Колчак перебил поголовно всех и каждого большевика, революция осталась бы непобедимой».
Началась же эта новая эпоха на рубеже 1923–1924 годов со статей в «Правде» Льва Троцкого, который отныне превращался в предводителя оппозиции. Эти статьи Ленин успел прочитать. Георгий Лозгачев-Елизаров: «Мне пришлось наблюдать небольшой эпизод, из которого стало ясно, что Владимир Ильич глубоко переживает свой вынужденный отрыв от государственной и партийной жизни… Просматривая однажды газеты, Владимир Ильич остановит свое внимание на одной из статей, помешенных на странице «Дискуссионного листка». Не дочитав ее до конца, он досадливо сморщился и, слегка смяв газету, отбросил ее от себя. Газета упала со столика на пол. Немного удивленный, я поднял газету и с любопытством взглянул на статью, вызвавшую досаду Ильича. Это была статья Троцкого». Статью Бухарина, в которой тот спорил с Троцким, Ленин попросил прочитать ему три раза…
А 19–20 января 1924 года Крупская читала Ленину решения XIII партконференции, в которых Троцкий резко осуждался. Правда, пока он еще оставался признанным вождем Красной армии — гигантом, на которого ополчились какие-то лилипуты. Многие противники Троцкого видели в нем того самого грядущего «Бонапарта», от которого они желали спасти революцию. В рядах большинства явного «Бонапарта» как будто не прослеживалось…
Оставалось неясным, кто победит в этой схватке. Но это означало тот самый раскол, которого Ленин больше всего опасался. «Очень я боялась партдискуссии, — признавалась Крупская. — Когда в субботу Владимир Ильич стал, видимо, волноваться, я сказала ему, что резолюции приняты единогласно». Но это была неправда: на самом деле их приняли большинством голосов… В воскресенье, 20 января, Надежда Константиновна продолжала чтение. «Чувствовалось, что содержание материалов очень его огорчило. Наблюдавшие его в эти последние часы отметили, что он перестал смеяться, шутить, погрузился в какие-то думы».
Вечером того же дня состояние здоровья Ленина стало ухудшаться. На следующий день, 21 января, ухудшение приняло катастрофический характер. «Хворал он недолго последний раз, — писала позже Крупская. — Доктора совсем не ожидали смерти и еще не верили, когда началась уже агония… Теперь я твердо знаю, что доктора ничего не понимают». Без четверти семь часов вечера больному измерили температуру — ртутный столбик подскочил до 42,3 градуса! Дальше в термометре не было места. Ошеломленные врачи сказали, что тут какая-то ошибка. Однако это не было ошибкой… В 18 часов 50 минут Владимир Ильич Ульянов-Ленин скончался.