И пока он так разделывался с моей лепешкой, присев на выступ скалы, изо рта его вырвалось несколько горестных выкриков, пояснивших мне его судьбу. Он владел тут поблизости небольшим ягодным садом, поставляя смородину, малину и крыжовник в отель «Финляндия», где всегда было много туристов, тысячами приезжавших ежегодно в эти края. Года три назад он принялся строить на месте своей хижины красивый домик с верандой, собираясь открыть собственную торговлю папиросами и напитками в добавление к ягодным доходам. Деньги на постройку он занял в ссудной кассе, куда обязался выплачивать их по золотому курсу с процентами, составлявшими треть всей суммы. Но пришел застой. Деньги подешевели. Туристов стало меньше. Отель почти перестал покупать у него ягоды, а покупая, платил такую низкую цену, которая никак не помогала ему справиться с платежами долгов и процентов. Кончилось это тем, что весь его ягодный сад вместе с недостроенным домом был продан с молотка для покрытия долгов.
Чтобы не умереть с голоду, он стал искать работу. В туберкулезном санатории ему обещали дать зимой место истопника. Но до зимы далеко. А пока надо жить. Путевой сторож посоветовал ему занять временно этот кусок скалы, прилегающий к лесу. Это ничей кусок, и тут почти треть поверхности была совсем голая. Он взрыхлил слой перегноя, выползавший на этот каменистый скат со стороны леса, дополнил его землей из нижней расселины и посадил картофель, огурцы, морковь и репу. Но сильный грозовой дождь смыл часть земли, и теперь ее снова нужно натаскать, удобрить и засеять. А дело уже идет к середине июня. Надо торопиться, если хочешь осенью снять урожай. И некому ему помочь. Дочь в Хельсинки. Сын где-то бродит по стране в поисках работы. Но разве сейчас найдешь работу?
Такое примерно я понял из того, что он выкрикнул сиплым голосом, поедая мою лепешку и сидя на выступе скалы спиной ко мне. Таким я и оставил его там, высоко вознесенного могучими скалистыми ступенями над всей этой беспредельностью голубой красоты, созданной для божьих глаз. Но, высоко вознесенный, он сидел, пригнувшись книзу и не глядя вокруг. Занимая высеченное богом из гранита величественное сиденье, открывающее перед ним вид на половину мира, он не видел ничего, кроме горсти торфяной земли у своих ног, от которой ожидал получить осенью мешок-другой картошки.
Я ушел от него прямо в ночь с последней лепешкой в кармане, не рискнув остаться с ним рядом на ночлег. Кто его знает, что еще могло прийти в голову человеку, попробовавшему перейти на божью пищу. Лучше было оказаться от него немного подальше. Северный небосклон, сохранявший до утра свой голубой цвет и какую-то долю яркости, освещал мой путь по этой земле, не предусмотренной творцом для жизни человека. И, шагая по ней после этого еще целых шесть лет, я встретил немало людей, посягнувших на пищу всевышнего, но уже ни с кем больше не делился своими лепешками. Слишком большое количество лепешек пришлось бы мне возить вслед за собой на грузовых машинах для этой цели. Такое совершалось тогда в стране, родившей меня на свет.
Но не мне творить суд над тем, чему я оказался свидетелем в те годы. Кто я такой, чтобы судить? Ничему я не был свидетелем. Ничего я не видел. Вот и все, что я возьмусь когда-нибудь утверждать о тех далеких днях. Одного себя я видел бредущим по пыльным дорогам от города до города, которые так и не дали мне работы ни разу. А других таких же не было на этих дорогах. Неоткуда было им взяться. Не пустели рабочие поселки возле заводов и фабрик. Не свернули вдвое свою работу судоверфи Хельсинки и Турку. Не замерли наполовину текстильные фабрики города Тампере. Не последовали их примеру города Куопио, Виипури, Пори, Оулу, Котка и все до одного другие города Финляндии. Поэтому не оказалось в стране более четверти миллиона безработных людей, и не бродили они, подобно мне, запыленные и голодные, из города в город и не стояли целыми днями в очередях у домов «Армии спасения» ради чашки жидкого супа и ночлега.
Не были проданы в те годы с молотка хозяйства пятидесяти тысяч крестьян, составлявших шестую часть всего финского крестьянства. И они тоже не бродили по дорогам туда-сюда и не встречались мне, похожие своим видом на того старика с берегов Пурувеси, которого тоже не было никогда на свете и который привиделся мне, должно быть, в каком-нибудь скверном сне. Не потянулись на дороги из лесов «люди топора», и за ними не остались полузаброшенными многие крупные лесные разработки вроде Суомуссальми и Валкеакоски. Не разорились целые крестьянские общины. Не перешли люди в икорном Саволаксе на еду, состоящую из лесных ягод и кореньев. Не съели жители прихода Пуоланка все запасы из фонда по призрению бедных и не перешли после этого на древесный корень с малой примесью ржи. Не восстали от голода бедняки крестьяне северного прихода Нивала, и их восстание не подавили войска и полиция, прибывшие из Хельсинки в Оулу.
А не происходило ничего этого в Суоми по той причине, что люди, от которых зависело исправить положение в стране, всегда очень горячо пеклись о ее настоящем и будущем. Они даже поручили знаменитому скульптору Аалтонену отлить бронзовую статую, которую назвали «Настоящее и будущее». Так сильно они были озабочены судьбой страны. Статуя изображала молодую женщину с ребенком на руках и действительно заслуживала такого названия.
Но не мне было вникать в ее красоту. Я в те дни ходил из города в город, не находя в них приюта, и мне было не до женщины. Кормила меня по-прежнему только деревня. Города не давали мне работы, а в деревне я все же мог найти иногда хозяина, которому требовалось что-нибудь сделать, например обнести забором новые владения, выросшие за счет разоренного соседа, вспахать поле, вскопать огород, заготовить в лесу бревна, дрова, срубить новую баню, сарай, конюшню, а то и дом. За все это мне чаще платили едой, но иногда перепадали и марки.
С годами жизнь в стране все же начала понемногу оживать. На дорогах все меньше стало попадаться людей, похожих на меня. Да и я скоро принял иной вид. Костюм на мне появился более прочный и подходящий для дороги, а за спиной повисла котомка, в которой лежал новый воскресный костюм с запасной парой белья, а кроме них, еще плотничные и столярные инструменты. Двухлетняя работа над новым коровником у Арви Сайтури дала мне такое хорошее понятие о плотничном и столярном деле, что с каждым годом я все храбрее действовал топором и рубанком на сельских постройках и скоро обзавелся своим собственным инструментом, с которым уже не расставался.
Пробовал я в те годы толкнуться и в прекрасную нашу столицу, но там плотники пока еще не требовались. Там и без того стояло много новых пустых домов, выстроенных еще до застойных лет. Вселяться в них люди не торопились. Мало находилось таких, кто мог бы платить по семьсот марок в месяц за квартиру и по двести-триста марок за комнату. Но я не собирался задерживаться в этом городе, где гостиница и ресторан вытряхнули из меня все мои деньги за один только день.
Мне, по правде говоря, не обязательно было соваться в какие бы то ни было рестораны и тем более в такое шикарное ночное кабаре, каким был «Кайвохуоне», но, проходя мимо него по парку Кайвопуйсто, я увидел афишу с программой вечерних представлений, даваемых в нем, и там среди других имен прочел имя Рикхарда Муставаара. Это было так странно, что я долго не отходил от афиши и потом еще возвращался к ней несколько раз. А вечером привел в порядок свой синий воскресный костюм, украсил рубашку галстуком и пошел в «Кайвохуоне». Правда, я там все же выделялся немного среди других. Человек, привыкший изо дня в день мерить своими ногами кривые дороги Суоми и принявший на свое лицо все ее ветры, дожди и снега, не может не выделяться среди тех, чья жизнь проходит в тепле красивых ресторанов, среди сверкания зеркал и звона хрусталя. Но все же меня впустили внутрь и не помешали сесть за столик.
Непонятно, как оно могло совмещаться, то, что происходило там, на дорогах, и то, что я увидел внутри ресторана. А ведь происходило это в одной и той же стране в одно и то же время. И это были все больше свои же финны и шведы, хотя звучала за некоторыми столиками также английская речь. Гостям из стран английской речи совсем ничего не стоило в те годы сидеть за самыми лучшими нашими столиками и разъезжать в самых шикарных наших вагонах. Они разъезжали и восклицали с удивлением: «Чудесная страна! Проехать по ней семьдесят пять миль стоит всего один доллар!». И это действительно было так. Но для нас этот один их доллар означал тогда сорок финских марок, а их фунт стерлингов — почти двести марок.
Не приходилось удивляться поэтому, что они с такой небрежностью вынимали из своих карманов целыми пачками наши бедные финские марки, сидя за столиками в лучших наших ресторанах. Удивляться надо было скорей тому, что и наши выбрасывали деньги с не меньшей небрежностью. А их было гораздо больше в зале ресторана, чем иностранцев. Они-то откуда успели приобрести к этому способность? И одеты они были не хуже говорящих по-английски, и женщины их были не менее красивы, а иные даже красивее. Черт знает, до какой степени можно довести красоту женщины, если к тому, что уже сделано природой, приложить еще старание портного, ювелира, парикмахера и ее собственных женских пальцев, знающих, где и чем нужно тронуть кожу, губы и ресницы, чтобы придать им нужную мягкость и нежный цвет, а глазам — глубину и блеск. Получается что-то настолько волшебно отделанное и слепящее взгляд, что нет силы поверить, чтобы это могло быть порождением земли.
Но, ослепляя свои глаза видом женщин, я все же не перестал различать в конце зала эстраду. Там он должен был появиться, мой хороший знакомый и сосед Рикхард Муставаара, и там он действительно появился после четверки молодых танцовщиц, помелькавших несколько минут голыми ногами. Он вышел и спел две песни на русском языке, раскланиваясь после каждой песни в сторону тех столиков, откуда его удостаивали аплодисментами. Первая песня была о Волге, а вторая — про очи черные. И это были по-настоящему спетые песни. Я никогда не думал, что у него такой красивый голос. То есть я, конечно, знал, что он у него густой и приятный, но не ожидал, что он так может звучать в песне, да еще нести в себе столько жалобы и тоски. Видно было, что он давно его разрабатывал и вот разработал наконец до такой степени, что уже получил одобрение от некоторых столиков первоклассного ресторана финской столицы.